28 марта 1981 года умер Юрий Трифонов. Эпитет «великий» не применялся к нему при жизни, и странно звучит сегодня. Однако объективная экспертиза советской (подцензурной) литературы 1960 – 1980-х гг. показывает, что тогда было два великих советских прозаика: Юрий Трифонов и Василь Быков.
.
По тогдашней классификации первый относился к разряду «бытовой прозы», второй – к разряду «военной», однако на самом деле оба были писателями-экзистенциалистами, исследовавшими, прежде всего, конечность экзистенции, страх как основной ее модус и человека, попадающего в существование, как в западню. Тематические же разряды были в тех условиях мандатом, дававшим право уклоняться от выполнения задач соцреализма.
Таким образом, в абсолютных координатах место Трифонова понятно. Но при этом он выполнил еще и специфическую функцию: оказался хранителем и транслятором идей и духа шестидесятничества в постшестидесятническую эпоху. Эта функция была обусловлена биографически и определила уникальность Трифонова в период, когда почти вся литература уже погибла от заморозков.
Эту свою роль Трифонов осознавал сам и иносказательно описал в «Нетерпении» – романе об Андрее Желябове: «Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и даже не дрогнула. Впрочем, что-то сдвинулось в ледяной толще, в глубине, но обнаружилось это десятилетия спустя».
Юрий Валентинович Трифонов (1925 – 1981) родился в семье профессионального революционера, одного из организаторов Красной гвардии. В момент рождения сына Валентин Трифонов был председателем военной коллегии Верховного суда СССР; семья проживала в Доме правительства на Берсеневской набережной, впоследствии увековеченном Юрием Трифоновым в «Доме на набережной». В 1937 г. отец был арестован, в следующем году расстрелян, мать, Евгения Лурье, вскоре после ареста мужа тоже была арестована как ЧСИР («член семьи изменника родины»). Этот поворот судьбы Юрий Трифонов впоследствии описывал и непосредственно (в частности, в неоконченном романе «Исчезновение»), и как «типовой сюжет»: счастливая жизнь внезапно заканчивается, и все необратимо катится под уклон, к новым несчастьям.
Трифонов ни разу не упустил возможности показать, что «всякая удача есть всего лишь видимость, и для этой видимости, излучающей ложный блеск, неминуемо придет время “закатиться”, как заходит светило» (С.Аверинцев). У Трифонова сюжет катится только к несчастью, это горизонт любого его произведения.
Войну сын врагов народа сначала проводит в эвакуации (в октябре 1941 г. вместе с бабушкой и младшей сестрой эвакуирован в Ташкент), в 1942 г. оканчивает там среднюю школу и возвращается в Москву, где работает на авиационном заводе (слесарь, диспетчер цеха, редактор заводской газеты), в 1944 г. поступает в Литературный институт и занимается в творческом семинаре прозаиков у К.Паустовского и К.Федина (потом это было описано в «Воспоминаниях о муках немоты»). Федин рекомендовал дипломную работу Трифонова – повесть «Студенты» (1950) – Твардовскому для публикации в «Новом мире», повесть выходит и получает Сталинскую премию 3-й степени.
До этого живший на средства бабушки, Трифонов вдруг становится богатым, знаменитым молодым лауреатом, сходу женится на балерине Большого театра и пытается начать жизнь респектабельного советского писателя. Естественно, повесть постыдна (Трифонов впоследствии ее стеснялся): разоблачение космополитизма профессуры, ее низкопоклонства перед Западом, герой повести, разоблачающий врагов народа, – студент-фронтовик, его антагонист, пособник космополитов, – студент, который в войну отсиделся в тылу.
Последовавший затем период – самый унылый и даже страшный: Трифонов старается быть писателем, а писать не о чем. Весной 1952 г. он получает командировку от «Нового мира» в Туркмению – собирать материал о строительстве канала. Однако стройку консервируют, работа над романом терпит крах…
Он пишет какие-то рассказы, в 1962 г. завершает работу над романом о Каракумском канале («Утоление жажды»), который в новых условиях уже несет на себе отпечаток «оттепельной» жизни, демонстрируя «детей 20-го съезда». Сам Юрий Трифонов от романа не в восторге.
В 1964 г. он создает принципиально важное для себя произведение – документальную повесть «Отблеск костра», посвященную судьбе репрессированного отца, – монтаж документальных материалов и авторских комментариев, размышлений и воспоминаний. Это вещь совершенно в духе «оттепельного» времени, ее главное содержание – антисталинизм.
Дальше наступает пауза. Всю вторую половину 1960-х годов Трифонов ищет свои темы и свою художественную манеру. Потом ощущения этого времени найдут частичное выражение во «Времени и месте»: «…Сквозь сон томило – все уже написано». В каком-то смысле Трифонов пропустил благоприятное для творческих поисков время, а свою тему и своего героя нашел уже в совершенно иной общественно-политической и нравственной ситуации – в 1968 году, когда начинается мощнейший идеологический зажим. И в этих условиях, под прессом, Трифонов расцвел.
