У нашего города есть любимые непутевые дети, которых ценят и жалеют, – вот таким оказался поэт Олег Григорьев. Вообще странно, но пили все три знаменитых поэта Григорьева – Аполлон (1822 – 1864), Олег и Геннадий, и все три были очень талантливы. Это совпадение меня удивляло всегда. Между прочим, у Григорьева Третьего, Геннадия Анатольевича (1950 – 2007), после смерти Олега Евгеньевича в 1992 г. вырвалось, – естественно, в стихах: «Вновь поэт, не допив, не доспорив, / взял и смылся за грань бытия. / Это страшно, что умер Григорьев… / Хорошо, что Олег, а не я».
Олег Евгеньевич, родившийся 6 декабря 1943 г., как и Аполлон, имел отягощенную алкоголизмом наследственность. Готовился стать художником, в 1955 г. поступил в Среднюю художественную школу, а в 1960 г. был исключен из нее «за формализм». Так пишут в биографиях. Правда, тут есть некоторая странность: в СХШ учились с 12 до 17 лет, чему в случае с Олегом Григорьевым как раз и соответствуют годы 1955 – 1960-й. Видимо, его исключили незадолго до окончания, чтобы не выдать свидетельства об образовании.
- А.Флоренский. Портрет О.Григорьева
«Формализмом» в СССР пугали интеллигенцию с 1936 года, с того же времени никто точно не понимал, что это такое, поэтому как морильное средство он был незаменим и универсален. Тем более, что 1960-й год – это время, когда особое внимание уделялось борьбе с абстракционизмом и другими империалистическими «измами» со стороны сталинистского по духу, стилю и художественной программе руководства искусством: С.В.Герасимова, первого секретаря правления Союза художников СССР, В.А.Серова, первого секретаря правления Союза художников РСФСР, Б.В.Иогансона, президента Академии художеств СССР. Между прочим, противостояние Серова и его компании процессу усиления многообразия началось уже в 1956 г., практически сразу после ХХ съезда.
31 августа 1956 г. в «Правде» появилась статья Серова «Источник творчества», один из первых симптомов борьбы, показавшийся на поверхности. Для таких людей, как Серов или Герасимов, речь шла о конкуренции, о влиятельности, о безоговорочном праве быть первыми в роли «идеологических стражей». Для этого опасность проникновения «буржуазных тенденций» искусственно нагнеталась. Так что исключение Олега Григорьева из СХШ было жестом демонстративным: собака должна звонким лаем демонстрировать хозяину, что не спит и охраняет.
В «Энциклопедическом словаре» (М., 1955. Т. 3) отмечалось, что формализм – это антиреалистический художественный метод, для которого характерны отказ от познания жизненных явлений, субъективистское искажение, отрицание идейного содержания.
Советское же искусство борется с формализмом и под конвоем идет по пути социалистического реализма (см. у С.Е.Леца: «Искусство идет вперед. Конвой идет сзади»).
Стихи Олег Григорьев начал писать еще до того, как покинул СХШ. Якобы в 16 лет, т.е. в 1959 году (по другим данным – в 1961-м), написал знаменитый суицидальный катрен о Петрове:
Я спросил электрика Петрова:
– Для чего ты намотал на шею провод?
Петров мне ничего не отвечает,
Висит и только ботами качает.
Из этого можно сделать вывод, что Олег Григорьев уже в 16 лет пошел другим путем – искажения и отрицания, а также подражания Николаю Олейникову, хотя знакомство Григорьева с его поэзией для меня под вопросом. Для комментирования полезно знать состав писательской библиотеки, содержимое книжного шкафа, придвинутого к письменному столу. В этом случае ничего не известно.
Другой поэт, которого можно было бы назвать литературным предшественником, если бы Григорьев его знал, – Юрий Одарченко, эмигрант, который, кстати, в 1960 г. покончил самоубийством в Париже, отравившись газом. Его стихи – смесь мотивов тоски, одиночества и смерти:
Мальчик смотрит, улыбаясь:
Ворон на суку.
