Сегодня его куклы находятся в частных коллекциях и в государственных музеях, а около полувека назад в них играли простые советские дети. Известный петербургский скульптор, автор множества советских игрушек Лев Сморгон рассказал «Городу 812», что советские куклы отличаются от современных. И почему советские – лучше.
– Как случилось так, что вы решили делать игрушки?
– В игрушку меня позвал приятель, известный скульптор и живописец, мастер советской игрушки, Лев Разумовский, с которым мы вместе учились. Сказал, что по характеру моему увидел способность этим делом заниматься. Тогда мне было лет 26–28, и я уже успел сделать несколько кукол. К тому же, в игрушке того времени еще не было профессиональных художников, вот фабрики и были в нас заинтересованы. Во всем, что было связано с детьми, не было политической идеологии, в творческом плане открывалась возможность быть свободным. Вот вам пупс и пупс. А время, так, на минуточку, пятидесятые годы. Многие писатели ушли в детскую литературу, а художники – в иллюстрацию, мультипликацию и в игрушку. В общении между собой эти люди получали массу удовольствия. Начав заниматься игрушкой, я понял, что это весело, интересно, а еще, к тому же, к тебе в душу никто не лезет. Я не могу сказать, что именно из меня перло
Перло что-то. Только сейчас выясняется, что это, оказывается, было хорошо. А было время, когда я вообще стеснялся своих работ, но не потому, что это игрушка, а потому, что это массовое производство. Потому что это – хочешь или не хочешь – общение с прилавком.
– Выходит, вы с приятелем были пионерами советской игрушки?
– Одними из первых. Прежде существовали только дореволюционные куклы, заимствованные иностранные образцы, артели и кустарные самодеятельные игрушки. Так, чтобы понимали, расскажу, как до нас в СССР игрушки делали. Есть у меня одна такая история. Когда Лева Разумовский одним из первых художников попал после обучения на «Ленигрушку», дали ему спецзадание – сделать Деда Мороза к кануну Нового года. А там работал Василий Павлович Шувалов, который не был художником, а делал формы, по которым создавали игрушки. Он сразу воспринял эту историю как конкуренцию. Как Шувалов возмущался: пришел, видите ли, художник Деда Мороза делать! И ревностно так говорит: «Я, бывало, вот возьму бюст Горького, надену ему бороду, шапку хорошую сделаю – прекрасный Дед Мороз получался, на ура проходил!» Разумовский слушает его и говорит: «Василий Павлович, слушай, да ты ведь дурак!» «Это еще почему»? – возмутился тот. «Зачем же ты взял Горького? Взял бы Карла Маркса – и бороду лепить не надо!» Вот такой был подход к игрушке в Советском Союзе до определенного времени.
Фото из архива Музея Советской игрушки, коллекция М.Марченко
– А до игрушек вы чем занимались?
– Художником я, очевидно, родился. Всегда это нравилось. В войну, после эвакуации из блокадного Ленинграда, я постоянно рисовал, будучи в интернате: стенгазеты, иллюстрации к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» Гоголя, виньетки на письмах. В Ленинград я вернулся в 1944 году, когда уже учился в архитектурно-художественном училище, которое впоследствии было названо Мухинским. Потом окончил скульптурный факультет. Сразу после окончания училища я попал на строительство, делал капители и лепнину в Выборге. Затем участвовал в фестивале молодежи и студентов с композицией из фарфора о голом короле. Она сейчас в частной коллекции хранится. Еще до игрушки я начинал работать с фарфором. Когда уже занялся игрушкой, получил серебряную медаль за свои работы на фестивале ВДНХ. Большой удачей в жизни и тем, чем горжусь после игрушек, считаю свой памятник женщинам блокады на Кронверкской улице.
– А где в СССР игрушки делали?
– Это были большие государственные фабрики. Охтинский химкомбинат, например, изготовлял раньше порох для пушек. Почему он стал заниматься игрушкой? Очень просто! В их технологии использовался целлулоид. Его оставалось очень много, а использовать ведь как-то нужно! Вот и нашли применение – делать из него игрушки! Целый специальный цех № 6 существовал под это дело.
– Худсоветы, наверное, решали – подходит игрушка для советского ребенка или нет?
