Когда российская наука начнет приносить пользу России?
Сегодня модно интересоваться наукой. Телеканалы, библиотеки, креативные пространства и даже рестораны предлагают научно-популярные лекции, шоу и science slams – «бои», на которых ученые должны за 10 минут весело рассказать о своей работе, а кто ярче расскажет, за того посетители проголосуют: в лучшем случае аплодисментами, в худшем – постучат кружками и бокалами.
И государство вроде дает деньги «на науку» – на нацпроект «Наука» запланировано потратить 636 миллиардов рублей за 5 лет (до 2024 года). В 2016-м появилась Национальная технологическая инициатива, через которую только в 2019 году должно быть выделено 6,2 млрд рублей, в том числе ученым, но уже на прикладные проекты.
Одновременно продолжаются разговоры о том, что научные кадры надо удерживать в России, что лучшие уезжают на Запад или в Китай, где ученым предлагают укомплектованные лаборатории и комфортные административные условия и т.д.
В Петербурге сосредоточено более 10 процентов научного потенциала страны: 350 организаций и десятки вузов – в общей сложности в научной сфере работает более 170 тысяч человек (9 тысяч докторов наук, 26 тысяч кандидатов наук – официальные данные администрации Петербурга).
Так как устроена сегодняшняя российская наука? Она нищая или богатая? Какую пользу она приносит? Уезжают петербургские ученые работать за пределы родины или, наоборот, возвращаются?
Мы начинаем разговоры об этом с учеными и практиками под рубрикой “Как устроена наука“.
Первый разговор – с академиком РАН Леонидом Вайсбергом, председателем Совета директоров научно-производственной компании «Механобр-техника».
– Как себя чувствует российская наука?
– Более-менее восстановилась после 1990-х годов – эпохи откровенного сбрасывания ее с корабля истории. В то время была популярна шутка, в которой нашему президенту якобы докладывают: «Борис Николаевич, мы не платим ученым зарплату, а они все равно ходят на работу!» На что Ельцин отвечает: «А вы с них деньги берите за вход…» Сейчас наука восстановилась, уже даже декларируется «экономика знаний», но в реальности мы пока мало что из нее наблюдаем.
В России – в Советском Союзе – уровень получения научного знания всегда был высоким, мирового масштаба, но такого же масштаба был и отрыв науки от применения в экономике. И сейчас, помимо военно-промышленного комплекса, научные результаты снова вяло востребованы в экономической жизни. Вспомните: Советскому Союзу наука дала прежде всего атомный проект и космос. Поразительно – мы освоили космос всего лишь через 16 лет после окончания Великой Отечественной войны! Мы еще были голы и босы, не все города и деревни были восстановлены после бомбежек, но СССР сумел стать первым в самой прорывной отрасли науки и показать всему человечеству направление для развития. В 1947 году, еще не накормив толком даже детей, мы уже строили огромные ракетные заводы, а в 1951 году запустили в космос первых собак, и они вернулись оттуда живыми. Космос, разумеется, был отраслью двойного назначения: одновременно с мирными, исследовательскими космическими кораблями мы разрабатывали и ракеты-носители для ядерных боеголовок, опережая всех своих заклятых «партнеров» на полшага…
Но в одно и то же время в одной и той же стране сочетались высочайшее развитие фундаментальной науки и колоссальное отставание прикладных наук в тех аспектах, которые были связаны с общим уровнем жизни большинства населения.
– Сегодня происходит то же самое?
– Конечно. Гиперзвук, о котором мечтали поколения советских и несоветских людей, достигнут нашими специалистами, и иностранные «партнеры» смотрят на нас, открыв рот… А что в научно-технологическом плане? Что применено в потребительской экономике? Что меняет нашу жизнь? Есть какое-то развитие в области цифровой экономики, материаловедения, современных передовых технологий, в том числе и для Арктического проекта, который может и должен стать локомотивом мощного движения вперед. Арктика ставит задачи перед всеми отраслями науки, но по большому счету в этом тоже нет пока того, чем можно хвалиться, как космосом и балетом…
Таким образом, мы сейчас видим науку как некий восстановившийся дееспособный корпус, который еще не нацелен на свою основную задачу – взаимодействие с реальным бизнесом.
– Кто должен поставить эту задачу?
– Бизнес. Во всем мире задачи ставит бизнес, которому конкуренция не позволяет стоять на месте и все время толкает к развитию. А у нас рукопожатие науки с бизнесом пока еще слабое.
– Почему так происходит? В чем мы не такие, как другие страны?
