Никита Елисеев о том, что происходило, происходит и будет происходить на книжно-литературном фронте
Почему итоги неутешительные? Потому что не могу не признать: плохо у нас дело с книгоиздательством, с положением издательств, «толстых» журналов и книжных магазинов. Почему они всё же утешительные? Потому что, видите сами, появляются хорошие книжки и в крупных издательствах и в маленьких, всё ж таки существующих…
Исторический экскурс
Вашего покорного слугу учили (хоть и не выучили) на историка. «Пути пройденного никто у нас не отберет». Наша нынешняя литература вышла из позднесоветской. Вернее, из кризиса этой литературы. Если постараться быть точным, то так вот из этого кризиса и не выбралась. Если постараться быть совсем точным, то так вот из смерти (или гибели) позднесоветской литературы и не выбралась.
Позднесоветская литература была четко стратифицирована. Мы видим ясно три источника, три составные части позднесоветского литературного процесса.
Навершие («надстройка») многотиражная и, как правило, многолистажная (платили советским писателям полистажно и потиражно – от количества проданных экземпляров гонорар не зависел, «рояльти», процента от продаж, на заводе не было) печатная продукция, заполнявшая полупустые прилавки немногочисленных книжных магазинов. Как это получалось, я не знаю. Секреты распределительной советской экономики так и остаются секретами.
Нельзя сказать, что эта книжная продукция была так уж плоха. Некий средний литературный уровень здесь держали жестко. Не забудем, что по большей части эту продукцию выпускали люди, которым ставили руку в Литинституте и опять же многочисленных ЛИТО. Откровенная зашкаливающая графомания проскальзывала разве что в заидеологизированных сочинениях, общий средний уровень был… нормальным средним уровнем литмастерства.
Давно, давно в пору шумного успеха бульварного романа Проханова «Херр динамит», кажется, я был потрясен одной заметкой молодого и пылкого защитника этого… безобразия. Кто-то из хулителей романа бросил фразу: мол, нормальная такая совковая литература. В ответ защитник процитировал какое-то лирическое описание осеннего леса и динамическое описание охоты на лосей и задал сокрушающий (как ему казалось) оппонента вопрос: «Разве так писали в Советском Союзе?» – Мне захотелось сказать: «Да, мой юный друг, именно так тогда и писали. Хуже писать было нельзя. Вот так ставили руку, чтобы, значит, красиво описать осень, охоту, и всё такое…»
Понятно, что на этом среднем уровне вырастали очень значительные вещи: Юрий Трифонов, Александр Житинский, Валерий Попов, братья Стругацкие (прочих опускаю) тому яркие примеры. Иное дело, что чем значительнее было произведение, чем ярче, чем выше поднималось над средним уровнем, тем с бОльшим трудом, обдирая бока, оно прорывалось через цензуру (редакторскую и главлитовскую). Более того, как раз значительные и пользующиеся читательским спросом книги выходили меньшими тиражами и сметались, как горячие пирожки с прилавков, потом выныривали на «черном» книжном рынке. Но для таких произведений существовал еще один… канал: «толстые» журналы.
Борис Стругацкий рассказывал Илье Стогоff’у, что «Обитаемый остров» прошел в печать в журнале «Нева» без сучка и задоринки, и не только потому, что в журнале «Нева» редактором работал (цитирую): «хитрый и мудрый, как бес, знающий все особенности советской цензурной политики, Самуил Лурье», но и потому, что не так бдели. А вот сучки и задоринки, палки в колеса начались в связи с книжной публикацией «Обитаемого острова».
В журналах могло появиться то, что (повторюсь) потом долго, долго (с потерями) пробивалось в издательствах. Но это всё… надстройка.
Базисом, живой питающей почвой позднесоветской литературы были… самиздат и тамиздат. Читательский охват этой литературы установить невозможно. Русский бестселлер: прочел за ночь или за две, передал другому, тот третьему… «Эрика» берет четыре копии, а сколько с этих копий будет скопировано – Аллах ведает.
Замечательный современный поэт Сергей Магид рассказывал, что впервые прочитал стихи Бродского на далеком Севере, в позаброшенном аэропорте. Пилот этой авиалинии дал ему почитать стихи, переписанные в тетрадку. Это были стихи Иосифа Бродского.
