Юлия Махалина, народная артистка России, ведущая солистка балета Мариинского театра, редко дает интервью. Но «Городу 812» она рассказала, чем прежний балет отличается от нынешнего и прилично ли заслуженной балерине выступать перед выпивающими людьми.
– Слышал, что вы уже не так востребованы в театре, как прежде. Это связано с переменчивостью вкусов публики или тут есть происки темных сил?
– Только не темные силы. Публика разная, и я люблю ее разную – и молодую, и зрелую. Публика не может меняться, все зависит от артиста. Это он может быть виноват в том, что публика не идет на его спектакль.
Что касается меня, то, может быть, я делала несовершенные позиции иногда, и это видели наши балетоманы. Но я всегда танцую от души, и когда начинаю, говорю: “Душа, начинай!”
– Раньше не так было?
– Раньше этого не было, она сама звенела. Видимо, время заставило меня поменяться.
Но я хочу сказать, что сегодня есть много плюсов. Это касается и костюмов, и пуантов, и пола, на котором мы танцуем, все это усовершенствовалось. Раньше мы же танцевали на деревянном полу, и я еще помню, как, приходя в зал на урок первогодками, мы поливали пол лейками. Еще у нас были терочки…
– Какие?
– Обыкновенные, на которых трут морковь, редьку.
– Зачем балерине терка?
– Мы ими терли пуанты, чтобы они не скользили. Сейчас везде положен линолеум, и склейки его не скользкие.
Наверное, когда у тебя много денег, и тебе шьют дорогие костюмы, и звания дают, и почет есть, то вдруг начинаешь внутренне слабеть. Это ужасно. Сама себе не пожелаю этого. Поэтому я до сих пор горю в танце.
– Значит, вы уверены, что нет происков темных сил?
– Нет никаких темных сил.
– Как же так, в театре и – нет интриг?
– У меня их никогда не было. Знаете, я как хороший вратарь, мне забивают мяч, а я отбиваю его.
Я никогда не жалуюсь. Иногда мне бывает тяжело на душе, и когда это случается, пытаюсь разобраться почему. Может, потому что мало работала сегодня? Или меньше сделала фуэте? Я уверена, когда человек много работает, к нему никакая грязь не липнет.
– Что играет главную роль в балете – случай, знакомство с известным балетмейстером или талант?
– Если мастерства, таланта нет, то ты никому не нужен. Роль импресарио, конечно, важна. Благодаря одному из них я танцевала на показе мод Валентина Юдашкина и на концерте Виктора Зинчука.
Счастливых случаев у меня не было. Разве что когда я танцевала в “Мата Хари” в Мюзик-холле после тяжелейшей травмы лодыжки. После такой травмы мало кто выходит на сцену.
Когда я смотрю на наших звезд, Пугачеву или Гурченко, то понимаю, что нельзя затухать. Артист должен гореть до конца. Ужасно, что Олег Янковский умер не на сцене, я уверена, что он и сам там страдает от этого. Это был артист с большой буквы. Говорят, что бриллианту нужна оправа. Янковский был и бриллиантом, и оправой.
Надо жить дальше. И – только на сцене. Больше у меня ничего нет.
– Вам не грустно, что век балерин очень короткий?
– Сейчас я уже педагогирую и могу похвастаться, что одна моя ученица танцевала на моем вечере в Мариинском театре. В этом году я хотела устроить свой вечер. Сначала я хотела посвятить его мужчинам и устроить вечер 23 февраля. Но он оказался выходным.
– Почему мужчинам?
– Женщина без мужчины – пустое место. Только мужчина способен сделать из женщины бриллиант.
– Почему вы выбрали балет? Или он вас выбрал?
– В балет меня привела трагедия. В три года у меня был паралич левой ноги. Тогда меня записали в танцевальный кружок, и я просто бегала с девочками, которым было по пять-шесть лет. Потом меня учили и английскому языку, и играть на рояле. Мой педагог по роялю говорила родителям: “Уберите ее с балетных курсов. Зачем ей балет? У нее же музыкальные руки”.
Паралич ноги – заболевание нервной системы. У меня одна нога была тоньше другой. Началась она неожиданно. Как рассказывала мама: я бегала-бегала, а потом начала хромать. Она отвела меня к невропатологу, и тот сказал, что у меня начинается страшная болезнь и ее надо лечить. Меня отвезли к бабушке в Ростов-на-Дону, и там я бегала босиком по песку, по осоке, чтобы ноге было больно.
