В этом году 150 лет с рождения Чехова и столетие со смерти Толстого (7-го, или 20-го по старому стилю, ноября 1910 года). Празднуем только Чехова. На двух титанов «праздника» не хватило. Конечно, день рождения отмечать лучше, чем день скорби. И вправду. Столетие со дня смерти проходит в молчании. Ни государство, ни общество (университеты) словно не хотят привлекать внимание к фигуре этого титана. Почему? Писатель Толстой не страшен. Нам страшен мыслитель Толстой.
А главная его мысль — отрицание заблуждений православной церкви. Да что там заблуждений. Самой церкви.
Лев Толстой пытался в России сделать то, что за 400 лет до него сделал в Германии Мартин Лютер. Лютер не просто видел, что многие церковнослужители живут не по заветам Христа, не просто стал “протестовать”. Многие видели и многие протестовали. Лютер копнул глубже. Он раскритиковал догмы тогдашней церкви, то есть “основы”. А когда его прокляли и отлучили, сжёг папскую буллу об отлучении и перевёл на немецкий язык Библию.
Он заявил, что священники не являются посредниками между Богом и человеком, они лишь должны направлять паству и являть собой пример истинных христиан. “Человек спасает душу не через Церковь, а через веру”.
Реформация дала толчок появлению нового общества, нового общественного строя и т.д. и т.п. Человек освободился от клерикальных пут, но остался с Богом в душе.
И этот новый человек создал новое искусство, науку, образование — всё то, что сегодня составляет основу нынешней цивилизации.
Чтоб детям было понятнее: кабы не Мартин Лютер, интернета бы не придумали! Потому что интернет может придумать только свободный человек, который хочет, чтобы знания принадлежали всем. А церковь до Лютера противилась переводу Библии на национальные языки.
В России перевод на русский затеял вначале Пётр Великий. Поручено сие дело было, как водится, немецкому пастору Глюку. Его перевод таинственно исчез. Спустя сто лет Александр I вновь поручил перевести Библию на языки народов России. Были сделаны переводы на 26 языков, отпечатан миллион экземпляров, но новый император Николай I сие дело прекратил. Только в 1876 году была издана полная русская Библия, так называемый синодальный перевод, сделанный под руководством высшего церковного органа — Синода. Но и по сей день богослужение в нашей церкви ведётся на старославянском.
Это, конечно, лучше, чем на греческом или латыни, но всё равно для многих людей этот язык создаёт преграды. Отмечу также, что ряд наших мыслителей, напротив, сокрушались, что Библию нам сразу поднесли на древнеславянском, а не на греческом или латыни, потому что таким образом нас отрезали от всей прочей обширной книжной премудрости тех времён, когда два этих мёртвых языка были языком учёности и просвещения.
Может, я преувеличиваю? Может, несколько томов публицистики Толстого не стоят дюжины страниц его “Севастопольских рассказов”?
Но вот сам великий писатель сокрушался, когда его благодарили за написание “Войны и мира” и “Анны Карениной”: “Это всё равно что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: “Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку”.
Может, антицерковная риторика Толстого была наивна и не стоит внимания серьёзного человека, как и его смешная школа в Ясной Поляне, как и его проповедь вегетарианства или его критика литературных достоинств драмы Шекспира “Король Лир”?
А вот и нет. То, что Толстой говорил о церкви более ста лет назад, и по сей день для этой церкви смертельно опасно.
11 сентября 2009 года в Ростовской области суд признал, что Лев Толстой — экстремист, возбуждающий религиозную вражду, что подпадает под действие 282-й статьи УК РФ. Например, следующая его фраза:
“Я убедился, что учение (русской православной) церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения”.
Суд постановил, что данное высказывание Льва Толстого формирует негативное отношение к Русской православной церкви (РПЦ), и на этом основании статья, содержащая данное высказывание, была признана одним из “экстремистских материалов”.
Так в Россию XXI века снова пришла цензура, завернувшись в мантию закона об экстремизме.
Боюсь, следующим экстремистом будет объявлен Илья Репин за картину “Крестный ход в Курской губернии”.
Сегодня, когда Русская православная церковь стала главной надеждой власти в деле духовного воспитания народа, ставить под сомнение её догмы нельзя. Из дела интимного и частного религия становится делом государственным. Она шагнула в школы, в армию, а наши вожди всех рангов уже научились креститься, стоять подле патриарха или епископов во время торжественного богослужения. Вы мне скажете, что там стоят Дмитрий Анатольевич и Владимир Владимирович, а я отвечу, что подле амвона стоит президент и премьер-министр, иначе бы их нам не показывали по ТВ. И я надеюсь, что в моих словах никто не увидит неуважительного отношения ни к ним, ни к церкви.
Вспомнить сейчас Льва Толстого — это задать себе страшный вопрос: в кого мы верим?
Вспомнить сегодня антиклерикальную публицистику Льва Толстого — это значит попытаться понять, почему миллионы православных мужиков после 1917 года так легко отдали на поругание, разграбление и смерть свои святыни, кресты, иконы, церкви, монастыри и пастырей своих.
Толстой критиковал государство и церковь. Стали ли лучше с той поры и то и иное?
“…Дело правительства не заботиться только о том, чтобы не изменилось его положение, а смело взять центральную идею прогресса и всеми силами, которыми оно обладает, проводить её в жизнь”. Звучит ли это актуально сейчас?
Или вот письмо Николаю II, написанное в 1902 году:
“Любезный брат,
Такое обращение я счёл наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку-брату.
Помощники ваши уверяют вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное богом всегдашнее движение вперёд человечества…
Ведь вы не можете не знать того, что с тех пор, как нам известна жизнь людей, формы жизни этой, как экономические и общественные, так религиозные и политические, постоянно изменялись, переходя от более грубых, жестоких и неразумных к более мягким, человечным и разумным.
