Все время уходит кто-то из больших, умных и симпатичных. Теперь умер Сергей Соловьев, поставивший «Ассу» и «Сто дней после детства». С ним было интересно. «Городу 812» он рассказывал, что такое хороший человек и что на самом деле значит «Асса».
.
– Вы дебютировали «Егором Булычевым» по Максиму Горькому, там главный герой сетует – «не на той улице живу». И ваш мафиози с томиком Эйдельмана из «Ассы» – тоже уходящая натура. Вы что, с юности были заточены на уходящее?
– У меня заточенность равновеликая – на уходящее и приходящее. Нет у меня страсти малеровской – все время думать о смерти, и все это дело воплощать. Но я понимаю, что вся наша жизнь состоит из этой своего рода гармонии. И когда ты растекаешься в улыбке от радости приходящего, надо помнить что все приходящее в конце концов становится уходящим. Это осознание свойственно всякому нормальному человеческому разуму. Но сам я не декадент.
– А почему первое кино вы сняли про Булычева?
– Да на самом деле это стечение обстоятельств. Я очень хотел снимать Чехова, «Вишневый сад». А наш кинематографический начальник Баскаков – дело было в 68-м году, время студенческих парижских волнений, – как раз тогда находился в Париже, где на Елисейских полях с огромным успехом шел «Егор Булычев», именно в связи с революционными событиями. И по возвращении Баскакова осенило: «Да на хрена нам «Вишневый сад»? Все снимают Чехова, вон сейчас Кончаловский снимает «Дядю Ваню». А есть хороший пролетарский писатель, который пользуется огромным успехом в мире. Давайте, «Егора Булычева» попробуйте снять». Но надо сказать, я так и не превратился в поклонника великого пролетарского мастера. Меня раздражала вся эта история. А самое главное, я все никак не мог понять, кто кем там кому приходится. У Горького всегда это очень сложно понять.
Там куча родственников – шурины, тести, кумовья. И у меня огромное количество времени ушло на эти кумовские упражнения. Я, помню, взял бумагу и начертил, кто на ком женат…
– А у Маркеса в «Сто лет одиночества» не путались в фамилиях?
– У Маркеса все значительно проще. Потому что в принципе там все это неважно, у него все эти Хосе Аркадио Аурелиано Буэндиа бесконечные – чистой воды барочные завитушки. А у Горького важно, ведь все эти родственники повязаны на деньгах – у кого деньги, кто кому наследует, кто кому должен. Алексея Максимовича всю жизнь интересовало – откуда деньги берутся и как они могут исчезнуть. И вот когда я разобрался в этих семейных связях, вздохнул с облегчением: «Ну, все, теперь можно снимать нормально». Так что об этом я думал, снимая «Егора Булычева», а о смерти совершенно не думал (напомню, что там герой – предприниматель, умирая, предвидит гибель старого мира. – Прим. авт.).
– Может, потому трудно разобраться в родственных связях у Горького, что уже тогда в России была проблема семьи…
– Знаете что – вы неудачно сейчас ко мне попали. Я не хочу говорить ни о каких проблемах – меня вообще не интересуют никакие проблемы. Потому что я понял: на каждую проблему есть своя антипроблема, на каждую антипроблему есть своя новая проблема. И на самом деле все мы занимаемся дурацкой, никому не нужной игрой ума в проблемы. Жизнь – она круче, интереснее, чем все наши тупые проблемы.
– А «Анна Каренина», которую вы снимали, она что, не про семейные проблемы?
– Нет-нет. Если мы говорим о Карениной, то мы говорим о восхитительных картинах русской жизни. Вот все, что меня волновало и интересовало. Ничего мозгляческого: хорошо изменять мужу, плохо изменять мужу. Мне на все это было наплевать. Роман Льва Николаевича Толстого не о семье, не об измене Карениной семье. Роман – о любви. И картину я снимал о женщине, которая была одновременно и очень счастливой, и невероятно несчастной. Когда Цветаеву спросили о Карениной, она ответила: «Это судьба женщины, которая получила все, что она хотела».
