Споры о том, что такое русский народ и какой у него характер, – бесконечны. И 200 лет назад обсуждали, и 100, и сейчас.
Солидный том «Русские писатели и публицисты о русском народе», составитель Дамир Соловьев (СПб, 2015), открывается весьма откровенным признанием составителя:
«Проблема национального характера столь сложна и многообразна, что нет даже уверенности, разрешима ли она вообще во всей своей целостности. Однако чрезвычайно важное значение ее для исторической науки настоятельно требует каких-то, пусть приблизительных и не вполне надежных, подступов к искомым ответам».
В сборнике «не производилось никакого отбора по достоверности оценок, поскольку, с одной стороны, невозможно установить критерий для такого отбора, а с другой – даже явная ложь отражает какую-то часть общественного мнения».
Так что же в итоге выражает этот интереснейший сборник, равно как и все ему подобные, — спектр мнений или какие-то реальные характеристики того объекта, о котором идет речь.
А если еще точнее — существует ли этот объект, национальный характер?
Могут ли иметь общий характер миллионы людей, к тому же меняющихся от поколения к поколению? И если бы даже удалось показать, что какие-то индивидуальные характеры среди какой-то нации статистически распространены наиболее часто, все равно они не выражали бы ее национального характера, ибо национальным характером может считаться лишь то, что выражается в действиях нации как единого целого. Но и тогда судить о характере нации по ее действиям невозможно, если не знать, какие причины побуждают ее к этим действиям.
Когда речь идет об отдельных личностях, только самые глупые и примитивные люди говорят: он убийца, он вор, и здесь больше нечего обсуждать, а те, кто хоть что-то в жизни понимают, знают, что есть огромная разница, убил ли кто-то, защищая свою жизнь или достоинство, или убил ради куража, украл, пребывая на грани голодной смерти, или украл, чтобы хорошенько погулять с дружками.
Но вот когда речь идет о народах, мы с легкостью необыкновенной делим народы на воинственные и трудолюбивые, не давая себе труда задуматься, почему один народ, скажем, веками осушает болота, а другой тоже веками склонен перебиваться набегами на более зажиточных соседей. Воинственность, конечно, его тоже к этому подталкивает, но ведь и сама она есть результат жизни среди скал, где без подпитки набегами просто-таки не прокормиться. А в скалы этих храбрецов загнала уж никак не их собственная воинственность, а скорее воинственность каких-то их бывших соседей, которую, в свою очередь, тоже кто-то или что-то пробудило.
Есть такая гуманная и довольно-таки справедливая доктрина: каждый человек продукт общества, в лице преступника общество судит себя. Но ровно это же справедливо и для народов: каждый народ продукт окружающего сообщества, в лице народа-изгоя мировое сообщество судит себя.
Есть такой афоризм: каждый народ имеет тех евреев, которых он заслуживает. Точнее сказать: которых он формирует (при этом, разумеется, и они его формируют тоже). Почему бы эту максиму не распространить и на все мировое сообщество: мировое сообщество имеет тех русских, греков, итальянцев и американцев, которых оно же и формирует.
Эту информацию к размышлению хочется завершить еще одним интересным признанием составителя: «Особенное внимание было обращено на поиск благоприятных свидетельств о России и русских, однако такие свидетельства оказались в меньшинстве».
Уже и в этой фразе отражено то неразличение русских как отдельных лиц и России как социального целого, — это отнюдь не вина составителя: нельзя обвинять человека в том, чем грешат практически все его коллеги.
При этом суровость оценок отнюдь не говорит об их справедливости — она может выражать и завышенные требования писателей, по-видимому, не сознающих, что наши приговоры характеризуют нас не менее, чем тех, кому мы их выносим.
***
Эпиграфом к книге выбраны тысячи раз цитированные слова Чаадаева: «Я не умею любить свою страну с закрытыми глазами, склоненным лицом и сомкнутыми устами. Я полагаю, что быть ей полезным можно только при ясном взгляде. Я верю, что время слепой любви прошло, и сегодня прежде всего мы обязаны отечеству своему говорить истину».
