Когда появились политические заключенные в России?
«Пьяный мужик сквернословил в кабаке. Его пытались урезонить, указывая на висевший на стене заведения портрет государя Николая I. Мужик ответил: «А мне наплевать». Его арестовали и завели было дело об оскорблении Величества, но Николай, ознакомившись c делом, остановил ретивых чиновников, а на папке начертал: «Прекратить. Впредь моих портретов в кабаках не вешать. А Николаю Петрову объявить, что если ему на меня наплевать, то и мне на него наплевать».
Исторический анекдот, приведённый в дневниках Корнея Чуковского, 1926.
К сожалению, исторический анекдот, как подчёркивает сам Чуковский, «едва ли вероятный». На самом деле власти было отнюдь не плевать на тех, кто плевал на неё.
Политические заключённые были в России всегда – вне зависимости от того, был ли сам термин «политический заключённый» официально закреплён в законодательстве (как это было в Российской Империи вплоть до февральской революции 1917 года) или не был (как, например, в сегодняшней России).
И сейчас я попробую обратиться к истории и проследить, как менялось (и менялось ли вообще) отношение к политическим заключённым в нашей стране.
В Русской Правде (ХI в.), которую сегодня можно считать самым первым источником уголовного права на Руси, прямого упоминания о политических преступлениях (то есть, преступлениях против государства) я не обнаружил. А вот в судных грамотах XIV-XV веков (Новгородской, Псковской, Двинской) подобные упоминания уже появляются. Так, в седьмой статье Псковской судной грамоты (1467 г.) сказано: «А крим кому татю и коневому и переветнику и зажигалнику тем живота не дати», то есть, «Вора, совершившего кражу в Крому, конокрада, изменника и поджигателя лишать жизни». Тут надо обратить внимание на слово «изменник». Под «изменой» здесь, конечно, понимается преступление, направленное против государства.
Окончательно закрепляются понятия «политического преступления» и «государственной измены» в Судебниках Ивана III и Ивана Грозного (1497 и 1550 годы соответственно): так, если Русская Правда понимала под преступлением в первую очередь «обиду», то в Судебнике 1497 года уже прямо даётся определение преступления как «лихого дела», которое затрагивает не только интересы отдельно взятой личности, но и интересы всего государства.
Причём интересы государства в Судебниках 1497 и 1550 годов стояли гораздо выше, чем интересы отдельно взятой личности. Вплоть до того, что наиболее тяжкими преступлениями в Судебниках прямо называются заговоры, мятежи и нововведённое понятие «крамолы» – то, есть, антигосударственного деяния (вернее, само слово «крамола» существовало и раньше, но только теперь оно становится именем нарицательным и приравнивается к особо тяжёлым преступлениям). Наиболее тяжкие преступления влекли за собой соответствующее наказание: смертную казнь в виде повешения, утопления или отсечения головы (впрочем, Иван Грозный придумавал для своих врагов и более изощрённые способы смертной казни).
Почему в Судебниках уделено такое особое внимание преступлениям против государства – понятно: их задачей было законодательно закрепить на Руси дальнейшее усиление центральной государственной власти. Россия тех лет уже мыслит себя как сверхдержаву, идущую по «особому» пути, и оказавшийся как никогда кстати термин «крамола» ещё надолго, если не навсегда, укрепится в имперском самосознании: его можно встретить и в официозной советской печати 30-х-40-х годов, и в обвинениях в адрес диссидентов брежневского времени: вспоминаю, как одного знакомого нашей семьи в конце 70-х годов уволили со службы, вверив ему обвинение в «крамольных мыслях».
Надо сказать, что миссию свою Судебники выполнили на отлично: народ держался в страхе и повиновении, люди опасались жестокого наказания (тем более что многие казни исполнялись прилюдно, и любой желающий мог наглядно убедиться, какая незавидная участь ждёт «крамольника» и государственного изменника).
В ХVII веке одним из итогов Смуты, наряду с появлением ещё одного и ныне модного термина – «русофобия», становится окончательное установление безальтернативности самодержавия. И изданное в 1649 году Соборное уложение царя Алексея Михайловича уже однозначно определяет любое преступление как «непослушание царской воле, нарушение предписаний».
Одним из тех, кто в те годы ослушался царской воли и оказался в результате в опале, стал патриарх Никон, который при Алексее Михайловиче был не только главой церкви, но и, по сути, главой правительства. Однако в 1653 году Никон начал проводить свои знаменитые церковные реформы, приведшие к церковному расколу. Отношения Никона с Алексеем Михайловичем были испорчены, и в 1660 году Никон был лишён своего сана, а в 1666 году и вовсе сослан в Ферапонтов Белозерский монастырь, где содержался, по сути, как преступник, пока незадолго до смерти, не был прощён сыном Алексея Михайловича, Фёдором III. Патриарха Никона вполне можно считать политическим заключённым: поскольку никаких реальных преступлений он не совершал.