– На первой стадии художник готовил эскиз, и, как правило, не один. Рисунок и определял, из какого материала эту конкретную игрушку лучше сделать. Когда эскиз готов, нужно вылепить образ уже из пластилина, а потом представить его, еще сырой и шероховатый, на фабрику. Там обычно оценивали технологическую сторону – например, смотрели, какова длина игрушки. Затем следовала формовка в гипс, покрытие акварелью – на этом этапе еще следы от пальцев оставались, живая такая скульптурка получалась. Она-то и представала на суд художественного совета, который и отвечал за эстетическую составляющую. Если он давал добро, мы делали рабочую модель уже идеальной формы: убирали все вмятины и следы от пальцев, потом изготавливали куклу уже в готовом материале – и снова на художественный совет. Этот цикл мог длиться 3–4 месяца. Некоторые игрушки даже по году утверждали.
– Часто худсовет не принимал игрушки?
– Художественный совет состоял из человек 20–30. В него входили руководители предприятий, выпускающих игрушки, педагоги-старушки, врачи-педиатры, торговцы – в общем, черт-те кто и два художника, которые и играли основную скрипку на всех советах. Когда речь шла об эстетике, все смотрели на художников, чтобы не показаться глупыми, и поэтому эти два художника обычно и высказывались. Старушки-педагоги, как правило, были очень консервативны! Очень многое в итоге зависело от ораторских способностей самого автора игрушки, от того, насколько аргументированно он мог отстоять свою позицию.
– Так у вас бывали случаи, когда отклоняли игрушки?
– Бывали, и неоднократно. Рассматривали по нескольку раз, но потом все равно принимали. Я сам стал членом художественного совета довольно скоро, оценивал работы других, но и сам представлял туда свои работы, их могли отклонить – все было нормально.
– У вас есть собственный авторский стиль в игрушке – на него что повлияло?
– В 5 лет на меня очень подействовал один художник. Моя мама, которая работала библиотекарем, как-то принесла мне выпущенную еще до революции книгу «Крокодил» Корнея Чуковского. Прекрасные иллюстрации и красивые подписи так запали мне в душу, что я запомнил эту книгу на всю жизнь. Но прочитал я, что в ней было написано, только в 12 лет, уже в эвакуации. Все иллюстрации были подписаны инициалами некого Ре-Ми – что это такое, думал я и не мог никак понять. И только на первом занятии по искусствоведению в Мухинском училище я спросил у преподавателя, что же такое Ре-Ми. Оказалось, что это был псевдоним художника Ремизова, прекрасного акварелиста, изумительно владеющего утрировкой. В училище в это время учили несколько иному – натурализму, соотношению пропорций! А у меня Ре-Ми перед глазами стоит! И мне его иллюстрации нравятся! В это же время я работал карикатуристом в редакции студенческой газеты: делал огромные носы, все как надо. Занятия карикатурой и любовь к утрировке очень помогли мне впоследствии в игрушке. Ведь не в буквальности смысл. Я с самого начала знал, что буквализм ничего не дает. У меня юмористический взгляд на жизнь, но в то же время я занимался искусством ради познания жизни.
– Но вы понимали, что ваша игрушка будет как-то на ребенка влиять?
– В игре ребенка главное – воображение. А игрушка – художественный образ, прототип жизни, на который он как-то реагирует. Когда ребенок начинает играть, между ним и игрушкой образуется контакт. Игра в красивые, добрые и эстетичные игрушки – это подготовка человека к умению отличать красивое, образное, художественное от некрасивого. Хотим мы или не хотим, а куклы действуют. Это мир детей. Они больше, чем взрослые, живут среди игрушек. Хотя, по моим понятиям, лучшая игрушка – та, которая помогает установить контакт между родителями и ребенком, становится дополнительным мотивом для их общения. Наблюдать, как дети играют, очень интересно! Я специально неоднократно ходил для этого в детские сады.
Фото из архива Музея Советской игрушки, коллекция М.Марченко
– А есть у вас игрушки, сделанные с реального человека?
– Большинство моих игрушек – собирательные образы. Вот, например, одну из своих любимых кукол, пупса Володьку, я делал со своего племянника, а куклу Зойку – с сестры. Но чаще всего вдохновляли прохожие. Заметишь лицо интересное или даже какую-то черту – ох, здорово, подумаешь, ой как интересно! А вообще, кукла – это прежде всего эмоция. Кстати, мне очень нравилось делать анималистичные игрушки. В зоопарке я дневал и ночевал, чтобы понаблюдать за поведением и повадками животных. Чтобы спокойно порисовать, я приходил туда раньше всех, когда еще не было посетителей. Это была самая большая школа для меня. Ведь там срисовывать нельзя! Ни один зверь не будет позировать. Я научился и людей рисовать так, чтобы они не позировали. Наблюдения из зоопарка помогли при создании одной из первых игрушек – тигренка, которого почему-то потом прозвали Сморгошкой.