А под ним висит, качаясь,
Кто-то на суку.
Я прикован к гильотине,
Голова моя в корзине,
И от солнечных лучей
Кровь немного горячей.
В сырой земле так много мест
И это так прекрасно!
И т.д. Типологическое сходство явно есть, но Олег Григорьев гораздо талантливее.
Судя по всему, Григорьев с характерным для него дефицитом честолюбия с самого начала настроился на жизнь маргинала – сторож, кочегар, дворник, люмпен, тунеядец, ссыльный… Главное свойство стихов Григорьева и соответствует взгляду маргинала, на всю суету взирающего со стороны или снизу, – из сторожки, из кочегарки, из дворницкой, со дна жизни. Это свойство – ирония. Естественно, что в СССР ирония не поощрялась, ибо для империи лживых слов, каким был СССР, она была губительной. Но вместе с тем без иронии смотреть новости по телевизору или читать «Правду» было невозможно, как позже без иронии было невозможно следить, скажем, за полетами с журавлями, трафиком олимпийских факелов, мечущихся между космосом, Северным полюсом и дном Байкала. Или за Сердюковым – Васильевой… Ироническим отношением к советской реальности тогда были охвачены все, Брежнев заразил иронией всех, как чумой, поэтому ироническая поэзия Григорьева – ироническая в том числе по отношению к поэзии советской подцензурной – оказывалась в точном смысле народной. Ибо ирония была реальной, а не спущенной сверху идеологией. И с этим ни Суслов, ни Андропов ничего поделать не могли.
Характерные примеры из стихов Григорьева:
Как тебе на ветке? –
Спросила птица в клетке.
Так же, как и в клетке, –
Только прутья редки.
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Склонился у гроба с грустной рожей,
Стою и слушаю похоронный звон.
Пили мы одно и то же.
Почему-то умер не я, а он.
Смерть прекрасна и так же легка,
Как вылет из куколки мотылька.
Участковый стал в двери стучать.
за ним в глазок следил, даже в оба.
С таким же успехом он мог стучать
В крышку моего гроба.
Куст оставил шрам на теле.
Старый пень проел сандаль.
О, как нехотя летели
Журавли куда-то вдаль.
И так далее. Последняя строка, возможно, была аллергической реакцией на «Журавлей» Расула Гамзатова – Наума Гребнева, которые доносились из каждой радиорозетки.
Помимо иронии как таковой легко улавливается лейтмотив смерти, ощущение тонкости грани, отделяющей смерть от жизни, ощущение себя мотыльком, живущим один день, и т.п. Смерть всегда рядом. Отсюда же ощущение философичности этой поэзии.
Олег Григорьев:
Стремился я к людям навстречу.
Вижу – бегут они стадом.
И вот эта теплая встреча
Для меня обернулась адом.
Жан-Поль Сартр: «Ад – это другие».
Не знаю, читал ли Олег Сартра, сомневаюсь, но, может, слышал от кого-то эту популярную фразу, а, может, сам дошел до того же и изложил стихом. Или Сартр читал Олега Григорьева… Кстати, у Юрия Одарченко тоже фигурировал ад: «Той дорогой, которой иду, / Я, наверное, в ад попаду».
Философия в стихах Григорьева возникает в результате неучастия, постоянного ощущения одиночества и предчувствия смерти. Советской идейности во всем этом не могло возникнуть по определению, а идеи две – ирония и сублимация мортидо. Воспринималось почти как антисоветизм, за что интеллигенция Григорьева и любила. Во всяком случае, «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» (УК РСФСР, ст. 70), можно было бы при желании подвести легко:
Рухнул напротив дом,
Недавно построенный.
Ходит народ кругом,
Чем-то расстроенный.
«Дети кидали друг в друга поленья…», «Хирург мне отрезал ногу, / Отрезал, да вроде не ту…» Но Олег Григорьев не заинтересовал даже КГБ, его пределом был участковый, которого вызвали соседи.