И еще это картина о совести, потому что Каренина обладала гипертрофированной совестью. Именно поэтому она бросилась под колеса поезда, а не потому, что была женщиной с неуравновешенной психикой. Меня очень волнует, что мы сейчас переживаем одну из самых бессовестных эпох, когда молодые живут по формуле «цена успеха есть полная потеря совести». А это ведет к вырождению нации, более того, к вырождению самой жизни.
Вот это нужно понимать. И когда я это понял, все проблемы из меня вылетели раз и навсегда. Потому что любовь – это не проблема. Любовь – это жизнь.
- “Анна Каренина”. 2009 г.
.
– Кстати, описания сексуальных сцен – не самая сильная сторона русской классики.
– Кто вам это сказал?! Возьмите, перечитайте Бунина, который любовь называл солнечным ударом, – ну, что вы такое говорите.
– У Мопассана сексуальней.
– Возьмите Бунина и возьмите Мопассана. Мопассан – скучный онанист, тоскливый такой эропрагматик рядом с великолепием эротического понимания природы человека у Бунина. Или почитайте Вересаева. А Пушкин, который с 13 – 14 лет очень загрязнил свой мозг проблемами эротизма и не мог от них освободиться до смертного часа.
Эротика в русской литературе была как раз в той пропорции, которая необходима людям.
– А почему, объясните, у нас, в русской литературе нет своей «Саги о Форсайтах» или «Будденброков».
– Это не о семьях. Это о западном понимании устройства семьи. А у нас нет такого понимания. У нас другое понимание.
– Какое? Как в «Господах Головлевых» или «Братьях Карамазовых»?
– Зачем вы воспринимаете русскую литературу как оглавление семейной жизни? Возьмите шире – больной Некрасов умирает в постели умершего Белинского. Вы вспомните, что у них там вообще творилось, с точки зрения эротических связей и всего прочего. Туда же страшно заходить, на улицу Некрасова (имеется в виду Музей-квартира Некрасова, там Соловьев снимал «квартиру Стива Облонского». – Прим. авт.). Вы говорите, «у нас не было того, не было сего». Да у нас такое было! А вот у западных писателей не было, поэтому они писали длинные, нудные саги.
А вообще эротике и прочему такому нужно учиться не у литературных произведений…
– А где? В подворотне, что ли?
– Между прочим, все, чего нам не хватает в газетах, в журналах, – все это замечательно дополняет подворотня. У меня, к примеру, сохранились самые нежные воспоминания о питерской подворотне. Меня там многому научили, чему не научила русская литература. От литературы надо получать совершенно другой тип знаний, который мы называем эстетическим наслаждением.
Еще раз говорю – гениальный роман Льва Николаевича Толстого велик потрясающим изображением удивительно тонких, верных, многомерных картин русской жизни. И проблема там одна – проблема любви. А проблема любви – это проблема жизни. Поэтому роман такой всеобъемлющий.
– Что же тогда чуткий к женской природе Лев Николаевич не мог со своей Софьей Андреевной разобраться?
– Это другой вопрос. И не надо валить все в одну кучу. И вообще оставьте классика в покое – все он чувствовал, понимал. Знаете, как у Блока спросили: «У вас был такой взлет, когда вы писали стихи о Прекрасной Даме, а сейчас – такое падение, говорят, вы выпиваете. Может, вам что-нибудь мешает писать?» Блок отвечает: «Да, мне мешает писать». – «Что? Кто?» – «Лев Толстой». – «А как, чем же он вам так мешает?» – «Да тем, что знаю, что вот я пишу чушь какую-нибудь, стишок, а он в это время сидит в своей Ясной Поляне и пишет какую-нибудь новую «Анну Каренину». Вот это очень мешает писать стишок».
Блок был умный, совестливый, настоящий человек.
– А бесконечная назидательность Толстого вас не раздражает?
– Да не был он назидательным. Как-то Софья Андреевна подошла к Льву Николаевичу и говорит: «Левушка, приезжает моя сестра сегодня. Давай сварим куриный супчик? Ну не будем позориться с этим горохом вечным. Стыдно мне. Давай сварим курочку, и будет у нас куриный супчик». Он отвечает: «Давай сварим курочку, и будет у нас куриный супчик! Только я тебя попрошу сначала курочку привязать веревкой к ножке стула, потом твоей сестренке дать ножик, пусть она ее прирежет, а потом ты ее сваришь! И если вам это нравится – ешьте куриный супчик!» Вот вам Лев Николаевич Толстой – абсолютно не назидательный, а очень конкретный: хотите куриного супчика – режьте!
