И вечностью дышать в одно дыханье
История жизни Камиллы Клодель, ученицы и любовницы Родена, которая должна была стать в мировом искусстве вровень с учителем, а закончила свои дни в сумасшедшем доме, – один из самых драматичных сюжетов в истории западной культуры. А заодно – и один из самых хрестоматийных. Но фильм «Роден» стоит смотреть не ради него, не ради Венсана Линдона, играющего заглавную роль, и даже не ради личности самого Огюста Родена. Просто поставил «Родена» режиссер Жак Дуайон.И никто из тех, для кого вообще имеет смысл писать кинорецензии, не может позволить себе роскоши не увидеть фильм Дуайона на большом экране – этот ли, иной ли; а иного может и не быть, Дуайон – чрезвычайно редкий гость в российском прокате. Другое дело, что, вероятно, отнюдь не всем «Роден», что называется, «понравится». Но, видите ли, в данном случае это совершенно неважно. Принимать ванну надо не потому, что это тебе нравится, а из соображений гигиены. Так чище становишься, только и всего.
Жак Дуайон – из тех фигур, неброских и неотменимых, по отношению к которым всегда можно отличить человека, по-настоящему любящего и понимающего кино, от того, который с помощью кино привык делать себе хорошо. Его фильмы строги, внятны и сложны; их действие сведено к четким многоугольникам взаимоотношений между героями, всё остальное – вычищено и изъято. Тихий, жесткий, почти невыразительный кинематограф Дуайона при всем том вполне заслуживает эпитета «экстремальный»: недаром именно ему удалась одна из самых адекватных экранизаций Достоевского в истории кино («Месть женщины»), и недаром в 1996 году за главную роль в его фильме «Понетт» Виктория Тивизоль получила приз Венецианского фестиваля – событие вполне «экстремальное», учитывая, что актрисе в тот момент было четыре года.
И хотя Жак Дуайон – менее всего «визионер» и более всего аналитик, его фильмы, построенные на чистых мизансценах, без большого экрана теряют куда больше, чем может показаться. То, что на планшете будет выглядеть чем-то вроде лабораторной по геометрии, в кинозале обернется ритуалом сопряжения человеческих душ, неуклонно и безостановочно ищущих друг друга в пустом, мнимо освоенном ими мире.
За последние 30 лет дуайоновский «Роден» – уже третья экранизация сюжета о Камилле Клодель. У Бруно Нюйттена ее играла великая Изабель Аджани, привычно дотла сжигая разум, дар и самую жизнь в пламени любовной страсти; у Бруно Дюмона то была уже Бинош, действие разворачивалось в поздние годы Камиллы, в лечебнице, и речь там шла о способности человеческой души оставаться собой, невзирая на помрачение, уныние и забытье. Первый разгонял мелодраму до высокой трагедии, второй исследовал антропологию обыкновенного безумия в благороднейших традициях экзистенциализма, перепроверенных зыбкостью реальности XXI столетия. Дуайон же – не о страстях и не об экзистенциях, точнее – о том и о другом, еще точнее – о той точке, где они соприкасаются и сплавляются друг с другом. То есть, попросту говоря, – о скульптуре.
Любовь Родена и Камиллы здесь – именно любовь двух скульпторов. Тех, что воплощают страсть в глине и мраморе, даруя моменту экстаза бессмертие, но, будучи сами всего-навсего живыми, оказываются не в силах сравниться с собственными творениями, удержать спазм счастья, продлить любовный жест в вечность, остановив его во времени. Они менее обнажены, менее достоверны, менее доверчивы, чем их скульптуры, и для каждого из них куда естественнее ответить на жест статуи, изваянной любимым человеком, нежели на его собственный. «Мне нынче нужны, – говорит Роден своим натурщицам перед началом сеанса, – кривые рты, заломленные руки, вздымающиеся груди»: вот та интенсивность подлинности, что достойна стать искусством. По сравнению с этим сам художник слаб и неверен, будь он даже гениален как Роден. Ценой неимоверных усилий ему удается уловить и воплотить суть человеческого духа в его величии и томлении – и вот он, шедевр, что переживет века, белеет посреди мастерской, самому же скульптору остается отойти на второй план, тихо присесть на фоне стены в неряшливых глинистых потеках, замереть в своей малости.
Не один и не два эпизода Дуайон так и строит: в начале – вдохновенный силуэт художника, прямо перед камерой, со спины, а перед ним, в глубине кадра, модель, застывшая в немыслимой пластике греха. В последнем же кадре эпизода готовая скульптура оказывается на переднем плане, непреложная и совершенная, автор же окажется отодвинут вглубь, в тень. Тем ведь он и велик, что способен сотворить нечто более великое, чем он сам.
Несколько лет назад киномир немало дивился, когда Майк Ли, великий мастер британской социальной драмы, в качестве своего opus magnum представил биографический фильм об Уильяме Тёрнере; фильм Жака Дуайона, спеца по минималистичным психодрамам с 45-летним стажем, об Огюсте Родене и о самой сущности скульптуры – явление того же порядка. Зафиксировать минутный, скоротечный жест, импульс, порыв, придать вечнотекучей чувственности, обреченной иссяканию и смерти, форму и объем – и тем самым сохранить для многих поколений вперед ее мощь и подлинность, сделать ее настолько же настоящей, насколько настоящи дерево, небо или гора, – в решении этой сверхзадачи кинематограф, возможно, и пасует перед скульптурой, но движется он, согласно Дуайону, в том же направлении и хочет того же. В финале фильма Роден просит друга сфотографировать памятник Бальзаку, стоящий в саду и залитый светом полной луны. Тот устанавливает фотоаппарат и готовится запечатлеть статую. И она вздрагивает.
Алексей ГУСЕВ