Иногда, впрочем, не нужно было даже никого ослушиваться, чтобы впасть в немилость власти: некоторые представляли для власти угрозу просто-напросто самим фактом своего существования – как, например, Иван VI, сын княгини Анны Леопольдовны. Во время эпохи дворцовых переворотов Иван VI вместе с матерью был сослан сначала в Ригу, затем в Холмогоры, а затем и вовсе был разлучён с семьёй и заключён в Шлиссельбургскую крепость, где в 1764 году был заколот тюремщиками.
И уж точно не совершал никаких преступлений Александр Радищев, в 1790 написавший своё знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву», за что и поплатился в результате свободой. Екатерина II, прочитав «Путешествие…», выдала свою знаменитую фразу про «бунтовщика похуже Пугачёва» (хотя, казалось бы, где подлинный бунт, а где литературное произведение, напечатанное автором в своей же собственной типографии), а Радищев был арестован, обвинён в «заговоре и измене» и «покушении на государево здоровье» (если первое обвинение ещё хоть как-то можно понять, то второе звучит совсем комично) и приговорён к смертной казни. Позднее смертный приговор был заменён ссылкой на десять лет в Илимский острог, где Радищев в результате провёл шесть лет: Павел I, вступив на престол, разрешил ему вернуться в фамильное имение под Калугой, а Александр I и вовсе помиловал Радищева.
Угодить в немилость власти и оказаться в опале просто за то, что ты что-то «не так» и «не про того» написал, было очень легко, примеров подобных – масса. Самые яркие, помимо Радищева, – это Пётр Чаадаев и Николай Чернышевский. Их истории во многом схожи как с историей Радищева, так и друг с другом (с той лишь разницей, что Радищев и Чаадаев, на мой субъективный взгляд, были талантливы и писали действительно острые и грамотные тексты, в то время как прочитать Чернышевского, ни разу не заснув, фактически невозможно).
«Мы преподнесём всему миру уникальный урок – покажем всем, как жить не стоит», – написал Чаадаев в первом из своих «Философических писем», опубликованном в 1836 году в журнале «Телескоп». В результате журнал был закрыт, его главный редактор, Николай Надеждин, отправлен в ссылку, а сам Чаадаев объявлен сумасшедшим (объявлять несогласных с режимом «сумасшедшими» – ещё одна исторически сложившаяся добрая традиция нашей страны) и посажен под домашний арест, в ходе которого каждый день наблюдался у доктора и через год был объявлен «выздоровевшим».
Судьба Чернышевского (к слову, именно он первым опубликовал в журнале «Современник» написанную Чаадаевым под домашним арестом «Апологию сумасшедшего») сложилась куда менее благоприятным образом. В 1861 году под впечатлением от манифеста об отмене крепостного права Чернышевский пишет прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» (написанная нарочито простым, понятным крестьянам, языком, эта прокламация, опять-таки на мой взгляд, практически нечитабельна), в результате чего его арестовывают, обвиняют в разжигании революционных настроений и подстрекательстве к восстанию и приговаривают к 14 годам каторги и пожизненной ссылке в Сибирь (сидя в тюрьме Петропавловской крепости в ожидании приговора, Чернышевский как раз таки и создаёт свой знаменитый роман о новых людях – «Что делать?»). В результате приговор был всё-таки несколько смягчён, но Чернышевский всё равно провёл в тюрьме и на каторге в общей сложности 20 лет своей жизни. Некоторые считают, что если бы Чернышевский не оказывал активного сопротивления следствию, то всё для него могло бы сложиться иначе: вполне возможно, что он мог бы, как Чаадаев, отделаться домашним арестом, а в русской литературе было бы на один плохой роман меньше.
Разумеется, существует ещё очень много примеров политических заключённых в Российской Империи. В значительной массе это были те, кого называли «молодыми вольнодумцами». Некоторые из них, как петрашевцы, просто посещали неугодные власти политические собрания, читали и хранили у себя дома запрещённую литературу (вроде писем Белинского к Гоголю) и если и помышляли о свержении самодержавия, то чисто теоретически).
После февральской революции 1917 года, Временное правительство приняло декларацию, в которой, среди прочего, был пункт о полной амнистии всем политическим заключённым. Но на этом история политических заключённых на нашей земле не закончилась: освободили одних, начали сажать других.