– Если все было так хорошо и интересно, то почему вы внезапно ушли из игрушки?
– Я перестал заниматься игрушкой в 1972 году, потому что ситуация изменилась – индустрия расширилась, настало время массового производства. Где-то в городишке Бузулук сделали машину для полиэтилена, на которой за минуту 12–18 ручек, ножек, голов появляться начало. И если раньше говорили, что общий тираж 10 тысяч – это очень много, то тут в конце каждой смены стали производить столько, а к концу года – 12 миллионов. А это всё ведь нужно куда-то девать? Торговцы тут же стали играть главную роль в этом процессе. Им плевать, искусство или не искусство, главное – чтобы прибыль была. Стали ориентироваться на среднестатистический вкус, как сейчас называют – потребителей. А я попросту не хочу, чтобы у меня были усредненные работы. На этом наше время кончилось. Оно длилось всего 20 лет. Это было уникальнейшее время не только для нас, не только для Советского Союза, но и для всего мира. Этих условий не было нигде и ни у кого.
– А что с современными игрушками? Они хорошие?
– Я не так давно шел на художественную выставку в галерею Третьякова, где были мои игрушки. И, возвращаясь, решил зайти в магазин, посмотреть, какие куклы сейчас продают людям. Что я увидел? Ряды пупсов разных размеров, вплоть до натуральной величины, похожие, словно клоны, один на другого, со складочками, как у младенцев. Мне худо стало! Просто уродцы, очень натурально сделанные уродцы. Да еще дорого-то как стоят! Об искусстве там никому и в голову ничего не приходило. Это инструмент для занятий, даже не для воспитания. Вот мама пошла на работу или на кухню, а ребенок, чтобы не мешал и был занят, пускай с пупсом развлекается.
С эстетической точки зрения, на мой взгляд, игрушки стали намного хуже. Причем интересно то, что у меня такое отношение сложилось только к куклам, потому что можно встретить интересные экземпляры машин и техники.
В советское время игрушка была художественным произведением. А художественное произведение взращивает в человеке эмоциональную зрелость, через него автор говорит о добре, о честности и об искренности. По работам сразу видно, сделаны они для прибыли и рынка или для того, чтобы высказаться и принести радость детям. Игрушка, например, показывает, что животные – это твои товарищи.
Фото из архива Музея Советской игрушки, коллекция М.Марченко
– Может, современные пупсы ребенка никак и не формируют?
– Формируют. Все имеет свое влияние и все формирует. Игрушка – это то, что остается в памяти, как у меня Ре-Ми остался. Это эстетика, а эстетика, как говорил художник Валентин Викторович Волков, – это и есть этика.
– Душу потеряли?
– Не просто потеряли, а продали. Сейчас никакой серьезный скульптор за игрушку не возьмется. Барби художник не нужен. Она просто выгодна производственникам – меньший расход материала.
– Что делать – законы рынка.
– В наше время государство не брало налоги с продажи детских товаров, цены на которые были на порядок ниже по сравнению со всеми остальными. Наш покупатель имел возможность приобрести всё, что произведено для детей, а, с другой стороны, вещей не хватало. Это значит, ничего не залеживалось. И для художников открывалась благодатная возможность – концентрироваться на игрушке как на произведении искусства, а не как на коммерческом инструменте. Сейчас правят бал законы рынка, прибыль.
– То есть время той игрушки не вернуть?
– Игрушка, которая была в 60–70 годы, отражала свое время, сегодня такой же она быть никак не может.
Когда я увидел в магазине кукол – а они все были одинаковые, как будто один человек делал, – вспомнил, что говорил Кандинский на выставке русского искусства в 1914 году в Германии: «В искусстве дозволено всё». Речь вызвала резонанс: «Распущенность, безобразие, хулиганство». Но Кандинский не растерялся и напомнил: «Вы приводите мою фразу, но не до конца, только первую ее половину. Я же говорил о том, что в искусстве дозволено всё, но пусть не обольщаются те, кто считает, что может существовать форма без содержания».
Наталья Орехова
