В начале года в течение трех недель наблюдалась бурная ажитация и очевидная консолидация российского народа по газовому конфликту с Украиной. Люди спрашивали друг друга почти с дрожью в голосе: «Ну что там? Какие новости? Договорились?» Я лично слышала, как жалели главу «Газпрома»: «Бедный Миллер, ночами не спит».
Возникает вопрос: почему людей всколыхнул и объединил именно газ? Почему, например, не президентские выборы или выборы патриарха? В диалоге с петербургскими гуманитариями, доцентами Смольного института свободных искусств и наук Еленой Ходорковской и Александром Степановым мы попробовали представить себе устройство среднего российского ума.
– Так почему газовая история так всех взволновала?
– Газ консолидировал население и обеспечил его общим интересом, а ситуативный общий интерес является подменой того чувства причастности сообществу, в котором люди в принципе очень нуждаются.
– И которого нет?
– И которого, разумеется, нет. Важно, когда у такого события есть мифологическая составляющая. Всякая война имеет в своей основе фундаментальную мифологему “мы и враг”. “Зима, мороз и отсутствие тепла” тоже является мощной мифологемой. Это как жизнь и смерть. Кстати, слово “война” очень рано стало использоваться в описании этих событий – “газовая война”.
– Но каким образом человек начинает идентифицировать себя с экономическими интересами России? Ведь благосостояние простого среднего человека – рабочего или учителя – напрямую от доходов “Газпрома” не зависит.
– Вы требуете рационального подхода к делу, а здесь как раз ничего рационального нет. Это стихийное бессознательное ощущение консолидированности, которое возникает в ситуации угрозы. Есть общая атмосфера кризиса, и вот появилось некое событие.
Примечательно, как сортируется происходящее. Газовый конфликт пробуждает всеобщий интерес, в то время как убийство адвоката Маркелова и журналистки Бабуровой не вызывает заметного отклика даже в сети.
– Хотя это странно, потому что как раз убийство касается, по идее, каждого: сегодня убили адвоката, завтра могут убить тебя.
– Это не вызывает резонанса, потому что воспринимается как случайность. А вот вина Украины перед Россией затрагивает чувство справедливости – справедливости, которая больше расчетов о том, насколько дела в “Газпроме” повлияют на мой кошелек. Консолидирует ощущение ущемленной справедливости.
Справедливость на нашей стороне, потому что наша страна поставляет газ, т.е. нечто такое же важное, как хлеб. И когда кто-то позволяет себе ставить палки в колеса и препятствовать нашему изобилию, с которым мы поставляем наш газ всем нуждающимся, это возмущает меня как частицу “мы”. Мы все становимся в этом смысле газодобытчиками и газопоставщиками, причем очень добронамеренными.
– Оценка происходящего среднему обывателю представляется очевидной: мы правы, а Украина выкобенивается. Но почему тогда в истории вокруг Южной Осетии все было не совсем так?
– Южноосетинские события потому не отозвались так же живо в народной душе, что они не были напрямую связаны с тем, что можно назвать хлебным, земным, первичным, от природы идущим. Мы правы в конфликте с Украиной, потому что мы как раз те, кто олицетворяет это исходное, природное, дотехнологическое, дополитическое, даже доденежное. Земля дает нам наше богатство. Вот и газпромовский постер: “Созданное природой отдаем людям”. Наша справедливость заключается в том, что природа нам дарит, а мы передаем эти дары людям – это все. Мы чисты как ангелы. Зло может идти только от каких-то вторичных шашней, от цивилизационных интересов. А мы правы, потому что мы до цивилизации.
– А Европа в качестве арбитра в споре – это российский народ принимает?
– Какова обычная российская реакция на вопли международного сообщества о нарушении прав? Она отрицательная. Почему? Потому что: а какое им дело? Это же происходит в нашем доме.
Представление о том, что кому-то может быть дело и имеет право выступать арбитром по поводу сложившейся у нас ситуации, кажется совершенно диким. Так и в ситуации с Украиной: это же наш газ. За что хочу, за то и продаю. Хотим по тысяче продадим, хотим – по одной копейке. И все вопли о том, что таким образом газ превращается в инструмент политики, абсолютно никакого впечатления не производят: “Ну да, превращается. Так ведь это же наше!”
Фундаментальное представление о справедливости: что хочу, то и ворочу, коль скоро оно мое.
– Разве это не логично?
– Слово “фундаментальное” здесь очень важно, потому что мы наблюдаем проявление российского фунтаментализма. Где-то фундаментализм имеет привязки к религии, а наш фундаментализм – это фундаментализм обладателей ресурсов. Ресурсы не расчленяют своих обладателей на враждующие группировки или партии. Враждовать здесь могут только профессиональные экономисты, одни из которых будут говорить, что ресурсная экономика – это тупик, а другие – что это замечательно. Но это уже дело профессиональное.
– То есть газовый конфликт консолидировал наше общество?
– Солидарность, возникшая на основе чувства попранной справедливости, является солидарностью сугубо фиктивной, чем-то вроде идеологического воздуха. Внутри этого “мы”, которое так возмущается тем, как поступают с нашим газом, люди довольно легко и жестоко разделываются друг с другом.
– Понятно, что народ думает так, как ему это рассказывают по телевизору.
– Даже удивительно, насколько легко народные разговоры управляются из телевизора. В СССР, например, эта схема не действовала: там темы для обсуждений возникали из информации, распространявшейся через слухи, т.е. сетевым образом. Сейчас реальности слухов не существует.
– Почему?
– Это связано с полным разрушением общественных связей, произошедших за последние 20 лет. Случись похожая ситуация с газом в СССР, там помимо официальной версии обязательно была бы конкурирующая гипотеза. По телевизору бы говорили одно, а народ бы объединялся вокруг другой – пусть и совершенно бредовой – версии событий: вполне возможна была ситуация, когда внешнеторговая проблема объяснялась бы закрытием бань в Москве. Сейчас никаких альтернативных версий не возникло. Головы себе ломали как раз профессиональные политологи, пытаясь понять, во что играют политики, а всем остальным все казалось ясным: идет честная борьба, одни – жулики, а другие – хорошие люди, которые хотят заработать на том, что у них есть.
– Коммунизм – это просветительский проект: советские власти хотели всем объяснить, как нужно жить. Поэтому и существовало отчуждение между просвещающим и не желающим просвещаться. А сейчас у нас никого не просвещают.
– В советское время присутствовал определенный зазор между властью, ее интонацией и видами народа на то, о чем говорит власть. Сейчас этот зазор исчез. Нынешняя власть – самая народная за всю историю существования этой страны. То, что говорит власть, воспринимается не как нечто, подлежащее анализу или критике, а как то, в чем глас народа себя проявляет. Телевизор транслирует поток нашего сознания: мы же не рефлексируем непрерывно по поводу собственных мыслей и желаний. У нас левой руке хочется одного, правой – другого, и власть ведет себя точно так же. Она не дает никаких поводов для того, чтобы относиться к ней более критично, чем к самим себе. А советская власть такие поводы давала.
– Любопытно – а что может снова вбить клин между властью и народом.
– Кризис. Как неожиданное событие в существовании российского тела.
Ольга Серебряная