Звучит красиво, если забыть, что любовь и ясный взгляд исключают друг друга — любовь это прежде всего идеализация, — и тем, кого мы действительно любим, мы никогда не говорим того, что о них действительно думаем (в романе «И нет им воздаяния» я прямо назвал одним из кругов ада мир, где все говорят друг другу то, что думают).
Что же до истины, то в любом вопросе возможны одинаково обоснованные позиции адвоката и прокурора, и если кто-то из них думает, что он отстаивает истину, то он просто не знает своего дела: человек может отстаивать только тенденцию. И какую же тенденцию отстаивает Чаадаев? Что он считает движущей силой истории Запада, той силой, которая обошла Россию?
«С самого начала им была дана некая идея, и вся история заключалась в развитии этой идеи». Как ни осточертел исторический материализм, всю историю выводящий из производительных сил, выведение ее из «некой идеи» еще более неправдоподобно, хотя и более возвышенно.
И что же русским следует делать, чтобы выбраться из этого исторического тупика? «Мы должны непременно стараться все будущие наши понятия приобретать со всевозможною логическою строгостию и обращать всего более внимания на методу учения нашего». Тогда «с народами, которые шли иными стезями и правильнее нас развивались», мы наконец «сравняемся не только по наружности», а может статься, «и быстро перегоним их, потому что мы имеем перед ними великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены, подобно им, тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов».
Хочется даже переспросить: так вы что, серьезно считаете, что у России нет своего тяжелого прошлого и своих закоснелых предрассудков? И чем прошлое, оставшееся далеко позади, тормозит движение в будущее?
Славное было время — можно было прослыть серьезным мыслителем, декларируя нечто величественное торжественным тоном, не снисходя до каких бы то ни было обоснований. Нет, главное забыл — нужно еще рассердить власть: возносить своих оппонентов преследованиями на вершины всемирной славы — это она всегда умела. А оппоненты, вернее, те, кого она за них принимала, парили на крыльях фантазии и возглашали, что кому помстится.
.
Иван Васильевич Киреевский.
«А если посмотреть беспристрастно, то чуть ли не изо всех зол, которыми страдает Россия, чуть ли не самое вредное и самое страшное заключается в раскольничестве».
«Эта проклятая Чаадаевщина, которая с своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшедшей голове Чаадаева, но отзывается, по несчастью, во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, — так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов».
Вот вам и критерий истинности, вернее, ложности — унизительность.
В общем, ничего хоть сколько-нибудь верифицируемого о русском национальном характере никто не только не сообщает, но даже и не пытается. Более того, никто, кажется, даже не подозревает, что это желательно — всюду либо частные факты, не допускающие обобщений, либо обобщения, не основанные на сколько-нибудь серьезных фактах. Чем больше читаешь, тем больше еще раз убеждаешься, что национализм это светская религия. Суждения эти любопытны лишь в том отношении, что ими характеризуются выдвигающие их крупные личности, не более того.
Хотя и не менее.
Многих не смущают и противоречия с самими собой.
.
Николай Иванович Тургенев, 1 апреля 1811.
«Где найдешь тебе подобного, великодушный, храбрый, величавый, одним словом, Русский Народ! Естьли бы я не имел щастия быть русским (мысль, служащая для меня величайшим утешением в жизни сей!), то сердце мое всегда бы стремилось к сему народу», — правильно, дело религии утешать.
.
Он же 6 марта 1812.
«Вот уже три недели, как я здесь (в Москве. — А.М.), и по сию пору не опомнился. …Незначащие лица, на которых видна печать рабства, грубость, пьянство, — все уже успело заставить мое сердце обливаться кровию и желать возвращения в чужие края».
.
Михаил Петрович Погодин.