В балетной школе после балетного кружка меня с распростертыми объятиями принял Константин Сергеев. Я очень благодарна ему за это. Когда я рассказываю сегодня о своей болезни, люди закрывают глаза. Но я стараюсь преподнести это несерьезно, хотя все было очень серьезно и болезнь могла сломать мне жизнь.
Нашей учительницей была бывшая балерина Мариинского театра. Это сейчас стало обычным, когда преподают бывшие балерины, а тогда это было неожиданно. Когда она сказала маме, что я прирожденная балерина, то мама чуть с ума не сошла, никак не хотела отдавать меня в балет.
В пятнадцать лет я уже танцевала Раймонду. На моем вечере, когда мне было сорок лет, я танцевала ее так же, как в пятнадцать.
– Вы понимали, что балет – искусство для избранных? Что только небольшой круг людей может оценить ваш труд?
– Я никогда не думала, что балет является каким-то видом искусства. Честно скажу, что ни оперу, ни балет не считаю элитным искусством, и вообще искусством. Никогда не забуду, как впервые услышала Марию Каллас – у меня сразу навернулись слезы. Человек сам чувствует меру отдачи от того, что он делает, и люди это чувствуют.
– Так ваши родители не хотели, чтобы вы стали балериной?
– Это правда. Они хотели, чтобы я хорошо знала языки и была развитым человеком в искусстве. В балетном училище у нас был урок рояля, он был обязательным, сейчас его отменили. Я помню, как играла первую сонату Бетховена. Наш педагог приглашала меня к себе домой, и я играла на ее “Стейнвее” под метроном. Она считала, что я врожденный пианист. Но моя нога увела меня в балет, на которой я провертела немыслимое количество фуэте на всех сценах мира.
– А что для вас танец?
– Такой же диалог, похожий на наш с вами.
– Хотелось бы вам использовать в балете современные формы танца?
– Почему бы нет? Мои родители считают меня сумасшедшей, потому что я могу не спать до пяти утра, смотреть телевизор и удивляться тому, что придумывают другие артисты.
Я тянусь к революционным началам. Никогда не осуждала людей, которые делают совершенно новое. Наверное, потому что сама такая. Не жалею, что иногда ошибалась, и радовалась, когда попадала в десятку.
– Вы что же, и хип-хоп можете станцевать?
– Я вам больше скажу, когда мне было семнадцать лет, мне было скучно танцевать “Лебединое озеро”. Я не понимала ничего.
– Как же танцевали?
– Только в 17 лет можно танцевать и ничего не понимать в том, что танцуешь. Особенного восторга у публики я тогда не вызвала, все поняли, что это была неудачная работа.
Я была счастлива, что выхожу на сцену, но было такое ощущение, что я нереальная. А сама думала: мне бы сейчас на дискотеку. Мне было тринадцать лет, когда я получила приз на конкурсе современного танца. Мне близки по духу танцы в стиле ансамбля Аллы Духовой. Мне нравится, как танцевал Майкл Джексон.
– А вы ходили на дискотеки?
– Нет, потому что у нас в училище был строгий режим. На праздники – 23 феврали и 8 Марта – нам разрешали устраивать дискотеки, и там я была впереди всех.
Я вообще современный человек и люблю молодежь. Мне кажется, что в театре люди чего-то не понимают. Если ты народная артистка, то зачем ты должна выбирать себе спектакли? Я уже столько раз перетанцевала “Лебединое озеро”, и теперь я трясу режиссера Романовского: где мой “Театр”? Помните пьесу Моэма? Он хочет поставить по ней балет. И я трясу его: “Давай скорее, пока у меня еще что-то шевелится и сердце бьется”. Я уже не думаю о “Лебедином озере” и удивляюсь балеринам, которые в 38 лет требуют от балетмейстера, чтобы он поставил для них “Лебединое”. Мне кажется, что оно должно закончиться в тридцать лет.
– А в клубах вы бываете?
– Как-то я была в одном питерском гей-клубе. Мне там не понравилось. Не потому что они плохо танцевали. Мне как-то непонятно, когда мужчина становится женщиной. Мне понятливее, когда женщина становится мужчиной.
– Это почему еще?
– Потому что в наше время женщина становится властелином своей жизни. Хотя это плохо.
