Умер Сергей Слонимский, классик современной авангардной музыки. Еще не так давно он рассказывал «Городу 812», как написал песни для фильма «Республика ШКИД» и почему его отец не здоровался с Михаилом Зощенко.
– Хотя вы композитор-симфонист, народ знает вас, скорее, по песням из фильма «Республика ШКИД».
– Они, наверное, знают не меня, а эти мотивчики.
– Как получилось, что вы, серьезный музыкант, взялись за музыку к фильму о беспризорниках?
– Я очень люблю блатную песню. Ее можно назвать и авторской. Например, песни Городницкого или Высоцкого можно отнести к ним. По интерпретации. Я люблю бытовую блатную песню и считаю ее частью городского фольклора.
– А мат в песнях вы спокойно воспринимаете?
– Слова меня меньше всего интересуют. Мат бывает и в крестьянском фольклоре. С моей точки зрения, это продолжение разбойничьих песен, и этот песенный пласт в нашей культуре мне кажется более правдивым, чем советская патриотическая и гламурно-эстрадная песни.
Большинство уверено, что в «Республике ШКИД» фольклор. Поэтому мало кто знает, что эти песни написал я. Мне хотелось сделать приятное другу моего отца Алексею Ивановичу Пантелееву. Я понимал, что мне нужно было войти в стиль, и я обратился к директору «Ленфильма» Алексею Николаевичу Кисилеву, бывшему беспризорнику. Он нашел для меня время – мы общались целый час. Он запер кабинет и пел мне песни беспризорников. Я ничего не использовал из того, что услышал, только усвоил стиль. После встречи договорились, что если ему не понравится то, что напишу, то я откажусь писать музыку к фильму.
Он хорошо помнил один куплет «По приютам я с детства скитался, Не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился? Ах, зачем меня мать родила?». Эту песню я написал легко. На самом деле легче написать песню, чем симфонию. Уверяю вас, хоть сейчас могу написать песню на любой текст. Просто я не промышляю этим.
Когда показал Кисилеву готовую песню, заметил, что у него появились слезы: «Я тебе сказал, что забыл песню, но, наверное, это она и есть». Он также помнил строчки из другой песни «У кошки четыре ноги», и я сделал эту песню в стиле фокстрот. «Нет, – сказал он, – это какие-то другие беспризорники пели. У нас была жалобная песня». И я буквально тут же сочинил песню, которая и звучала в фильме. Алексей Иванович обрадовался: «Музыка точно почти такая же была». Правда, к самому фильму у него потом было много претензий.
- «У кошки четыре ноги» в исполнении Александра Кавалерова, игравшего беспризорника Мамочку – посмотреть здесь.
– Вы говорите, что не промышляете написанием песен. А те, кто их пишет, именно промышляют?
– А как же. Это же коммерция.
– Но были же и блестящие советские композиторы-песенники?
– Дай бог им здоровья. У них есть талант и мастерство, но написать песню не совсем похоже на написание оперной трилогии или симфонии в стол. А песни – это массовая культура.
– Вы жили в Ленинграде, когда первым секретарем обкома был Григорий Романов. Говорят, он не скрывал своего антисемитизма. Вас это коснулось?
– Меня касалось, безусловно, по той причине, что одна из ведущих тем моего искусства – тема русского крестьянства, его трагической судьбы. Мне отказывали в праве писать о людях, которые были мне близки с детства. С русскими крестьянами я общался с детства. В нашем доме тридцать пять лет прожила крестьянка из Псковской области, Матрена Александровна, которая меня воспитывала и была мне второй матерью.
Во время войны я жил в деревне Черной в Пермской области. Я ежегодно бывал в фольклорных экспедициях в Псковской, Новгородской, Ленинградской областях, не только для того, чтобы собирать напевы и использовать их. Я напевы не использовал, с удовольствием слушал, впитывал этот музыкальный витамин. Но прежде всего меня интересовали люди. Сложные, разнообразные. А мне отказывали в праве писать «Песни вольницы» на основе разбойничьих русских песен. Мне противопоставляли «Русскую тетрадь» Гаврилина: «Вот он пишет правильно. У него страдательная лирика, близкая к романсу, а вы опять хотите что-то подорвать. Вы не настоящий русский». Хамство!
Когда я писал «Голос из хора», мне говорили: «Это должен делать Свиридов. Он русский человек, вот пусть и пишет на стихи Блока. Нехорошо, что пишете вы. Не надо вам писать. Вы не имеете права, хотите что-то тут подорвать». Но я с ними спорил, не сдавался. И победил, как мне сегодня кажется.
Я написал оперу «Виринея» о русской деревне, ее трудной жизни и гибели. Меня поддержали Шостакович, Кабалевский и Хренников. Опера имела успех. Партийным работникам некуда было деваться: «Все это хорошо, но жалко, что это вы написали», говорили они.
– Говорят, ваш отец, писатель входивший в 1920-х в группу «Серапионовы братья» в конце концов перестал здороваться с Зощенко.