Потому что во время паузы Трифонов эволюционировал вместе с «героем времени» и вышел к читателю с новыми проблемами. Самая главная из них – предательство себя, своих идеалов под давлением суммы мелких жизненных обстоятельств – порождает повесть «Обмен» (Новый мир. 1969. № 12). Это было время принудительного конца «твардовского» периода «Нового мира», конца «оттепели», конформизм становился новой нормой, и Трифонов едва ли не единственный в советской литературе давал ощутить конформизм и подчинение наваливающейся жизни как духовную смерть героя. «Оттепель» осталась в прошлом светлым пятном, на ее фоне герой регрессировал, задыхался. Об этом были последовавшие повести «Предварительные итоги» (1970) и «Долгое прощание» (1971). Официозные критики отнесли их к «мещанской теме», статья в «Литературной газете» одиозного Ю. Андреева называлась «В замкнутом мирке» (1971. 3 марта), статья там же одиозного Г.Бровмана – «Измерения малого мира» (1972. 8 марта).
На самом деле это была проза о жизни советской интеллигенции, написанная плотно, с событийным напором (особенно в этом отношении характерны «Предварительные итоги»), психологически достоверно, без штампов и сложных метафор, часто как бы в жанре потока сознания. Трифонов-писатель – всевидящий и всезнающий автор. Криминалом являлось то, что исследуемое сознание было интеллигентским, герои – то переводчик, то историк. Партийность и народность явно были в дефиците, что раз в год «Литературка» и констатировала.
Быстро Трифонов становится духовным лидером интеллигенции, лидером подцензурной литературы, он точка отсчета. Нормы Трифонова сформированы в период «оттепели»: духовная свобода (поэтому главный герой – интеллигент), протест против тоталитарного режима, период сталинских репрессий и доносов как предыстория характеров, как общая генетическая память, от которой страна ушла совсем недалеко.
В «Предварительных итогах» есть символический образ: герой во сне поднимается по лестнице, зачем-то ему надо подниматься выше и выше, задыхается, воздуха нет, но вверх идти все равно надо… Это модель экзистенции и самого Трифонова, и его советского читателя, которому перекрыли кислород. Места нет, человека куда-то выдавливает.
Вышедшая в 1975 г. повесть «Другая жизнь» была об историке Сергее, который добывал сведения о сотрудниках царской охранки. К этому времени главным трифоновским героем окончательно становится «вечный студент», нонконформист, генетически обреченный сопротивляться советской жизни, не вписывающийся в рамки и нормы, стремящийся из последних сил к независимости. «Девятнадцатого марта, когда я вышел на улицу в снег, в полночь, я думал: если уж дома, в своем скворечнике, в том, до чего никому нет дела, кроме меня, я не могу быть независимым, не имею права совершать поступки – тогда я ничтожество, насекомое» («Предварительные итоги»).
В «Доме на набережной» (1976) писатель демонстративно вернулся к сюжетным мотивам и героям «Студентов», но уже на основе совершенно иной авторской позиции, возникшей в другое время. Это «оттепельная» проза, посвященная описанию и анализу сталинского периода, но возникшая уже в период ресталинизации, когда все старые темы – от конформизма до предательства – вновь стали актуальными. Сверхтема повести – продолжение «сталинского периода» и генетическая связь советского человека с этим временем. Когда становится выгодно, советский человек без раздумий предает вчерашний идеал и становится полной мразью.
В трифоновские времена понятие «память» еще не было захватано нечистыми руками, и именно Трифонов одним из первых это понятие легализовал и ввел в круг маркированных. «Надо ли вспоминать? Бог ты мой, так же глупо, как: надо ли жить? Ведь вспоминать и жить – это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет» («Время и место»). Жизни не остается, остается лишь память о ней.
Как экзистенциалист Трифонов особо прописал два интуитивных ощущения: страх жизни и тайну жизни. О концепте «страха» у Трифонова можно написать целую диссертацию, показав, как он возникает во всем мыслимом обилии вариантов: от страха перед реальной жизнью («синдром Никифорова» во «Времени и месте», 1980) и способным на все человеком до леденящего ощущения всё и всех уничтожающего времени («Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете», – этой констатацией начинается «Дом на набережной»).
Любопытен очерк Трифонова «Бульварное кольцо», напечатанный в 1987 г. в перестроечном «Огоньке» (№ 32). «Как у всех старых городов, у Москвы в пору ее рождения был один могущественный импульс – страх. Крепости, башни, валы, рвы. Оградиться, спастись, защититься от зверя, от врага, от напастей… Если взглянуть на старые города – и на Москву – сверху, можно увидеть рисунок страха». Даже в краеведческом очерке, в очертаниях карты Москвы выявлен модус страха.
«Тайна жизни» представала как трепет перед сцеплением событий (один из мотивов «Времени и места»). Трифонов умел сохранить в тексте, передать читателю ощущение загадочной логики судьбы, когда из ничтожных причин вырастают катастрофические последствия. Этот «сюжетный» взгляд на жизнь был одновременно и писательской болезнью, описанной в последнем романе, «Времени и месте», и основой писательского мастерства. Томительное знание конца героя, сообщавшееся читателю в самом начале повествования, – этим приемом писатель пользовался регулярно: беспощадность создавала то напряжение, при котором в значении вырастала любая деталь.
Трифонов тяжело болел и умер весной, в конце марта 1981 г. Для меня, как, возможно, и для многих, Юрий Валентинович был загадочной брешью в той круговой обороне, которую держала советская цензура. Писательская жизнь Трифонова казалась мне неравным поединком – наподобие того, что был описан им самим в романе «Нетерпение». А его смерть выглядела гибелью.
Михаил Золотоносов