«Религиозность есть отличительное свойство русского народа, русской истории, русского быта. Я говорю не о народе больших дорог, городов и особенно столиц, не говорю о разных промышленных классах (хотя и они в минуты великие жизни перерождаются, возвышаются и возвращаются к своему первоначальному образу) — я говорю о народе вообще, составляющем большинство населения. Народ проникся религией с самого начала, и это составляло и составляет его силу, отличие, счастие, всё. …Религиозность, благочестие дышат на всякой странице нашей истории, кто не видит, не чует его, тот не понимает Русской истории».
Любопытно, что бы сказали те, кто считает именно религиозность основой русского национального характера, если бы знали, что религия когда-то практически уйдет из повседневной жизни? Посчитали бы они, что русский национальный характер исчез?
Белинский, правда, считал, что религиозности и тогда не было в русском национальном характере (знаменитое письмо Гоголю): «Приглядитесь попристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ».
.
Алексей Степанович Хомяков.
«В нас живет желание человеческого сочувствия; в нас беспрерывно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданиям, так же как к ее славе. И на это сочувствие, на это дружеское стремление мы никогда не находим ответа: ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв — насмешка и ругательство; всегда одно чувство — смешение страха с презрением».
Да, эта обида старый национальный архетип, и впрямь едва ли не вошедший в национальный характер, если все-таки допустить существование оного.
.
Александр Васильевич Никитенко.
«Русских везде в Германии, не исключая и Берлина, ненавидят. Знаменитый Крейцер сам сказал Калмыкову после взятия Варшавы, что отныне питает к нам решительную ненависть. Одна дама пришла в страшное раздражение, когда наш бедный студент как-то вздумал защищать своих соотечественников. «Это враги свободы, — кричала она, — это гнусные рабы!»».
.
Федор Иванович Тютчев.
«Русский народ христианин не только в силу Православия своих верований, но и в силу того, что еще задушевнее верования. Он христианин по той способности к самоотвержению и к самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы».
.
Александр Иванович Герцен.
«Мне кажется, что есть нечто в русской жизни, что выше общины и сильнее государственного могущества; это нечто трудно уловить словами и еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и под западными капральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум русского крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния».
.
Он же.
«Действительно, в русских есть что-то сырое, отрыжка дикого состояния, а учтивее — что-то детское — но дети иногда скучны. Складу нет.
Само собою разумеется, что я не сравниваю их с англичанами, — англичане просто низшая порода людей, они положительно глупы и удивительно дурно воспитаны».
Сравнения с другими народами бывают особенно пикантны — еще очевиднее, насколько это научно обоснованная штука — национальный характер.
.
Лев Николаевич Толстой (1889 год).
«Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!..
Если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца».
.
Иван Сергеевич Тургенев.
«Странное дело! Этих четырех качеств — честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть… Значит будут и в народе!»
Логика неотразимая! Что на языке, то и на уме.
.
Антон Павлович Чехов.
«Русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за «Вестник Европы», говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает и проч.. и проч. …Но едва дожил он до 30-35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку».
Антон Павлович знал, о чем пишет. Он и сам был готов жениться на Дуне Эфрос, хотя и без большого увлечения: «Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями — ладно, не хватит — и не нужно…». Зато и до скуки не дожил: в Сибири вслед за Достоевским он пережил восхищение русским характером: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми». (А у «богатой жидовочки», кажется, хватило мужества не креститься. Как сообщает википедия, Евдокия Исааковна впоследствии вышла замуж за приятеля Чехова, адвоката и издателя Коновицера, после революции эмигрировала с ним во Францию, была депортирована из дома престарелых и умерла в 1943 году в концентрационном лагере Треблинка. Бывают странные сближения — Чехов и Треблинка…)
Суждения самого Достоевского о русском характере — всемирная отзывчивость и все такое прочее — известны настолько широко, что напоминать их, по-видимому, излишне. Однако, собранные в одном месте, они не оставляют сомнения: во всех рассуждениях о русском национальном характере — как, впрочем, и об итальянском, монгольском, греческом или американском — речь идет о вере.
В национальный характер можно только верить.
Александр Мелихов
На заставке: Михаил Нестеров. На Руси (Душа народа). 1914-1916.