Повторюсь, читательский охват этой литературы определить невозможно. Но это было то живое, что питало печатаемую продукцию. Не было советского печатаемого писателя, у которого в столе не лежало что-то, что невозможно было опубликовать, а написано оно было только потому, что был сам-и-тамиздат. А может, рискну? – говорили себе советские писатели. Некоторые рисковали. Главным образом, тамиздатом. Потом оправдывались: мол, безобразие, без моего согласия в мерзком антисоветском издательстве или журнале посмели напечатать! Или НЕ оправдывались и тогда переставали быть советскими писателями.
Ситуация, обрисованная мной, согласитесь, была несколько ненормальна. Или совсем и вовсе ненормальна. А из ненормальной ситуации нормального выхода не бывает.
Когда эта ситуация была взорвана, в буквальном смысле этого слова – взорвана, в конце 80-х – начале 90-х, результаты этого взрыва (простите за тавтологию) были взрывообразны. Тиражи книг и «толстых» журналов поднялись до космических отметок. Издательства стали множиться, как грибы после дождя. Вполне понятно (думаю, арифметически вычисляемо), что после этого взрыва должен был наступить столь же мощный отлив… океанской волны. Книжный рынок был перенасыщен. Перенасыщение должно было умериться и дойти до нормальной отметки. Иной вопрос (и это очень интересный вопрос), а что такое норма? Является ли нормой для многомиллионной страны тираж книги 3000 экземпляров?
Экономика
Любому непредвзятому, объективному наблюдателю совершенно очевидно, что ситуация с книгоиздательством, а значит, и с литературой, у нас ненормальна. Нет, пиарщики (главным образом, пиарщицы) всяких там выставок, ярмарок и прочих… мероприятий будут надрываться (ну, это профессия у них такая – надрываться): как же! – а вот выставка нон-фикшен! – в Москве! 56 книг, которые срочно, срочно надо купить! Одна только биография великого кинорежиссера Маргариты Барской чего стоит!
Я согласен: первая биография действительно великого кинорежиссёра, очень красивой и очень хорошей женщины с трагической, злокозненной судьбой многого стоит, но вы поглядите, сколько она (книга) стоит и какой у нее тираж. А потом прикиньте, сколько осталось книжных магазинов по всей необъятной Руси великой и признайте, что книга о Маргарите Барской вряд ли доберется до Адлера или до Тулуна. (Впрочем, в Тулуне не до литературы.)
А раз это так, то с тяжелым сердцем признайте: все эти выставки, ярмарки и tutti quanti не более чем декорации, демонстративно прикрывающие действительную, реальную ситуацию в книгоиздательстве, а значит, и в литературе. Кстати, если подумать, то следует признать, что тираж 3000 или 5000 – это где-то так и есть реальный читательский охват сам-и-тамиздата. Один прочел, дал другому, тот третьему, а третий (если имел выход к пишущей машинке), глядишь, и перепечатал. На круг так, наверное, и выходит три тысячи или чуть больше.
В этом смысле литературная ситуация современной России оказывается подобной литературной ситуации Советского Союза. С той только разницей, что место самиздата в литературном, что ли, смысле занимает на книжная и «толстожурнальная» продукция, издающаяся мизерными (для многомиллионой страны) тиражами, а… соцсети.
Резкие, неподцензурные, на грани фола, а то и за гранью фола, сохраняющие все коробящие особенности живой, современной русской речи тексты Фейсбука и Твиттера и есть питательная, живая почва нашей литературы. Кроме всего прочего, Фейсбук и Твиттер приучают пишущих к тому, к чему, по небезосновательному мнению Иосифа Бродского, приучает поэзия прозу: к экономии средств. Формат Твиттера и Фейсбука вынуждает к краткости. А краткость известно чья сестра.
Именно из соцсетей писатель, ставший в начале 90-х издателем, Александр Житинский выудил замечательного русского литератора, художника Дмитрия Горчева, который нимало не помышлял о литературной карьере. То, что этого литератора по достоинству оценил один только критик, Самуил Лурье, нимало не говорит об уровне этого литератора, но много говорит об уровне современной русской критики.