Ваши советники говорят вам, что это неправда, что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней, и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда… Из отчётов обер-прокурора Синода вы можете видеть, что наиболее духовно развитые люди народа, несмотря на все невыгоды и опасности, которым они подвергаются, отступая от православия, с каждым годом всё больше и больше переходят в так называемые секты.
…Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделённой от всего мира, но не требованиям русского народа, который всё более и более просвещается общим этому миру просвещением”.
Лев Толстой укоряет государя за “ослабление самоуправления и усиление административного произвола”. Разве подобные упрёки к нынешней власти нельзя прочитать в сегодняшних газетах?
Но если государство Толстой, беспощадно критикуя, ещё и направлял, то есть признавал за ним право на существование, то с церковью он разошёлся окончательно. С церковью, но не с Богом.
“То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрёкся я от неё не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усумнившись в правоте церкви, посвятил несколъко лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал всё, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал в продолжение более года всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.
…Стоит только почитать требник и проследить за теми обрядами, которые, не переставая, совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные приёмы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни.
…Чтобы был успех в деле или спокойное житьё в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.
И я действительно отрёкся от церкви, перестал исполнять её обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мёртвое моё тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
…То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека… то это совершенно справедливо. Бога же — Духа, бога — любовь, единого бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.
В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, — прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. 23, 8—10).
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно даёт благо людям, если только они не будут извращать его, это учение всё скрыто, всё переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т.п., так что от учения ничего не остаётся.
И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны)”.
Что тут скажешь?
Так запрещал Христос убийство и клятву или нет? Запрещал ли пастырям именовать себя “отцами”, “учителями” и “наставниками”? Вот тут мы должны снова вернуться к вопросу — а на каком языке написаны священные сии слова?
В Евангелии от Матфея прямо написано: “А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос, всё же вы — братья (Иак. 3:1; 1Кор 3:4); и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах (Мал. 1:6 1); и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник — Христос”.
Как после этого понять то, что священники наши сплошь “отцы” и “батюшки”?
А уж если коснуться более серьёзных вещей, таких как “клятва” и “убийство”, то богословы нам разъяснят, что, может, Христос, совсем другое имел в виду, да смысл его слов при переводе с арамейского утрачен. На эти “коварные вопросы” ответы церкви давно отточены. Но странно, что в евангелия эти уточнения не вносятся.
Может, надо их ещё раз перевести?
“Ещё слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянитесь вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого” (Матф. 5, 33—37).
Итак, Христос говорит: “Не клянитесь вовсе”, а церковные толкователи предлагают нам понимать этот прямой запрет вовсе не как абсолютный запрет на клятву, а как некую поэтическую фигуру, которых в самом деле в священном тексте много.
Нам предлагают считать, что из-за неверного перевода с арамейского или с греческого слова Христа переданы неточно. Например, он запрещал не клятву, а проклятия. Или запрещал не просто клятву как таковую, но клятву лживую и т.д.
Но тогда возникает важный вопрос: верить тексту или комментарию? Евангелистам или церкви?
Ну ладно клятва. А убийство? Если Христос запрещал убийство, то отчего люди, называющие себя христианами, проливали реки крови?
Казалось бы, Лев Толстой не первый и не последний, кто иначе понял Христову проповедь и отринул посредничество церкви для общения с Господом. Прочитайте вот этот пассаж:
“…Следует помнить, что Всевышний не отбрасывает тени. У него нет ни спутников, ни компаньонов, ни семьи, ни заместителей — его любовь изливается на нас не через посредников, а прямо. Каждый человек живёт в луче этой любви от рождения до смерти. Его жизнь и есть этот луч… Думать, что бывают люди, стоящие ближе ко Всевышнему или дальше от него, — это как считать, что в полдень есть такие, кто ближе к дневному свету… Уверения разнообразных жуликов в том, что кратчайшая дорога к свету проходит исключительно через их лавку (и ни в коем случае не через лавку соседа), — просто нечистый промысел, которым они зарабатывают себе на жизнь. Дорога к свету проходит везде, где человек открывает глаза”.
Ни одна церковь здесь не названа, но правильный эксперт докажет, что перед нами просто замаскированный выпад… и, следовательно, Виктор Пелевин — экстремист.
Лев Толстой ушёл от церкви. Церковь могла бы этого не заметить. Но она решила публично вдогонку Льву Николаевичу объявить, что и она, церковь, с ним порывает.
Ушёл и ушёл. Но ведь за ним потянулись. На рубеже ХХ века многие считали, что церковь безнадёжно отстала от запросов времени. А в отличие от священных текстов церковь-то как раз может меняться.
Мой однокурсник Саша Морозов, когда ему говорили, что он неправ, любил отвечать: “Значит, я — Лев”. Это важно — быть неправым. Потому что тот, кто усомнился, ищет новые ответы на старые вопросы. Или вообще выдумывает новые вопросы, на которые ещё ни у кого не может быть ответа.
Лев Толстой был беспощадно честным человеком. И не он первый сказал, что истина дороже родины и церкви.
И при жизни Льва Николаевича, и сто лет спустя после его смерти поставленные им вопросы толкают нас на поиск истины, не дают заснуть.
Как образно выразился знаменитый некогда адвокат А.Ф. Кони, “пустыня вечером кажется мёртвой, но вдруг раздаётся рёв льва, он выходит на охоту, и пустыня оживает; какие-то ночные птицы кричат, какие-то звери откликаются ему; оживает пустыня. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздавался голос этого Льва, и он будил людей”.
