Нельзя сказать, что в старое застойное время все подряд ездили в Смольный за советами и указаниями. Ничего подобного. За советами в Смольный ездили только на той работе, где работала я. А работала я в газете.
И то нельзя сказать, чтобы каждый человек, как только у него возникала какая-нибудь проблема, тут же ехал туда советоваться. Нет – советовались по субординации. Простой сотрудник советовался с начальником отдела. Тот со своим начальником, а тот уже ездил советоваться в Смольный.
При этом, правда, никто не был застрахован от того, что тебя вдруг неожиданно не вызовут в Смольный.
Иногда, правда, приходилось туда ездить по приятным поводам. Например, когда говорили, что дают деньги в пятом подъезде. Это означало в нашем случае, что какое-то комсомольско-молодежное предприятие перевыполнило план, и в ознаменование этого события начинали давать деньги. Сначала давали тем, кто, собственно, перевыполнил этот план. Потом тем, под чьим руководством этот план удалось перевыполнить, а потом тем, кто участвовал в содействии перевыполнения этого плана. Вот под эту категорию мы и подпадали. В общем, и нам что-то перепадало. Не скажу, что часто, не скажу, что много. Более того, нечасто и мало.
Таким образом, ездить часто в Смольный в основном было не надо. Тем не менее все знали, что может случиться такая беда, что туда придется поехать. Или не беда, а кому-нибудь – радость. Ну а если кому радость, тот и ходил каждый день в соответствующей партикулярной одежде. А все остальные посещали работу в чем ни попадя (надо сказать, что профессия позволяла одеваться артистично и свободно).
Но была такая позиция у Смольного – в брюках туда женщин не пускали. Почему – никто этого не знал. Хотя уже много лет женщины ходили в брюках. Но тем не менее в Смольном эта одежда была абсолютно невозможна. Женщине можно было прийти в Смольный в мини-юбке или в рубище, во всем чем угодно, кроме штанов. Поэтому у заведующей отделом пропаганды нашей газеты в ящике письменного стола лежала юбка (она совершенно добровольно пошла на это исключение из своего гардероба). И каждая из дам, кому надо было в Смольный, а на ней были брюки, подбегала к этому столу и переодевалась. Надо же какая тогда была стандартность – все дамы были одного размера. Правда, они были не одного роста. Но можно было сделать вид, что эта юбка миди, можно, что мини, можно, что макси.
И если нашим женщинам нужно было ехать с редактором в Смольный, то редактор звонил им и говорил: «Надевай юбку, поехали в Смольный». Незнакомый человек, услышав это, мог подумать, что женщины по редакции ходили вообще без юбок.
Потом со мной случилась одна малоприятная ситуация, и мои дела стали плохи. Выяснилось, что я демонстрировала окружающим, что мой круг чтения несколько шире, чем было тогда положено. А я ходила с самиздатовской литературой в буфет и на планерки. На планерки я обычно опаздывала и приходила позже всех. И обязательно с какой-нибудь самиздатовской книгой в руках. На что наш редактор (надо сказать, всеми в тот момент любимый редактор) говорил: «А вот и Ира с томиком стихов. Теперь можно начать».
Вообще, в моей газете были очень хорошие редактора. А этот был просто замечательный. Потому что любимая его фраза была: «Я про это ничего не знаю, но у меня есть люди, которые в этом разбираются». Потом этого нашего редактора узнала вся страна. Стоит отметить, что у него уже тогда были все данные, чтобы возглавить Государственную Думу (впрочем, ее тогда не было) или иное государственное учреждение.