Впрочем, всё это было давно. Увы, рано умерший писатель Дмитрий Горчев – уже история нашей литературы, как и Александр Житинский. Еще раз – увы.
Если же говорить (то есть писать) о современной книгоиздательской (а значит, и литературной) ситуации, то она еще парадоксальнее, чем в Советском Союзе. Книжных магазинов в столицах – полно, и полки ломятся, в провинции книжных магазинов с гулькин нос. Неделю я бродил по зимнему Адлеру среди хайтека и рокота волн – книжных магазинов в огромном пригороде Сочи я не обнаружил. Нет, одна книжная лавочка была. В аэропорту, скромно притулившаяся к часовенке из плексигласа. На полках была «Азбука-классика», тонувшая среди книжек с зазывными названиями и обложками: «Я – твоя!», «Будь моей!» и «Будни спецназа».
Я знаю возражения на эти мои ламентации: это – рынок, так во всем мире, что вы хотите? Интернет, кино, ТиВи – всё это отвлекает от литературы, особенно от серьезной литературы, требующей читательского напряжения, читательского внимания, того, что Марина Цветаева называла читательским соавторством.
Я бы, пожалуй, согласился с этими возражениями, если бы этим летом мне не посчастливилось побывать в Германии в издательской поездке, походить по издательствам, которых в одном Берлине больше, чем в России, по книжным магазинам и библиотекам, поговорить с издателями, книготорговцами и библиотекарями.
Позвольте поделиться впечатлениями. Книжные магазины в Германии освобождены от уплаты аренды. КАК? Вот так… Я сам удивился. Издательства в Германии освобождены от уплаты НДС. ЧТО? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Может… В результате, когда из издательства в книжный магазин привозят продукцию, книжный магазин сразу осуществляет предоплату. В этом месте беседы с издателем среди нашей группы поднялся совместный, согласный ропот. Из этого ропота я вычленил вот что: «Предоплата? Да даже если все книги будут проданы, из магазина деньги приходится выбивать!» Правильно. В нашей ситуации книжным магазинам надо выживать, а не жить. Держаться за прибыль руками, ногами, всем телом, всем сердцем.
В книжных магазинах книги продаются без издательской наценки. Снова: КАК? Да… вот так. Главный редактор издательства Ивана Лимбаха Ирина Кравцова жаловалась мне: наценка на книги издательства Ивана Лимбаха 30%. Услышав это, главный редактор издательства «Лимбус пресс» возмутился: «30%? Да это по-божески! 100% не хотите?» Не хочу, да и кто ж захочет-то? Результат? Гибель небольших независимых издательств, поглощение их мощными издательскими монстрами, «АСТ» и «ЭКСМО». Это, воля ваша, не слишком нормально; это не слишком-то способствует развитию литературы: свободному и нестесненному.
В этих условиях как-то странно всерьез говорить о литературе. Мне, по крайней мере. Не учитывать эти условия говорящему (и пишущему) о литературе, повторюсь, странно. Но я учел эти условия, я их обозначил и потому после несколько затянувшейся преамбулы перехожу к литературе. В конце концов, из 140 миллионов человек, населяющих нашу страну, просто не может не прорваться, тем или иным способом, определенное количество талантливых, ярких литераторов.
Литература
Учитель всех русских критиков, человек (хочет этого кто-то или нет), создавший русскую критику, Виссарион Белинский сформулировал: «Главная задача критика – сберечь кошелек читателя».
Как ни печально это признать, но я этим принципом руководствоваться не могу. У меня нет несокрушимой уверенности в собственной правоте. Люди разные. У них разные вкусы, разный житейский опыт, разный образовательный уровень. Может, кому-то по душе «Я – твоя!»? Может, он на ней отдохнет душою? Почему он должен слушать мои советы и тратить деньги из своего кошелька на то, что ему заведомо не понравится?
Посему я просто напишу про то, что мне понравилось, понравилось настолько, что я уверен в объективной ценности этих текстов. Содержимое кошелька гипотетического читателя – ценность субъективная.
