Никите Михалкову уже 77. К 50-летию нынешнего юбиляра я написал статью, которая в оригинале называлась «Яйцо а ля кокотт в шампиньоновом пюре» (отсылка к Булгакову).
За прошедшие с 1995 года 27 лет о Никите Михалкове написаны миллионы слов, личностью он стал суперодиозной, в чем-то переплюнул даже своего одиозного папашу. Но тогда, в 1995 году, статья всем показалась очень необычной и обратила на себя внимание, что сейчас, возможно, трудно представить. Оригинальное название совсем уж испугало редакцию «Московских новостей» в сочетании с текстом, который тогда казался «на грани» и «на пределе», поэтому статью назвали просто «Наш Никита Сергеевич».
Кажется, он создан для того, чтобы напоминать о словах Ларисы Огудаловой: «Сергей Сергеич… это идеал мужчины. Вы понимаете, что такое идеал? Быть может, я ошибаюсь, я еще молода, но знаю людей; но это мнение изменить во мне нельзя, оно умрет со мною!» Карандышев в ответ что-то бормочет, пытаясь возразить…
Спор замечательный, в нем описаны главные свойства Никиты Михалкова, несомненные и победительные. Станиславский в «Работе актера над собой» назвал их «сценическим обаянием и манкостью».
«Но как важно, чтоб актер осторожно, умело и скромно пользовался своим природным даром! Беда, если он не поймет этого и начнет эксплуатировать, торговать своей манкостью».
Я не Ларошфуко, чтобы кого-то порицать за нескромность, я лишь констатирую, что есть и колоссальный природный дар, актерский талант, и активная рыночная торговля своей манкостью. Когда-то на ее основе Никита Михалков создал в кино уникальный симбиоз непреодолимого обаяния и «отрицательности» («Свой среди чужих…», «Вокзал для двоих», «Портрет жены художника», «Жестокий романс»), что воспринималось – часто бессознательно – как скрытый умеренный «антисоветизм», некая актерская «фига в кармане», показываемая исподтишка режиму, поскольку разрушала сложившуюся при социализме систему портретирования («гады» должны быть старыми и противными, как в «Анне на шее»; манкие красавчики обязаны нести положительность).
Нельзя сказать, чтобы Никита Сергеевич первым это воплотил (был, например, Игорь Горбачев, на этом приеме работал и Михаил Козаков), но именно Михалков-младший придал симбиозу обаяния и зла блеск и победительность. Думаю, дело в том, что цинизм, надменность и тотальное презрение, излучавшееся его персонажами, получали необычное обоснование. Словно виделся за ними крепкий тыл в лице автора Гимна, ставшего одной из государственных реликвий и инсигний. Некую пикантность в условиях советского режима, качество демонстративной вседозволенности, придавало еще одно обстоятельство – брат-режиссер, назло завистникам бросившийся завоевывать Голливуд.
В установке на достижительность и желание славы не откажешь ни одному из Михалковых. Не исключаю даже, что порыв пойти в режиссуру у младшего возник из стремления дополнительно прославиться. Хотя и тут оказалось, что «нескромное» желание сполна обеспечено талантом: фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» не просто установил норматив «чеховского киностиля» (что в киноведении давно является аксиомой), но и сделал открытие в области чеховедения. В кино проявилось то, что сцена скрывала в силу своей условности: театральность поведения чеховских людей; игра, укоренившаяся в быте, в манере жить. То, что Станиславский ненароком открыл, играя «Месяц в деревне» на пленэре, Михалков с помощью Адабашьяна сделал концепцией фильма. К слову сказать, ни в одном из последовавших фильмов (даже в «Родне», которую я числю на втором месте) Михалков- режиссер не поднялся выше.
