Филолог Александр Кобринский – об уничтожении известного городского граффити
4 июня сотрудники коммунальных служб Санкт-Петербурга удалили граффити с портретом писателя Даниила Хармса на доме №11 на улице Маяковского. У этого изображения непростая история: в 2016 году художники Паша Кас и Павел Мокич создали его, приурочив к 74-й годовщине смерти писателя. За сохранение рисунка выступали многие известные петербуржцы – среди них глава Эрмитажа Михаил Пиотровский, заведующий отделом новейших течений Русского музея Александр Боровский, экс-губернатор Петербурга Георгий Полтавченко. Спустя шесть лет рисунок всё же закрасили.
Почему это большая потеря как для культурного облика города, так и для его культурной памяти? «Город 812» спросил об этом филолога, исследователя творчества Хармса Александра Кобринского.
.
– В Петербурге есть граффити, которые закрашивают на следующий же день, а есть те, которые не трогают вовсе. Однако именно граффити с Даниилом Хармсом стало предметом шестилетнего спора. Вы можете объяснить – почему?
– На протяжении всего этого времени я активно настаивал на том, что граффити нужно сохранить – не только как исследователь творчества Хармса и рядовой петербуржец, но и как депутат Законодательного собрания Петербурга V созыва от партии «Яблоко», коим я оставался до 2016 года. И я хорошо помню, как прежний губернатор нашего города Георгий Полтавченко назвал Хармса классиком и высказался в пользу сохранения мурала. Кстати, это бы понравилось самому Хармсу: в его записной книжке есть фраза его друга, философа Леонида Липавского: «Мы из материала, предназначенного для гениев». Он надеялся, что рано или поздно его признают – и к концу ХХ века наконец-то это случилось, теперь Хармс действительно классик.
Однако для нынешних городских властей больший вес имеет не литературное наследие, а страх что-то сделать не так: слово экс-губернатора что-то да весило, это и стало объективной причиной, почему граффити не трогали столько лет даже после того, как Полтавченко ушёл. И, как выяснилось, в нашем городе действует негативная селекция: каждый новый губернатор оказывался хуже предыдущего. Мы критиковали Полтавченко, мы боролись против него – а оказалось, что этот человек всё-таки понимал Петербург хоть как-то и не осмелился выступать против памяти о Хармсе. Сейчас – совершенно иная ситуация, совершенно иные градоначальники, как в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина. И новое городское начальство в лице Беглова не только бюрократы, но и историко-политические вандалы.
– Связано ли, на ваш взгляд, уничтожение мурала с тем, что Хармс снова считается «неблагонадёжной» исторической личностью?
– Конечно, сам Хармс не раз пострадал от доносов: и в 1931, и в 1941 годах. Несмотря на то, что сейчас опубликованы материалы его дел, публикации, в которых Хармсу приписываются пораженческие высказывания, продолжают появляться. Самый известный донос на Хармса случился, когда его арестовали в августе 1941 года по прямой наводке НКВД: якобы он желал расстреливать большевиков. На самом же деле, эти высказывания принадлежат не Хармсу, они взяты из ложного доноса Антонины Оранжиреевой (подруга Ахматовой и, по совместительству, агент НКВД): «Скоро от Ленинграда останутся одни камни, и если будут в городе уличные бои, то Хармс перейдет на сторону немцев и будет бить большевиков. Хармс-Ювачев говорил, что для того, чтоб в стране хорошо жилось, необходимо уничтожить весь пролетариат или сделать их рабами. Ювачев-Хармс высказывал сожаление врагам народа Тухачевскому, Егорову и др., говоря, что если бы они были, они спасли бы Россию от большевиков. Других конкретных высказываний в антисоветском духе Ювачева-Хармса я теперь не помню».
Да и вспомним, с чего началась история с граффити – с доноса. Нашлась парочка «сознательных граждан», которые написали жалобу и запустили все эти процессы. Доносчики в итоге победили: не помогло ни слово бывшего губернатора, ни поддержка граффити жильцами дома, ни восприятие граффити как городской достопримечательности. Культура доносительства побеждает, и мы постепенно возвращаемся к временам, когда доносили на самого Хармса, когда его произведения были запрещены (кроме детских стихотворений).
Доносы – это всегда превентивная мера: как бы чего не вышло. Главный аргумент противников граффити всегда был таким: «А если все в Петербурге начнут так рисовать на домах?». Если все начнут рисовать так же талантливо, это будет городу только на пользу, потому что граффити с Хармсом не только эстетически ценно, но и не нарушает облик города, гармонично в него вписывается.
Однако такая постановка вопроса – «А если все начнут…» – просто абсурдна. Всё равно, что люди начнут бояться: «А вдруг все начнут писать так же талантливо, как Хармс?».