Некоторые думали, что Олег Григорьев пропивал свой талант. На самом деле его талант от алкогольной интоксикации был неотделим, и излечение от алкоголизма означало бы и излечение от этой «сдвинутой», эксцентричной поэзии, обеспеченной образом жизни и социальным статусом. Поэтому жалеть его не надо, все пребывало в гармонии.
Ну, допустим, Григорьев не брал бы в рот ни капли спиртного и вел добропорядочный образ жизни, писал бы стихи, как Анатолий Чепуров, Олег Шестинский, Александр Кушнер или, скажем, Михаил Яснов, сделавший очень много для издания стихов Григорьева. И зачем это нам нужно? Когда-то было такое выражение: поэт, как дыня, должен вылежаться на соломе. То есть дозреть в нищете. Григорьев зрел на соломе нищеты в буквальном смысле.
Если искать историко-культурные аналогии, то мне его стихи напоминают возникший еще в античности жанр «разговор в царстве мертвых», реализованный в таких разнородных произведениях, как «Бобок» Достоевского, «На дне» Горького и «Мрамор» Бродского.
Философ Михаил Бахтин возводил этот жанр к Лукиану (см. «Проблемы поэтики Достоевского», гл. 4). Отличительная особенность – симбиоз смехового, карнавального начала, иронии по отношению к жизни как таковой, и темы смерти, уже состоявшейся и потому не переживаемой эмоционально, а представляющей собой предлагаемое обстоятельство, к которому герои относятся с интересом и тоже сугубо иронично. Отсюда и соответствующие стихи нашего философа:
Время устало и встало…
И ничего не стало.
Покачался немного в петле,
И по высшему суду в ад иду.
Но память об ужасах на земле
Скрашивает мое пребыванье в аду.
Если помнить о том, что стихи Григорьева – это «разговор в царстве мертвых», всё получает объяснение и встает на свои места. Например, то, что на небо, в уютный чистенький рай он не хотел:
Я долетел до неба,
Однако на небе нет хлеба.
Пока до небес добирался,
Очень проголодался.
Пришлось опять опускаться,
Чтоб наверху не скончаться.
В мире нашего героя смерть повсюду: на небе, где должен по идее дислоцироваться рай и нет чувства голода, тоже смерть.
В 1971 г. Олег Григорьев был осужден за тунеядство и после «Крестов» сослан на два года в Вологодскую область.
С бритой головою,
В форме полосатой,
Коммунизм я строю
Ломом и лопатой.
Литературоведу Владимиру Бахтину он писал о своем трудовом перевоспитании: «Долблю ломом заледеневшую землю и копаю яму 4 х 4 метра с глубиной в два метра. По лому бьем молотом, и отлетевшие куски выкидываем наверх. Работа каторжная, но легче, чем писать стихи, и платят значительно больше».
Традиция трудового перевоспитания тунеядцев в городе Ленина была прочной. Как вспоминал писатель Израиль Меттер, в 1964 г. сразу после суда Гранин сказал ему в телефонном разговоре в ответ на возмущение: «Этому подонку Бродскому полезно ехать в Сибирь и валить лес» (Меттер И. Допрос. СПб., 1998. С. 103). Олегу Григорьеву прописали двухлетний курс Вологодчины. В том же 1971 г. у него вышла первая книга «Чудаки», предназначенная для детей. Ирония для детей мягче, в ней нет пугающего, стихи милые, смешные, иногда трогательные.
А в 1981 г. произошло столкновение Григорьева с «системой» не карательной, а литературной, которая была разновидностью той же карательной. Вторая детская книга Олега Григорьева, «Витамин роста» (1981), вызвала резкую реакцию официального литературного мира. Иронические малые формы циркулировали в самиздате, и на них не обращали внимания. Другое дело – книжка, выпущенная в Москве тиражом 150 тысяч. Естественно, в ней самой ничего криминального не было, а в стихотворении «Витамин роста», которое дало название сборнику, даже была использована познавательная статья Гаррисона «Крыса – побочный продукт цивилизации» из популярного тогда журнала «Наука и жизнь» (1965. № 6). Поэтому история с этой книгой характеризует советскую систему, а не Григорьева, систему, в которой он существовал.