Зато в фильмах мало-помалу обнаруживала себя идеология. Во-первых, славянофильство, поначалу молочно-невинное. В фильме об «Обломове» был экранизирован не роман Гончарова, а книга Юрия Лощица «Гончаров» (ЖЗЛ, «Молодая гвардия»). И если Лощицу от тогдашних либералов-западников здорово влетело, то «диссиденту» Никите Сергеевичу никто и не попенял. Снято было действительно красиво, нарядно, умело. И ностальгия по России, которую мы потеряли, вплетена была тонко.
В конце концов эта линия привела к «просвещенному консерватизму», затем к монархизму, затем к изданию «Россiйскiй архивъ», четвертый том которого целиком посвятили ведущему публицисту «Нового времени» Меньшикову Михаилу Осиповичу. О котором сказать, что он был зоологическим антисемитом, – значит еще ничего не сказать. Дело не в самом факте издания тома – издавать нужно всех; дело опять-таки в той «фиге в кармане», которую нынче держит студия «Тритэ» Никиты Михалкова, издающая альманах.
Во-вторых, в фильмах режиссера Михалкова проявило себя настойчивое желание как-то связать времена: «до 1917 года», «до перестройки» и «после социализма». Отсюда интерес к истории и внезапно вспыхнувшая память о своем дворянстве, о том белом орле в красном поле с серебряной шпагой, обвитой лаврами, который украшает родовой герб Михалковых.
Гордость происхождением – дело хорошее, но тут есть нюансы. С одной стороны, биография Михалкова Сергея Владимировича, с другой – представления Никиты Сергеевича о русском (и собственном) дворянстве как о нынешнем типе New Russians («мэн крутой» с остановившимся взглядом и медлительностью «авторитета»), который теперь, однако, гуляет не сам по себе, а находится в услужении у государства.
Конечно, и лирик Фет писал на случай коронования Александра III: «Как солнце вешнее сияя, в лучах недаром ты взошел во дни живительного мая на прародительский престол», – но все-таки это было совсем не то, что С.В. Михалков на службе у Сталина. И даже Михаил Меньшиков, обслуживавший режим своим шовинистическим напором, был «не то». В результате у нашего юбиляра чеховские интеллигенты удостаиваются лишь презрения («Утомленные солнцем»), а само яблочко возвращается к номенклатурной яблоне, младший сын начинает петь «прежние гимны», стремясь в «высший свет». А он, как хорошо известно, там, где государь: на центральном телевидении, в Кремле. Руцкой проиграл, зато есть другие.
Пародийнее всего в этой игре выглядит не- проходяшая претензия на аристократизм, который Бердяев квалифицировал как «порождение избытка». Несмотря на фантастический избыток с самого детства, в поведении Никиты Сергеевича все более явственно ощутимо «порождение недостатка» – resentiment (обида, злопамятство), который Бердяев считал главным свойством буржуа-парвеню. Но таков уж новый этап большого пути деградации русского дворянства.
Отсюда целая гамма карандышевских поступков: то стремление предстать перед Россией «русским Спилбергом»; то желание отвоевать книги предков из Библиотеки АН; то мысль вернуть «свои» иконы из ярославского музея; то, наконец, прописка в «Нашем доме» – поближе к новой аристократии черной кости и мозолистых рук. Эта неистребимая «буржуазность», помноженная на паратовскую самовлюбленность (уже не оправдываемую игранием кинороли), так и сочетается с манкостью, что дает смесь притягательную, но противную. Как когда-то в фильме «Портрет жены художника» Михалков в роли негодяя говорил: «Мне очень нравится ваша жена», – так сейчас, в роли политика, он говорит: «Мне очень нравится Россия». И кружит, как Паратов вокруг Ларисы, «блестящий барин, из судо- хозяев, лет за 30». А рядом с ним, но чуть выше, как и предписал великий драматург, Мокий Парменыч Кнуров, «из крупных дельцов последнего времени, пожилой человек, с громадным состоянием».
В «Неоконченной пьесе» театральность разоблачила кинокамера; теперь раздевает телевидение, способное отобрать все; и обаяние, и манкость.
Михаил Золотоносов
- «Московские новости». 1995. 15-22 октября. №71