– Приходилось жертвовать чем-то ради карьеры, ради балета?
– Много. Перед человеком всегда есть несколько дорог, но если ты выбрал одну, самую главную, то нужно идти по ней и не отказываться от выбранного пути. Сколько раз меня приглашали в манекенщицы Шанель в Париже. Но я – балерина!
– А отказываться от чего-то приходилось?
– Если говорить о сожалениях, то мне жаль только одного, что мои родители не имеют отношения к балету. Мне кажется, они многое подсказали бы мне. Они понимают меня в достаточной мере, но мне нужна была их поддержка в какие-то моменты.
Когда я училась в училище, мама каждый день проверяла: не растет ли у меня грудь? Меня без конца ставили на весы, боялись, что растолстею. Порода у нас московская, это папа у меня питерец в шестом поколении, его род чуть ли не к Ивану Грозному восходит.
– Неужели легко переносите диету?
– Ой, это просто беда. Без конца только и думаешь: как бы не наесться. Постоянно коришь себя за переедание. Как почувствую, что желудок полный, то ненавижу себя и на следующий день ничего не ем.
– Плисецкая очень любила суши.
– Суши не люблю. Мне больше нравится сашими, без риса. Его очень вкусно готовят в Японии.
– К политике равнодушны?
– Артист не должен участвовать в политике. Сколько раз мне предлагали стать депутатом, я отказывалась.
– Может, зря отказывались? Ваши коллеги не только соглашаются, но еще кое-что имеют от этого.
– Фу… Ну и пусть имеют. Конечно, мне не помешал бы миллион евро, но деньги – это зависимость.
– Но они еще и свобода.
– Свобода бывает, когда их нет. Когда деньги есть, то это уже не свобода. Люди меняются, когда у них появляются деньги, меняют свое отношение к другим людям, начинают подразделять их.
– Одна ваша коллега все больше занимается не балетом, а публичными акциями. Как вы к этому относитесь?
– На Волочкову намекаете?
– На нее.
– Могу сказать только одно: Волочкову жалею. Больше ничего не скажу.
– Балет – это профессия?
– Спасибо за вопрос, но – нет. Балерина – это судьба. И – ноша. Это как крест.
– Но в вашей трудовой книжке ведь не написано: несет ношу или крест.
– Там написано “солистка балета”. А вот солистка балета – это профессия. Она тоже человек и тоже думает о кастрюлях, быте.
– Вы заметили перемену: раньше говорили “служу в театре”, а сейчас говорят “работаю в театре”?
– Да, вы правы. Но я еще застала время, когда посвящали в артисты. А это как клятва Гиппократа у врачей. Мы не имеем права после нашей клятвы изменить свое отношение к искусству.
– У вас много было партнеров на сцене?
– Много.
– С кем-то из них хотелось танцевать бесконечно?
– Есть партнеры, которые слышат меня, а есть и такие, которые не слышат, а просто исполняют свои функции: голова туда, голова сюда, руку туда, руку сюда.
Из тех, кто умеет слышать, я бы назвала Абдыева, Рузиматова, Кузнецова, Куркова и, конечно, Мариса Лиепу. Он научил меня смотреть в глаза партнеру. Чувствовать партнера по глазам на сцене очень важно.
– Я понял, что вы готовы выступить не только на театральной сцене, но и на светских мероприятиях?
– Даже когда меня приглашали выступать на тусовках, танцевала с душой. На таких выступлениях я ставлю перед собой некую защиту и стараюсь не видеть никого вокруг. Я не вижу, как люди стоят с бокалами вина, чокаются, разговаривают. Хорошо запомнила слова своего деда: “Любая работа это работа”. Если меня пригласили, значит, надо отработать.
Я не отказываюсь от приглашений на такие тусовки, не потому что у меня мало денег. Я бы сравнила это с причащением в церкви, когда с одной ложки причащаются и алкоголик, и наркоман, и простой человек.
– А что, уже и во время балетных номеров пьют и едят?
– Бывает. Особенно на официальных приемах. Хотя это ошибка организаторов.
– Как на вас влияет быт?
– Ничего хорошего. Никакой личной жизни.
– “Мой дом – моя крепость” – это про ваш дом?
– Так получилось, что моя крепость – это мой театр. Домой я прихожу только спать. Мне даже неинтересно об этом рассказывать.
