Свидетелей Иеговы, задержанных в Сургуте 15 февраля, действительно пытали, чтобы получить «нужные» показания. Адвокаты и правозащитники представили этому доказательства и рассказали о том, как после ухода дежурного адвоката подследственным связывали скотчем руки за спиной, после чего избивали, раздевали догола, обливали водой, применяли электрошокер.
Тем не менее, Следственный комитет, проведя проверку, 27 марта не подтвердил факты применения пыток током к задержанным в Сургуте и заявил, что подозреваемые получили “незначительные гематомы и ссадины на ногах” якобы из-за того, что перед обыском оказали активное сопротивление.
«По некоторым утечкам, которые раньше были в СМИ, участники следственной группы говорили, что задержанные под управлением адвокатов пытали сами себя. Прежде всего, это смешно. Бастрыкин ставит себя под реальный удар, потому что это всё уже доказано. И если он не наведет порядок в своем ведомстве, то нужно ставить вопрос об отставке господина Бастрыкина», – убежден исполнительный директор общероссийского движения “За права человека” Лев Пономарев.
А я, увы, убежден в том, что если главу Следственного комитета Александра Бастрыкина когда-нибудь снимут, то за что угодно, только не за то, что он покрывал полицейские пытки. И ещё я убеждён, что в обозримом будущем мы не увидим – даже в сравнительно либеральных российских мегаполисах – волны массовых протестов против пыток. И вот почему.
Чем беззаконнее власть в России, тем она легитимнее.
Ибо российский народ (независимо от этничности или идейной пристрастности той или иной группы или конкретного индивидуума) исторически привык к тому, что “настоящая власть” – та, которая может “держать себя сама”, делая с народом всё, что ей угодно. Всё, что делали с ним Иван Грозный, Пётр Первый, Ленин-Сталин. Что хотели, то и делали! И остались в памяти как великие правители.
Поэтому надеяться, что пытки полиции или ФСБ возмутят и выведут на улицы тысячи россиян, увы, не стоит. Народ безмолвствует, потому что узнаёт в полицейском беззаконии признаки “настоящей власти”. И в итоге становится всё лояльнее, всё апатичнее. Хотя в душе и сочувствует жертвам…
А есть те, что и злорадствуют.
Всегда вспоминаю в такие моменты описание казни Квирина Кульмана – из романа Алексея Толстого “Пётр Первый”. Какими бы ни были и Толстой, и его роман, а описание, на мой взгляд, точное…
«Напирай, напирай, толкайся…
— Куда народ бежит?
— Глядеть: человека будут жечь…
— Казнь, что ли, какая?
— Не сам же захотел, — эка…
— Есть, которые — сами сжигаются.
— Те — за веру, раскольники…
— А этот за что?
— Немец…
— Слава тебе, господи, и до них, значит, добрались.
— Давно бы пора — табашников проклятых… Зажирели с нашего поту.
— Гляди, уж дымится…
…Внизу, на льду, притоптывали сапогами, хлопали рукавицами продрогшие стрельцы; они окружали кое-как сбитый сруб, доверху заваленный дровами. Около торчал столб для площадной казни, и белым дымом курился костёр, где калилось железо. Народ прозяб, ожидая…
— Везут, везут… Напирай, толкайся!
Со стороны города показались конные драгуны. Съехали на лед. За ними в простых санях, спинами к лошади, сидели немец и какая-то девка в мужичьей шапке. Далее — верхами — боярин, стольники, дьяк. Позади — громоздкий черной кожи возок.
…Из-за сруба показался Емельян Свежев в красном колпаке, с кнутом на плече. Помощники его взяли из саней девку, пинками потащили к столбу, сорвали с нее шубейку и привязали руками в обнимку за столб. Дьяк громко читал по развёрнутому свитку, покачивая печатями. Но голос его на трескучем морозе едва был слышен, только и разобрали, что девка — Машка Селифонтова, а немец — Кулькин, не то ещё как-то… Из саней виднелись вздёрнутые его плечи и лысый затылок.
Лошадиное лицо Емельяна неподвижно улыбалось. Не спеша подошел к столбу. Снял кнут. И только резкий свист услышали, красный, наискось, рубец увидели на голой спине девки… Кричала она по-поросячьи. Дали ей пять ударов, и те вполсилы. Отвязали от столба, шатающуюся подвели к костру, и Емельян, выхватив из углей железо, прижал ей к щеке. Завизжала, села, забилась. Подняли, одели, положили в сани и шагом повезли куда-то по Москве-реке, в монастырь.
Дьяк всё читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей тёмной щетиной лицо и, сукин сын, немец, — залопотал, залопотал, громко заплакал… Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил еретические книги его и тетради и поданной снизу головней поджег их… Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине…
С берега… крикнули:
— Кулькин, погрейся…
Но на этого, — губастого парня, — зароптали:
— Замолчи, бесстыдник… Сам погрейся так-то…
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым. Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо.
— Он наперед угорит, дрова-то сырые…
— Немец, немец! а тоже — гореть заживо… ох, господи…
— Грамоте учился, писал тетради, и вот — на тебе…
Из кожаного возка, — теперь все различали, — глядело сквозь окошечко на дым, на взлизывающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписанной иконы…
— Гляди, очами-то сверкает, — страх-то!..
— Не дело патриарху ездить на казни…
— Людей жгут за веру… Эх, пастыри!..
Это проговорил Овдоким, — звонко, бесстрашно… Все, кто стоял около него, отстранились, не отошли только Иуда и Цыган… Топоча клюками, он опять:
— Что же из того — еретик… Как умеет, так и верует… По-нашему ему не способно, — скажем… И за это гори… В муках живём, в пытках…
Огромный костёр шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы видели сквозь пламя, что немец ещё шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ медленно расходился. Иуда повторял:
— Идем, Овдоким…
— Нет, нет, ребятушки… Не ищите правды… Пастыри и начальники, мытари, гремящие златом, — все надели ризы свирепства своего… Беги, ребятушки, пытанные, жжённые, на колёсах ломанные, без памяти беги в леса дремучие…
Опосля только удалось увести Овдокима, — пошли втроем в переулок, в харчевню…»
Вот и нам всем туда же – в харчевню. Если не на костёр…
Даниил Коцюбинский
Сожжение протопопа Аввакума. Григорий Мясоедов, 1897