Первая книга подтверждает много-вышенаписанное. Это сборник эссе Бориса Рогинского «Будь спок. Шестидесятые и мы», выпущенный в свет маленьким, чудом существующим питерским издательством «Йолупукка» («Дед Мороз» по-фински). Тираж не обозначен. Тема обозначена. Влияние шестидесятничества ХХ века на современную культуру. По мнению автора (и моему), чрезвычайно благотворному и плодотворному. Борис Рогинский, один из немногих критиков и литературоведов, кто пишет литературно безукоризненные тексты. Его тексты – это не просто о литературе. Это сама литература и есть. В полном смысле этого слова беллетристика, прекрасное писание. Порой трудное для читателя, порой веселое, порой грустное, порой раздражающее – настоящее.
Раздражающее уже хотя бы тем, что для презентации шестидесятых он выбирает нетипичных шестидесятников, мало кому (к сожалению) известных андеграундных поэтов Ленинграда Роальда Мандельштама и Льва Васильева, или (надеюсь, что известного), но в обойму казовых шестидесятников никак, никоим образом (опять, к сожалению) не вошедших Юлия Даниэля и Рида Грачёва. Раздражающего уже хотя бы тем, что в свои вполне литературоведческие или историко-литературные тексты он включает личные воспоминания, личные впечатления. Раздражающие уже хотя бы тем, что некоторые свои тексты он строит как диалоги, как споры с яростным оппонентом.
Это нормально. Настоящая современная литература и должна (или вынуждена) раздражать, быть порой не по коже, не по печени гипотетическому реципиенту. Последний текст в книге Бориса Рогинского надо прочесть обязательно. Это – мемуарный очерк «Не повторю, что я там видел…». Большую часть этого очерка занимают воспоминания об отце автора, историке, зэке брежневских времен, одном из создателей «Мемориала» Арсении Рогинском и о его компании. Вообще-то, той самой компании, что создавала питательную почву литературы – сам-и-тамиздат. В общем, это такой памятник этим замечательным людям, настоящим и мужественным наследникам шестидесятых.
Пожалуй, процитирую из этого очерка описание поездки к отцу в лагерь: «А потом были КПП, колючка, периметр, солдатики в тулупах (всю ночь казалось, что щелкают затворы автоматов, решетки, дневальный. А потом появился отец. Ни малейшего намека на драму – снова Броша, новые приключения Броши Эпитинакура (прозвище отца в семейном обиходе Рогинских. – Н.Е.) и как он рассказывал! Как они хохотали! Как любое столкновение с начальством превращалось в анекдот! В анекдот, а подчас в целый спектакль превращались и душеспасительные беседы с кумом, и шмон, и сидение в СИЗО (штрафной изолятор) в БУР’е (барак усиленного режима), и даже самое неприятное – пересылка. Он увлеченно рассказывал о том, как нужно вести себя в камере, в вагоне, в бараке и на работе; как сделать так, чтобы тебя все уважали и почитали; главное, оказывается, – чистота и франтовство: только привезли в зону, немедленно рвись, всех распихивая, в баню, пусть побьют, но главное – запомнят! А потом, чтобы всё в тебе было прекрасно, чисто и ново: и сапоги, и кальсоны, и брюки, и фофан, и кепка-«пидорка», и ушанка, и рукавицы, и венец всего – нашивка из коричневого кожзама с фамилией и номером, аккуратнейше выведенными белилами, иногда даже в рамочке. (…) Как-то через много лет его спросили: «А какое погоняло было у Вас?» Ответ: «А мое погоняло было Арсений Борисович»».
Другая книга, которую стоит отметить и заметить, тоже вроде бы должна проходить не по разряду изящной литературы, но не может быть не отмечена не только потому, что она очень хорошо написана, но и потому, что она… уникальна. Я, по крайней мере, ничего подобного в литературе не встречал. Это книга поэта, учителя древнегреческого языка и филолога-классика Всеволода Зельченко: «Стихотворение Владислава Ходасевича “Обезьяна”. Комментарий», выпущенная в свет московским издательством «Новое издательство». Тираж не указан. Комментарий к великому (вне всякого сомнения) двухстраничному стихотворению занимает 146 страниц, которые читаются… будто детектив с неослабевающим интересом. Притом что Всеволод Зельченко разбирает весьма специфические, сугубо профессиональные вещи, например, поэтический метр, которым написано стихотворение. Всё равно – интересно.