– А как, кстати, у вас насчет культа еды?
– Как-то я устал есть. Челюсти устали. Желудок устал – столько уже переработано хорошего продукта на г…о.
– Что-то сегодня ничего вас не волнует…
– Почему? Меня много чего волнует. Меня только не волнует то, что называется «проблемами». Я просто зверею, когда слышу вот это – «год семьи», «год развода», «год русского языка». Что это такое?! «Год семьи» – какой семьи, что за семья? Нет, я прекрасно понимаю, зачем все это нужно с точки зрения общественности. Но мне это все неинтересно.
- “Сто дней после детства”. 1975 г.
.
– А что интересно?
– О-о-о! Огромное количество вещей и людей. Огромное! Исаак Иосифович Шварц мне интересен, Сережа Шнуров мне интересен. Боря Гребенщиков мне интересен. Русский музей. Эрмитаж. Петербург. Роман Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина». Сам Лев Николаевич с его рассказом о том, как сварить сестричке куриный бульончик. И все не является никакой проблемой – ни гуманизации, ни дегуманизации. Как сказал Георгий Свиридов – добрейший человек, между прочим, – про музыку одного композитора: «Все это чистейшей воды онанизм». Так вот я не хочу участвовать в этом публичном онанизме, во всех этих обсуждениях проблем, актуальных тем, разговорах о ностальгии, о творчестве. Надо просто работать. Я – антиконцептуалист. Все концепции – одна идиотичней другой.
И в «Ассе-2», кстати, нет никакой проблемы, никакой концепции, никакой морали. А есть рассказ о героях первой «Ассы» спустя 20 лет.
– Кстати, откуда это название «Асса» вообще взялось?
– Это все благодаря Сереже Бугаеву, «Африке». Поначалу фильм назывался «Здравствуй, мальчик Бананан» или еще как-то, в том смысле, что «здравствуй, новый мальчик». А как-то ночью Сережа пришел ко мне и говорит: «Назовите фильм «Асса»!» – «Но почему «Асса»?» – «Не важно, если хотите фильму успеха, назовите «Асса», – твердит Африка. – А почему, я вам завтра скажу». Только чтобы отвязаться, я пообещал ему. На следующий день он разродился каким-то словоблудием про «чистых» и «нечистых» спасенных тварей, про ветхозаветного Ноя, который, сойдя на землю со своего ковчега, вскричал: «Ас-с-са!!»
А потом, поняв, как он меня всем этим утомил, Бугаев сказал: «Ну не хотите так, тогда можете это название рассматривать как аббревиатуру: «Автор Соловьев Сергей Александрович».
– Цой пел «Мы ждем перемен!». Вы сейчас понимаете, каких перемен тогда хотели.
– Да, мне тоже хочется понять, до чего доорались. Но в то же время я вам вот что скажу. Я во ВГИК поступил в 1962 году. И если задуматься, чем отличается хороший человек 1962 года от хорошего человека 2008 года, то понимаешь, что ни-чем! По существу не изменилось ничего. Все это байда – «современное» – «не современное», «молодежь» – «не молодежь». Жизнь ведь состоит не из «андеграундных» и «классических» и даже не из молодых и старых, а из людей нормальных и не нормальных, из порядочных и из подонков, из талантливых и не очень.
– Работа ваша над «Анной Карениной» растянулась на 15 лет. Это как – плохо?
– Наоборот, очень хорошо, что так случилось. Хотя бы потому, что актеры, которые снялись в этой картине, стали зрелее. Если бы вы увидели первые пробы Олега Янковского (он играет Каренина. – Прим. авт.), то у него там еще глаза горят и стреляют в разные стороны, а нынче в них есть та жизненная горечь, которая нужна мне в его герое.
И вообще, единственное, что я хорошо усвоил во время своего довольно длительного пребывания в этой жизни – в абсолютной правильности пословицы: все что ни делается, все к лучшему.
– А масса нереализованных проектов? Неужели не обидно?
– Очень хорошо, что они не реализованы. Значит, так надо. Правда, не знаю кому. Это единственный концепт, с которым я готов согласиться.
Елена Боброва