– Вениамин Александрович Каверин (автор «Двух капитанов», лауреат Сталинской премии. – А. М.), друг нашего дома, который был в замечательных отношениях с отцом, оказывается держал камень за пазухой. Мама мне рассказывала, что когда папа был на фронте, Каверин приударил за ней, и хотел отбить у папы. Потом мама имела неосторожность рассказать это папе, и отношения папы с Кавериным испортились.
Но главное другое. То, что Каверин после смерти отца придумал дикую версию: будто папа, увидел Зощенко на улице, переходил на другую сторону. На самом деле это Зощенко сказал отцу: «Я знаю, что готовится донос, что мы с тобой руководители «серапионовского» заговоре против Сталина. Поэтому давай сделаем так: не будет бывать друг у друга в гостях некоторое время, чтобы не давать поводов стукачам, кишащим во дворе, а общаться будем через жен». И вот эти самые стукачи, которых я знаю поименно, уже в перестройку придумали версию о переходе отца на другой сторону улицы.
Зощенко еще предлагал моему отцу: «Давай ты меня обругай, а я тебя». Папа отказался: «Ты как хочешь, а я тебя ругать не буду».
– В советское время художники писали картины по заказу государства. Такая же система была у музыкантов.
– Заказов не было. Была закупочная комиссия Министерства культуры, которая приобретала за довольные приличные – от двух до четырех тысяч рублей – деньги произведения. Обычно я получал среднюю ставку – три тысячи. Эта комиссия приобретала симфонические произведения на основе записей. Обычно они исполнялись на фестивалях «Московская осень» и «Ленинградская весна» по рекомендациям Союза композиторов. Там же, в комиссии проверяли, нет в произведении западной идеологии, нет ли в ней авангардизма, модернизма. Если не находили, то приобретали. Но покупали они далеко не все.
Тут я пострадал больше остальных. У меня были последовательно запрещены к изданию и исполнению сначала первая симфония. Тогда я был еще 26-летним юношей, меня вызвали в Москву, в секретариат Союза композиторов. Они признали это сочинение идейно-порочным, в котором скерцо изображает советскую действительность – песни и марши – в карикатурном виде на основе патриотических песен и маршей. Так оно и было на самом деле – на основе песен и маршей изображался абсурд. На это раньше никто не решался. Только Шостакович использовал немецкие марши и песни, а тут были советские, и еще частушки.
Премьера состоялась по инициативе Шостаковича. Он был единственным, кто поддерживал мое произведение. Он же рекомендовал меня к написанию музыки к фильмам. И я написал музыку и к «Республике ШКИД» и к «Интервенции». Он же рекомендовал меня в театр. В то время были благородные люди, но Шостакович был гениальный человек. Я не его ученик, и тем дороже мне его отношение.
– Но запреты касались и других ваших произведений.
– Совершенно верно. Например, я написал кантату «Голос из хора» на стихи Блока. Директор издательства «Музыка», симпатичный подполковник КГБ, который считал себя полковником, сказал мне: «Вот вы пишете: «Двадцатый век. Еще огромней, еще страшнее мгла». А ведь двадцатый век – это век Октябрьской революции». «Это не я написал, а Блок». «Нет, – отвечает мне подполковник, – Блок – великий русский поэт, это вы выдернули из него строчку, а он от этого стихотворения отказался, как сказано в «Воспоминаниях» Всеволода Рождественского, современника Блока». «Простите, Всеволод Александрович мой сосед, и я завтра спрошу у него». Пошел к Всеволоду Александровичу, тот сказал, что ничего такого не писал. Короче говоря, эту кантату запретили печатать.
– Слышал, что вы хотите создать в Петербурге центр современной музыки?
– Недавно мне позвонила одна предпринимательница, и предложила пятисотметровую площадь в центре города для создания центра моего имени. Если это случится, то это будет центр современного классического искусства, не только классической музыки, в нем можно будет проводить выставки живописи, делать театральные постановки, поэтические вечера. Правда, сегодня в этом помещение нужен ремонт, а для фонда – средства.
– Не боитесь, что получится, как всегда?
– Боюсь. Но моя жена согласилась быть директором. Она музыковед, занимается русской музыкой двадцатого века. Если получится создать центр, то хорошо. Нужно будет искать еще инвесторов. Такой центр нужен артистической молодежи. У нас есть замечательные молодые певцы и музыканты. Исполнительские факультеты в нашей консерватории на высочайшем уровне, отстает только музыковедческий, музыкальной критики у нас вообще нет.
Мне хотелось бы, что молодые исполняли всю русскую музыку двадцатого века. Многое из нее забыто. Шебалин, Щербачев, Шапорин, Голубев, Салманов, даже Кабалевский, который во многом погубил свою репутацию, когда из лучших побуждений стал поучать молодых композиторов. Можно вспомнить таких композиторов как Кочуров и Пушков. Лично мне очень горько, что их музыку забыли. Когда с ней сталкиваются молодые исполнители, удивляются – как много есть хорошей, выразительной музыки. Ведь не только Свиридов и Гаврилин были.
Андрей Морозов
Фото Лидия Верещагина
P.S. «Фонд композитора Слонимского» был создан, Центр классической музыки – не проявился.