Однажды наш редактор захотел написать заметку. Надо сказать правду, он газету своими заметками не мучил. Он вообще, как и положено нормальному редактору застойного времени, ни одной строчки в свою газету никогда не писал. А тут вдруг случилась такая немыслимая история – захотел он написать про то учебное заведение, которое закончил. Человек он был деликатный и душевный, поэтому заметку писал долго. Маленькую. Потом позвал меня. И говорит:
– Я вот заметку написал. Но что меня смущает: как же мне подписаться? Естественно, я говорю:
– А ты там написал (надо сказать, что редактор был не только деликатен, но и демократичен – все к нему обращались на «ты», и он ко всем – за исключением главного корректора – тоже на «ты»), что это ты это заведение закончил, и именно ты говоришь им спасибо за свое высокое образование.
– Нет, – говорит, – я не мог так уж прямо говорить «я». Я говорил «мы».
– Да как же «мы»? Ведь далеко не все мы смогли закончить такое замечательное академическое учебное заведение. А в результате получается, что это мы все его закончили.
Он задумался и говорит:
– Ну, в конце-то концов, все же кончили что-то. И я ведь тоже, в частности, говорю спасибо именно за это образование, а в общем…
– А в общем, – говорю, – спасибо партии и народу.
– Да, в общем так.
– Ну тогда не обязательно подписываться прямо своей фамилией.
– Но чем-то же надо подписываться.
– Конечно. Какой псевдоним у тебя есть?
– Знаешь, – говорит редактор, – мне как-то раньше псевдоним был не нужен. Я где подписываюсь, там только фамилию нужно.
– Ну так теперь надо псевдоним.
– А это хорошо?
– Если псевдонимом подписывать критический материал или фельетон, то, может, и не очень хорошо, а если положительный…
– У меня очень положительный.
– Ну тогда можно и псевдоним.
– А как ты думаешь, какой псевдоним мне взять?
– Ну, можно по имени жены или по фамилии любимого начальника. Или из идеологических соображений.
– А какой бывает псевдоним из идеологических соображений?
Тут я ничего сообразить не могла.
Он подумал и сказал:
– Это правильно. Давай напишем Свободин.
– От чего свободен? – не поняла я.
– Не «свободен», а Свободин.
– А имя будем ставить?
– Знаешь, Геннадий при фамилии Свободин как-то не звучит.
– А какое звучит?
– По-моему, Александр.
– Красиво. Мне нравится.
– Ну давай, – говорит, – пусть так и будет. И на будущее, когда я буду писать, тоже будем ставить этот псевдоним: Александр Свободин.
Но на будущее ставить псевдоним не пришлось. Эти сорок строк были единственным текстом, который наш редактор поместил на страницах нашей газеты.
Я думаю, что именно с помощью такого идеологически правильно выбранного псевдонима он и смог на время стать вторым человеком в государстве.
Но я отвлеклась. Так вот, ходила я с этим томиком стихов на планерки и в буфет. И доходилась до того, что компетентные органы решили прекратить и мое чтение, и чтение окружающих.
В итоге я перестала получать зарплату где бы то ни было.
Посидела я, горько сожалея о расширенном круге чтения, недельку. Потом стала проситься на разные работы. И нигде меня на работу не брали И только в одном месте мне доброжелательно сказали: «Слушай, да не ищи ты таким способом работу. Не будет ее у тебя. Иди прямо в Смольный». «Иди прямо, – продолжают, – к Льву Николаевичу».
Ну, тут я просто чуть со страху не упала, потому что Львом Николаевичем звали Зайкова, тогда самого первого секретаря обкома партии. Мне говорят: «Да нет, ты просто не в курсе дела. Там есть еще один Лев Николаевич. Это просто какое-то очень популярное имя-отчество в Смольном – этот Лев Николаевич по печати. Иди к нему».
Утром я приехала в Смольный. А надо сказать, я твердо помнила, что в брюках в Смольный нельзя. А был февраль. Безумно холодно, а самое страшное, что у меня юбки не было уже лет семь. И на общегазетную юбку рассчитывать мне уже было нельзя. Пошла я к подружке и говорю: «Слушай, дай юбку». «Ой, – отвечает, – у меня очень хорошая юбка».