– Вы наверняка неспроста сказали об абсурде. Насколько ситуация с уничтожением граффити вписывается в абсурдистские традиции?
– Очень иронично: Петербург лишился изображения Хармса, однако приобрёл хармсовский сюжет в своей новейшей истории. В городе происходят совершенно преступные вещи: бесконечный снос исторических домов, застройка Охтинского мыса, игнорирование законодательства, ЮНЕСКО (центр города внесён в Список Всемирного наследия целиком), мнения горожан. Город уничтожается чуть ли не целыми кварталами, и власти закрывают на это глаза. Однако когда дело коснулось одного лишь граффити, которое, повторяю, не нарушало исторический облик города, власть вдруг «прозрела». Прозрела и захотела продемонстрировать заботу о памятниках, вместо того чтобы реально их защитить. Это не только имитация защиты города, но и откровенный плевок в лицо его жителям: мало мест, где бы подобное граффити смотрелось настолько органично. Хармс жил по этому адресу (улица Надеждинская, а затем – Маяковского, 11, кв. 8) целых 15 лет: с 1925 по 1941 гг. Это срок, который позволил там повесить мемориальную доску и включать этот адрес в многочисленные экскурсии. И, если раньше гиды, проводя прогулки по хармсовским местам, показывали это граффити, теперь они, видимо, будут рассказывать, как против него боролись целых шесть лет и всё же закрасили из-за доносов.
– Можно ли провести аналогию с каким-нибудь хармсовским произведением?
– Для меня это рассказ «Четвероногая ворона» 1938 года.
Жила-была четвероногая ворона. Собственно говоря, у нее было пять ног, но об этом
говорить не стоит.
Вот однажды купила себе четвероногая ворона кофе и думает: «Ну вот, купила я себе
кофе, а что с ним делать?»
А тут, как на беду, пробегала мимо лиса.
Увидала она ворону и кричит ей: «Эй, — кричит, — ты, ворона!»
А ворона лисе кричит: «Сама ты ворона!»
А лиса вороне кричит: «А ты, ворона, свинья!»
Тут ворона от обиды рассыпала кофе. А лиса прочь побежала. А ворона слезла на землю и пошла на своих четырех, или точнее, пяти ногах в свой паршивый дом.
Мне кажется, что сейчас наша городская власть – четвероногая ворона с пятью ногами, которая купила кофе и не знает, что с ним делать. Но можно привести пример не только из творчества, но и из биографии Хармса, который связан как раз с этим адресом: Надеждинская, 11.
В начале декабря 1928 года Хармс повесил снаружи на входную дверь в их квартиру листок, который очень раздражал его отца И. П. Ювачева. “Я очень сердился на бумажку, набитую на входных дверях, – писал И. П. Ювачев в дневник 3 декабря. – Небрежно написанное “Д. И. Хармс” и в пятнах разных цветов. И нарисованы уродцы и всякая чушь. Я просил убрать, пока я ответственный квартиронаниматель, потому что могут сделать замечание: не портить внешнего вида дома ребячьими шалостями. Даниил упрямился, но в конце концов я не вижу этого безобразия. Может быть, мать убрала”.
Иван Павлович радовался рано. Уже на следующий день он записывает:
“Даниил повесил новый плакат с именем Хармса. Упрямый мальчишка”.
– Насколько вообще важен Хармс для понимания «души Петербурга», если пользоваться словами Анциферова? В итоге власти просто уничтожили граффити или попытались вмешаться в культурный петербургский нарратив?
– Хармс – один из самых ярких петербургско-ленинградских писателей, а его повесть «Старуха» является одним из самых ярких примеров петербургского текста. Город там не просто описывается, а играет главную роль, текст построен на петербургском мифе. К Хармсу никто не относится равнодушно. Его творчество либо вам близко, либо оно вам претит, но в любом случае оно заставляет задуматься: о четвероногих воронах, фразе «нас всех тошнит» или же о детях, которых травить жестоко, но «что-нибудь ведь надо же с ними делать!». Это, на мой взгляд, отличает Хармса от того же Бродского, который тоже стал своеобразным литературным символом города, которого тоже воспринимают как классика, но по отношению к которому такой поляризации мнений нет.
Конечно, уничтожение граффити – далеко не первый случай культурного вандализма, я напомню случай, когда сбили горельеф Мефистофеля на Лахтинской улице – был огромный резонанс, случился даже стихийный митинг. В этот раз такого не произошло, но я уверен, что в душе каждого человека, считающего себя петербуржцем что-то изменилось: все чувствуют, что город лишился чего-то по-настоящему петербургского. Пускай спорного – с юридической, эстетической, моральной, какой угодно точки зрения – но всё-таки петербургского.
Дина Тороева
- А. Кобринский на фоне картины Алисы Брайт