С 23 февраля по 3 марта 1981 г. проходил XXVI съезд КПСС. Это уже апогей застоя, говоря словами Ленина, высшая и последняя стадия социализма как умирающего, загнивающего и паразитического строя, канун возврата к капитализму. После съезда всегда начинался какой-то зажим. На этот раз в конце апреля 1981 г. развернули мероприятия против молодой детской поэзии. Инициатором выступила мафия в детской литературе, которая имела монополию на издания. Возглавлял ее «старый пень» Сергей Михалков, а подручными у него были «полезный еврей» Анатолий Алексин (Гоберман), детский писатель (1924 – 2017, дожил свой век в Люксембурге) и функционер Тамара Алексеевна Куценко (род. 1934), зам. председателя Госкомиздата РСФСР.
По воспоминаниям детского поэта Виктора Лунина (см.: Лунин В. Сшить костюм для паука. Заходер и другие // Вышгород. 2007. № 1. С. 157 – 158), в Госкомиздате РСФСР была собрана коллегия. Перед этим Михалков пришел «в дошкольную редакцию издательства “Детская литература” и потребовал все вышедшие за прошлый год книги новых авторов», а через несколько дней на коллегии с участием Михалкова молодых поэтов раздраконили, и среди тех, кому особенно досталось, был Олег Григорьев. «Говорили, что только А.Барто пыталась нас защитить. Но ей это не удалось».
Все завершилось статьей В.Коробова «В чем повинны воробьи» (Комсомольская правда. 1981. 19 июня), в которой Григорьеву инкриминировали черный юмор.
Чтобы Григорьева добить окончательно, подключили «Литературную газету», в которой было напечатано подоспевшее на редкость вовремя письмо учительницы из Ленинграда Ф.Красухиной, посвященное книге «Витамин роста» (М.: Детская литература, 1980).Учительница эмоционально написала про «убожество и примитивность изображения», заключив письмо таким абзацем: «Читаешь и думаешь – как можно такое выдавать за стихи? Какую цель преследовали автор и издательство, создавая книжку, которая, по нашему мнению, принесет только вред своим антивоспитательным содержанием и топорным языком?» (Красухина Ф. Как вырастить крысу? // Литературная газета. 1981. 9 сентября. № 37. С. 6).
«За нас пытались вступиться Эдуард Успенский и Юрий Коваль, – вспоминал В.Лунин. – Они организовали пресс-конференцию в мастерской у Успенского. Из молодых были только я и Володя Лапин. Олег Григорьев приехать на неё не смог. Пришло много журналистов. Они долго что-то записывали. Но никто из них никакой статьи по поводу этого дела так и не опубликовал – видно, побоялся».
Для Михалкова и Алексина было важно не допускать в литературу талантливых молодых конкурентов. В итоге этот скандал оказался единственной формой признания, возможной для Григорьева в советских условиях. Впрочем, век был уже не волкодав, а так… шавка.
Между прочим, о Тамаре Куценко, которая регулярно выполняла заказы указанного рода, вспоминали в 1986 г. братья Стругацкие. В их докладе речь шла о середине 1970-х гг. и атаке на фантастику, в которой соответствующая мафия, на сей раз «фантастическая», также удерживала монополию и также использовала Тамару Куценко с ее административным госкомиздатовским ресурсом. Тетенька была безотказной, как автомат Калашникова, со стандартной карьерой советского функционера: учитель химии, замзав отделом школ Ленинградского обкома ВЛКСМ, 1-й секретарь Дзержинского РК ВЛКСМ, секретарь Ленинградского горкома ВЛКСМ, председатель Центрального совета Всесоюзной пионерской организации – и уже оттуда прямиком в Госкомиздат замом председателя.
А Олег Григорьев после экстирпации из детской литературы продолжал свою привычную жизнь, и если бы не перестройка, то в 1989 году сел в тюрьму за очередной дебош и сопротивление милиции. А так получил условный срок. Потому что пришли другие времена, и заступились писатели – явление для Ленинграда небывалое! «Старые пни» вроде Гранина и Чепурова ушли, а пришли другие люди.