– Комплекс причин. В России произошла приватизация, а затем – в какой-то мере снова огосударствление многих отраслей экономики, и это привело к тому, что сегодня у нас созданы монополисты, как частные (нефтяные компании, металлургические…), так и государственные (например, Ростех). Монополисту не нужно стремительно развиваться и снижать издержки: сколько он скажет, столько покупатель за товар и заплатит, выбора у него нет. А инновации возникают, когда вы с конкурентами локтями толкаетесь, кто быстрее уйдет вперед, и вам надо во что бы то ни стало быть первым – сократить издержки либо сделать продукт намного лучше. Именно тогда вы идете к ученым с вопросом: «Что делать? Меня со всех сторон поджимают!» И начинается научно-технологический прогресс, рывок, потому что ваш конкурент тоже пришел к ученым, но к другим. У нас, к сожалению, пока такой ситуации нет.
– Все безнадежно плохо?
– Не все, конечно, выкрашено черным цветом, но общее движение вперед не настолько интенсивное, как хотелось бы. Позитивный процесс идет очень медленно… Есть примеры молодых предпринимателей, которые находят науку, создают производство и рука об руку идут дальше вместе, развиваясь иногда буквально со стартапа… Но это должно стать массовым явлением, а не единичными фактами, о которых радостно пишут во всех газетах. Посмотрите структуру доходов бюджета Санкт-Петербурга – инновационная составляющая минимальна. Допустим, мы успешно развиваем фармацевтический кластер, создавая пока дженерики, но все-таки создавая их сами… Но в структуре городской экономики всё, что приносят фармацевтические предприятия, пока надо рассматривать с микроскопом, а для нормального развития науки и инноваций необходимо, чтобы эти показатели удесятерились.
– И что делать?
– Мне кажется, можно вернуться к разгосударствлению экономики. Хорошо помню диалог Владимира Владимировича Путина и Геннадия Андреевича Зюганова, показанный в новостях лет десять назад: в ответ на слова Зюганова о том, сколько было государственных предприятий в Советском Союзе и как хорошо они работали, Путин сказал: «Неэффективно же все это было, Геннадий Андреевич, согласитесь! И жизнь это показала…» Так почему мы сейчас сами к тому же самому государственному монополизму вернулись?! Да, когда-то огосударствление было единственным способом вернуть предприятия из нечистых рук – отлично, что это удалось сделать, но теперь-то надо идти вперед и пускать в экономику частный капитал. Может быть, имеет смысл создавать публичные акционерные общества, в которых акциями владеют миллионы людей. И вот тут общество было бы реально заинтересовано в результатах работы таких предприятий, акционеры требовали бы развития и дивидендов, соответственно, вынуждали бы топ-менеджеров идти к ученым с конкретными задачами.
– Но ведь нынешние госкорпорации пытаются быть эффективными.
– И где принципиально новая, прорывная продукция? Чем удивили нас госкорпорации?
– Особо ничем. Но, может, вузовская наука вас радует?
– По развитию российских вузов в целом предпринимаются системные меры, руководство страны очень предметно занимается этим вопросом, и в Петербурге есть несколько вузов, которые показывают хорошие результаты.
– Какие?
– Прежде всего это участники федерального проекта «5-100» (проект поддержки конкурентоспособности российских вузов на глобальном рынке образования, рассчитан на 2013–2020 гг., предполагает вхождение 5 вузов в топ-100 ведущих вузов мира. – Ред.) – ИТМО и Политехнический университет. И, конечно, Горный университет, который не участвует в этом проекте, но активно развивается как национальный исследовательский вуз: не случайно ЮНЕСКО поддержала создание именно в Горном университете Международного центра компетенций в горно-техническом образовании.
– То есть Петербург можно назвать научной столицей?
– Я думаю, это в принципе неправильный термин. Если мы его употребляем, то признаем, что есть «научная провинция», и значит, страна у нас перекошена. А надо стремиться к тому, чтобы страна была однородна: высокий уровень науки, образования и образа жизни нужно стараться распространить по всем регионам. Если есть города, где качество жизни – здравоохранения, образования, науки – намного ниже, чем в других, значит, это не ваши территории, вы как страна их бросили. В «научные столицы» всегда будет переток сил, кадров, средств в ущерб «провинциям». Мы и так уже в Экспертном совете Российского научного фонда (РНФ) стараемся поддерживать грантами регионы России, а то ведь всё уходит в Москву и Петербург – там работают лучшие научные кадры, они, естественно, пишут самые яркие заявки и представляют самые интересные научные проекты…
– А допустим, Томск видно на научной карте страны? Сейчас в томские вузы и НИИ вливается много бюджетных денег. Может, зря?