У нее явно были подозрения, что я из Смольного уже не вернусь. Я говорю: «Да как тебе не стыдно, и я вернусь, и юбку верну». «Ну ладно», – говорит. И выдала мне красивую иностранной фланели расклешенную юбку. Такой красивой одежды у меня никогда в жизни не было.
Другая подружка дала мне высокие сапоги. И одетая как никогда в жизни красиво я пришла в Смольный, позвонила снизу и попросилась на прием. Естественно, мне сказали, что на прием надо записаться, но я сказала, что уже внизу.
«Ладно, – сказали, – партбилет у вас есть?» Меня это сильно смутило. Поскольку у меня партбилета сроду не было. Говорю: «Партбилета у меня с собой нет. Но у меня с собой есть паспорт». В общем, мне выписали пропуск, и я поднялась на нужный этаж. И тут я поняла, что новая одежда отвлекает меня от предстоящего разговора страшно. И не потому, что это чужая одежда, а потому, что я такой одежды сроду не носила. И иду я по длинному коридору, и мне кажется, что все смотрят на мою фланелевую юбку.
Пришла я и села разговаривать с начальником по печати Львом Николаевичем.
– Ну, – говорит, – зачем вы пришли?
– Ну, – говорю, – мне работать надо.
И взялась за конец юбки. Мне почему-то казалось, что он как-то неправильно лежит. Провела рукой наверх. Смотрю, а юбка аккуратненько так в рулончик скатывается. Скатала я его до самого верха и отпустила назад. Чувствую, успокаиваюсь.
– Нельзя ли мне где-нибудь работать? – тут я опять взялась за конец юбки и стала тянуть его наверх.
– А как же вы будете работать, если вы совершенно идеологически не соответствуете тому месту, в котором работаете?
Мы сидели друг напротив друга через стол, и мои манипуляции с юбкой он видеть не мог. И я стала ритмично скатывать и раскатывать юбку, успокаивая себя, тем более что курить там не давали.
Тут открывается дверь и входит какой-то подчиненный этого начальника по печати. Пока они о чем-то говорили, я готовила речь.
– Лев Николаевич, у меня было такое представление о жизни, что чем больше я узнаю о противоположной идеологии, тем легче мне будет… – одновременно я поднимала и опускала юбку, что помогало мне сосредоточиться.
Тут открылась дверь, и нас прервали.
И так нам мешали говорить все те сорок минут, что я провела в его кабинете.
Потом начальник по печати говорит:
– Вы, наверное, есть хотите.
– Вообще, хочу, – говорю, хотя и понимаю, что наступает конец нашего общения.
Он снимает трубку. Приходит еще один подчиненный, но мне знакомый – по имени Витя.
– Виктор, – говорит Лев Николаевич, – сводите, пожалуйста, Иру в столовую.
Выходим мы с Витей в коридор, и я говорю:
– Что вы каждые пять минут туда-сюда ходите? У меня, можно сказать, судьба решается.
– Ну, – отвечает, – если у тебя судьба решалась таким способом, то не могли же мы позволить тебе ее таким способом решить.
– А что, – спрашиваю, – такое?
– А знаешь, чего народ в кабинет начальника ходил? Да потому что, говорят, ты там все время снимала юбку, когда вы оставались одни, и пыталась ее надеть, когда кто-нибудь заходил. А такие манипуляции с одеждой в стенах Смольного довольно редкое явление. И если ты юбку больше в Смольном снимать не будешь, то пошли пообедаем.
Больше меня к Льву Николаевичу в кабинет не пустили. Но, что поразительно, когда я позвонила ему и спросила, что мне делать, он ответил: «А делайте что хотите: если найдете работу, мы препятствовать не будем».
Юбку я отдала обратно подружке. Потому что работу я себе нашла в многотиражной газетке на железобетонном заводе, где никакая юбка мне совершенно не требовалась.
Ирина Чуди