В самом конце 1989 года Владимир Друк (род. 1957) написал об Олеге Григорьеве большую статью, которая была опубликована в газете Нью-Йорка. Рассказав – правда, без подробностей – что Григорьев пострадал от Сергея Михалкова, автор заключил: «<…> Сам Олег за последние десять лет не опубликовал ни строки. Во всяком случае, я его имя в печати больше не встречал» (Друк. В. Как тебе на ветке? // Новое русское слово. 1989. 11 декабря).
В той же статье В.Друк описал актуальную ситуацию: «Что же касается Олега Григорьева, то судьба его незавидна. Ошельмованный и лишенный права публиковать свои тексты, он, по словам близко знавших его людей, почти не писал, пил, постоянно попадал в какие-то сомнительные компании, скитался по Ленинграду, не имея своего постоянного жилья. В августе этого года с ним случилась беда: в уличной драке Олег якобы ударил милиционера. Сейчас он арестован, идет следствие, на днях состоится суд. в Ленинграде и Москве ширится кампания в его защиту. И действительно – его ли надо судить? А может быть, тех – и ныне процветающих – литературных охранников и мракобесов, которые сделали все, чтобы вычеркнуть его из литературы?».
Но уже через месяц лед тронулся. Я работал в «перестроечном» журнале «Искусство Ленинграда», когда в № 1 за 1990 г. появилась подборка из 15 стихотворений Григорьева с иллюстрациями А.Флоренского.
Это была первая публикация в официальной подцензурной прессе «недеццких» стихов – до этого в библиографическом списке «взрослой» поэзии был только самиздат. Эту публикацию готовил я, рисунки А.Флоренского добыл Володя Перц. Видимо, это была акция в поддержку Олега Григорьева для придания ему легитимности.
Правда, под давлением главного редактора журнала постарались выбрать самое оптимистическое из того, что было, хотя, конечно, совсем без «черного юмора» не обошлось. И если главный редактор Геннадий Федорович Петров (1933 – 2017), типичный литературный функционер, а в прошлом корреспондент «Правды», потом косивший под писателя, человек крайне осторожный и все еще надеявшийся, как я думаю, доделать свою партийную карьеру, решился на такое, взял стихи Олега Григорьева к публикации, чтобы поддержать условно осужденного (!), – значит что-то изменилось в жизни кардинально. Кстати, последнее, 15-е стихотворение, было прямо про Петрова – но не электрика в ботах, а главного редактора, Геннадия Федоровича:
Залез на столб я смоляной
Со страшным знаком смерти, Коснулся проволки рукой…
И ничего, поверьте.
Стихи «страшного Григорьева» напечатали – и ничего, земля не разверзлась, Геннадия Петрова не уволили.
Поэтому неудивительно, что в 1991 г. Олега Григорьева приняли в Союз писателей, который перестали контролировать кураторы из КПСС и КГБ. Естественно, алкоголиков принимали и раньше, полсоюза были алкоголики, партбюро не успевало разбирать их дела, драки и жалобы жен, но таких беспартийных и безыдейных забулдыг, как Олег Григорьев, да еще с судимостями в советское время и обсуждать никто бы не стал. Но новым функционерам надо было в начале 1990-х демонстрировать свою перестроечность, и Григорьева приняли. Тем более, что «литературный трутень» уже получил своего Нобеля, и это в корне изменило отношение к «тунеядцам». Думаю, что в 1991 г. пребывание Григорьева О.Е. в СП больше было нужно функционерам, нежели самому Олегу. Изменений в его жизнь, как я полагаю, прием не внес.
Дрожу в подворотне от холода,
Стою и зубами щелкаю,
Живот мой сведен от голода,
И, верно, похож на волка я.
Жил Олег Григорьев трудно, в последние годы был «вечно пьяненьким бомжиком», как назвала его одна мемуаристка, и умер неудачно – 30 апреля 1992 г. Как написал М.Яснов, «его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковом кладбище в Петербурге».
Михаил Золотоносов