– Томск виден. Результаты всеобщих усилий и денежных вливаний есть. Кстати, в таком деле важен еще фактор лидера: как только в вузе появляется харизматичный ректор, который уважает своих преподавателей и сам является большой личностью, ситуация меняется в лучшую сторону. Знаете, например, что у ректора МИСИС Алевтины Черниковой в лексиконе нет слова «студенты»? И на Ученом совете, и в деловых переговорах она говорит: «наши дети». Это не пустые слова – побывайте в этом институте, пройдитесь по коридорам, поговорите с людьми… Ученые и студенты тянутся за таким ректором, и, конечно, это влияет на отношение к вузу партнеров, министерства, бизнесменов… В томских вузах харизматичные лидеры, но им на пятки наступает Новосибирск. Оба города хорошо растут по части науки, в чем-то даже опережают Петербург. На конкурсах РНФ все видно: Политех вбрасывает 10 заявок на грант, ИТМО – 15, Технологический университет – 1, а Томский госуниверситет – тоже 10. Значит, там есть кадры и оборудование, чтобы придумать проект, получить на него деньги и хорошо их отработать.
– Научным оборудованием сейчас обеспечена вся страна?
– Как показывают заявки в РНФ, в целом – да. Но оборудование требует ежегодного обновления. Фундаментальная наука делается в так называемых Центрах коллективного пользования, и в Петербурге сегодня работают 5–6 мощных центров: в Горном университете, СПбГУ, ИТМО, Политехе, по медицинской части – в Центре им. Алмазова. Но, кроме того, для развития науки мирового уровня нужны установки типа мегасайенс – такие, как Большой адронный коллайдер CERN (Швейцария), Европейский лазер на свободных электронах XFEL (Германия). К счастью, Россия не прекратила взаимодействие с европейской наукой и без наших специалистов их мегаустановки мертвы – это признано, но также важно, что Россия как государство уже несколько лет вносит немалый денежный вклад в развитие этих установок, и мы работаем там на совершенно равноправных условиях со всеми европейскими специалистами. А у нас готовится к запуску исследовательский ядерный реактор ПИК в Гатчине, растет новый ускорительный комплекс NICA в Дубне…
– Сколько времени надо, чтобы такими малыми темпами российская наука достигла больших успехов?
– У нас есть успехи, но государство должно продолжить системные шаги и не наступать на те же грабли, что в Советском Союзе. Государственный монополизм сделал советское производство маловосприимчивым к инновациям, их принудительно внедряли, в плановом порядке. Знаете, в 1973–1974 годах была развилка, которая показала, что СССР пошел в одну сторону, а весь технологический мир – в другую. Что произошло? Арабские страны резко вздули цены на энергоносители – и в Англии стало нечем освещать улицы, в Германии опустели автобаны, поскольку машины нечем стало заправлять. В мире случился энергетический коллапс, и тогда Советский Союз в полном «счастии» начал осваивать месторождения нефти и газа в Западной Сибири с мыслями: «Сейчас мы им покажем!» И показали – мы усиленно качали нефть и газ, а весь мир работал над тем, как уйти от нефтяной зависимости. Вот это была развилка… Потом цена на нефть снова упала, и советская казна опустела. Нужно было что-то делать, тогдашний лидер государства и КПСС Михаил Сергеевич Горбачев заговорил о технологическом прорыве, который должен вытащить страну в мировые лидеры. Знакомые слова, правда? Но тогда чтобы что-то сделать нужно было написать программы, включить все в Госплан и прочие документы. Мы пытались это делать, но много пара уходило в свисток, а не в реальные разработки и их внедрение, в конце концов наложилась масса других причин – и случилась важнейшая геополитическая катастрофа XX века, то есть распался Советский Союз.
– Так и сегодня говорят о необходимости технологического прорыва.
– Вот именно. В крайней ситуации опять вспомнили об ученых! Но сейчас ситуация, к счастью, лучше, потому что целый ряд месторождений в России уже разведан, у нас есть колоссальные запасы нефти и газа, это подстраховка, которая пока не обнулилась. Пользуясь этим, надо запускать-запускать-запускать новые высокотехнологичные производства, втягивать в них все больше людей и параллельно разгосударствлять экономику.
– 26 лет назад в первом номере газеты «Деловой Петербург» было опубликовано интервью с вами о бизнесе, а 3 года назад вы были избраны академиком РАН. Вы как себя ощущаете – как ученый или как бизнесмен?
– 52 года я смотрю на мир из окна «Механобра» – компании, которая исторически совмещает в работе серьезную науку и высокотехнологичное производство. Мы и сегодня очень бережно поддерживаем эту традицию, а я стараюсь соответствовать – и в науке, и в производстве.
Оксана Чернышева
Досье. Леонид Вайсберг. Родился в 1944 году в г. Первоуральске Свердловской области. Окончил в 1967 г. Днепропетровский горный институт. В Научно-исследовательском институте механической обработки полезных ископаемых «Механобр» (Ленинград) прошел путь от инженера до научного руководителя и председателя совета директоров Научно-производственной корпорации «Механобр-техника». Доктор технических наук. Академик РАН (с 2016 г.). Одновременно является профессором и главным научным сотрудником Санкт-Петербургского горного университета. Член Экспертного совета Российского научного фонда.