Не могу не процитировать предпоследнее предложение из предисловия к этому серьезному, научному и одновременно захватывающе интересному исследованию. Толчком к его написанию послужило «сообщество chodasevich, возникшее в “Живом журнале” в 2006 году». Это к вопросу о том, как этот треклятый Интернет мешает развитию культуры. Извините, культурным и образованным людям не только не мешает, а невероятно помогает.
Две другие книги (под одной обложкой), пожалуй, тоже уникальны. По крайней мере, в современной литературе, не только русской, но и мировой. Это два коллективных романа: «Финал» и «Вначале будет тьма», выпущенных в свет издательством «Эксмо». Ну, это бестселлеры. Тираж 3000 экземпляров. Как ни странно, коллективные романы в советской литературе как раз были: «Большие пожары» (1927), «Смеется тот, кто смеется» (1964), «Летящие сквозь мгновение» (1967), «Летающие кочевники» (1968).
Отличие «Финала» и «Вначале будет тьма» от прежних коллективных романов в том, что, во-первых, прежние коллективные романы были откровенно юмористическими, это были, по сути дела, литературные шутки, и строились они по принципу литературной шутки, литературной игры, буриме, один писатель писал одну главу, другой писал другую, продолжая сюжет по-своему, третий следующую. «Финал» и «Вначале будет тьма» – серьезные книги, коллектив авторов обсуждал развитие сюжета, четко, без зазоров пристраивал главу к главе.
Во-вторых, прежние коллективные романы писались известными литераторами. Нынешние написаны молодыми, еще не известными писателями, правда, под руководством известных литераторов: в команду «Финала» Дмитрий Быков собрал своих учеников и одну ученицу (Игорь Журуков, Дэниэл Кахелин, Татьяна Ларюшина, Аркадий Тесленко, Иван Чекалов, Дмитрий Шишкарёв); в команду «Вначале будет тьма» Михаил Веллер собрал своих учениц и ученика (Екатерина Белоусова, Сергей Вересков, Александра Сорокина, Мария Анфилофьева, Дарья Новакова).
Получились остросюжетные динамичные футурологические повествования. Как и следовало ожидать, у учениц и ученика Михаила Веллера чрезвычайно мрачное и весьма сжатое о распаде России на множество самоуправляемых (вернее сказать, почти никак не управляемых) территорий, завершающееся мощной катастрофой. Как и следовало ожидать, у учеников и ученицы Дмитрия Быкова весьма обширное («избыточность – мой самый страшный грех», – признавал учитель своих учеников), ироничное, а на деле очень печальное о финале очередного чемпионата мира в очередной раз проходящего в нашей стране. Спойлерить я не буду. Это – яркие и (повторюсь) остросюжетные романы.
И, наконец, литературный дебют. Книга совсем юной (1996 года рождения) Арины Обух: «Муха имени Штиглица», выпущенная в свет издательством «АСТ», редакцией Елены Шубиной. 2000 экземпляров. Давно я не читал такой красивой и такой обаятельной книжки. Автор по профессии художница по текстилю, окончила училище имени Штиглица (в советское время – имени Мухиной), по сию пору в питерском обиходе – Муху. Автобиографическая книга. Портрет поколения; тех, кто родился в 90-е, а вступает в жизнь. Художники, если пишут, пишут хорошо. Они научены замечать детали. А деталью, как писал Достоевский, ох как хорошо можно «оцарапать сердце». Они (художники) умеют пользоваться метафорами, то есть сталкивать лоб в лоб далеко отстоящие друг от друга вещи.
Не могу не процитировать из «Мухи имени Штиглица» одно такое столкновение, «чтобы от истины ходячей всем стало больно и светло!» (А. Блок): «Если что-то не удалось – закракелюрь. Это когда неудавшийся батик покрывают горячим воском, снимают с подрамника и начинают мять как врага своего. Затем берут губку и в заломы втирают краску любого цвета. И получается – гром, молния, красота. Если жизнь не удалась – можно ее закракелюрить». И в этом случае, вспомним опять Александра Блока, «по бледным заревам искусства» реципиент (читатель или зритель) узнает «жизни гибельный пожар».
Никита Елисеев