Советское государство, не успев даже толком образоваться, тотчас же принялось винить во всех многочисленных трудностях и провалах своей политики «врагов, предателей и шпионов», выявлением которых (не без помощи многочисленных доносчиков), как и при императоре, занимались службы государственной безопасности. Советская власть, начиная с конца 1920-х годов сажала всех без разбора («раньше это была лотерея, а теперь это очередь», – напишет в конце 40-х годов Лидия Гинзбург), но отдельный разряд «политический заключённый» всё-таки существовал. «Политическими» на рубеже 20-х-30-х годов считались, например, левые и правые эсеры. В первое время те, кто проходил по статье «Политический заключённый», могли даже пользоваться определёнными привилегиями в исправительных лагерях: так, в Соловецком лагере политических заключённых (в основном, бывших эсеров) селили в относительно цивильные условия бывшей монастырской гостиницы, по четыре человека в камеру.
Когда в 1929 году в Соловецкий лагерь приехал с визитом Максим Горький, лагерное начальство демонстрировало ему именно эти, «показательные» комнаты политических заключённых, в результате чего у Горького создалось ложное представление о том, что все заключённые Соловецкого лагеря благоденствуют. «На тюрьму совсем не похоже!», – написал он с восторгом в своём лживом очерке «Соловки» (1930). В тридцатые годы всех «политических» переселят в так называемые «особые лагеря», учреждённые специально под них. Привилегия для обитателей особых лагерей остаётся всего одна, зато значительная: в особые лагеря, в отличие ото всех остальных, не селили уголовников (а, по воспоминаниям многих бывших узников ГУЛАГа, одна из самых страшных вещей, которые можно было встретить в лагерях, – это именно уголовники).
После войны по статье «политический заключённый» начинают проходить и те, кому не посчастливилось побывать во вражеском плену (что приравнивалось к «измене родине»). Только после смерти Сталина, летом 1954 года, особые лагеря были упразднены, хотя некоторые «политические» – например, проходящие по троцкистским делам – продолжали находиться за колючей проволокой вплоть до перестройки, и массовая амнистия, развернувшаяся в стране по итогам ХХ съезда, их не коснулась.
В октябре 1964 года Никита Хрущёв был отправлен в отставку. При Брежневе в СССР снова резко увеличивается количество политических заключённых (во многом это было связано с движением диссидентов, набравшим силу в конце 60-х годов).
Тех, кому везло больше, отправляли в тюрьму; тех, кому везло меньше – на принудительное лечение в психиатрические лечебницы (та самая логика, свойственная ещё Николаю I, о которой я упоминал в связи с Чаадаевым: «Если ты в чём-то не согласен с государством – значит, ты сумасшедший и должен лечиться»); некоторых, как академика Сахарова, лишали всех наград и отправляли в ссылку в провинцию; некоторых, как Солженицына, принудительно высылали из страны.
На мой взгляд, хуже всего приходилось тем, кого отправляли на принудительное лечение: в психиатрических клиниках заключённому выдумывали какой-нибудь диагноз вроде «вялотекущей шизофрении» и долгое время принудительно лечили его уколами и антибиотиками, после которых он уже не мог выйти из больницы здоровым человеком. Я знал нескольких людей, которым в советское время довелось пройти через принудительное лечение, и это были несчастные люди со сломанными судьбами и порушенной психикой. Некоторые из них находились в психиатрических клиниках вплоть до конца восьмидесятых годов: всех политических заключённых в стране окончательно амнистировали лишь во времена перестройки.
Сегодня наша власть отрицает наличие в стране политических заключённых, как когда-то это делала и советская власть. Но факт остаётся фактом: политические заключённые в современной России есть. По официальным данным «Союза солидарности с политзаключёнными» – 108 человек, по некоторым другим – гораздо больше. Алексей Соколов, Михаил Ходорковский, Болотное дело, Кирилл Серебренников и его «Седьмая студия»: все эти и другие абсурдные, надуманные и лживые процессы официально не называются «политическими», но на деле именно таковыми и являются. И не только власть, но и простой народ, с удовольствием прокручивают уже давно знакомую пластинку: «Крамола!», «Против власти – значит, сумасшедший!», «Отправить его на принудительное лечение в психиатрическую клинику!».
Я иногда случайно натыкаюсь в Фэйсбуке на различные посты Кирилла Серебренникова, пробегаю взглядом – и мне становится страшно. Пока наш народ орудует такими понятиями, как «Крамола!» и «Враг народа!», нет никаких шансов на то, что хоть что-то в нашей стране поменяется в лучшую сторону. А народ, видимо, будет орудовать этими понятиями всегда – такой уж у нас народ.
«Постоянно всюду бдите, ничего не говорите! Смотри туда, смотри сюда – и выкорчёвывай врага!», – поётся в сатирическом «Антиформалистическом райке» Дмитрия Шостаковича. По-моему, эти пародийные строчки вполне могли бы послужить достойным девизом для нашего многовекового имперского стремления искать врагов везде, где только можно: как за пределами государства, так и внутри него.
Кирилл Девотченко
