История России поражает одной особенностью: самые разные события – и фундаментальные, и незначительные – то и дело повторяются.
Татаро-монгольское иго выстроило новую для Руси систему, основанную на принципе «господин-раб». До этого князьям приходилось апеллировать к праву, оглядываться на Вече, считаться с мнением подданных, чья поддержка и была опорой власти. С приходом монголов сами князья, оказавшись в рабском положении, стали транслировать его и на общество. После свержения ига продолжилось воспроизведение ордынской модели – из раза в раз к ней возвращались великие князья, цари, императоры и советская верхушка.
Отношения «господин-раб» привели к появлению главного рычага воздействия «верхов» на «низы» – террору. Причем этот террор имел даже иррациональный характер: с одной стороны, насилие держало общество в страхе и обеспечивало лояльность правителю, с другой – сами подданные искали в действиях верховной власти проявления террора как свидетельства силы главы государства.
И сталинский Большой террор вернул ситуацию к историческому прототипу – Опричнине.
Повторение одних и тех же моделей в русской истории обнаруживается и в бытовых, подчас курьёзных моментах. Скажем, у второго царя из династии Романовых – Алексея Михайловича Тишайшего была привычка наказания и забавы ради купать стольников зимой в пруде (в «Иордани»), а затем сажать их за свой стол и угощать водкой. Три века спустя Борис Ельцин практически буквально воспроизвел эту ситуацию. Во время прогулки по Енисею Ельцин распорядился выбросить за борт своего пресс-секретаря Вячеслава Костикова, которого после купания угостил водкой, чтобы тот не заболел.
Фридрих Ницше излагал идею «вечного возвращения». Под феноменом «вечного возвращения», по Ницше, подразумевается такое положение вещей, при котором новые события по сути невозможны. На смену новизне приходит «лицованное дежа-вю»: события не происходят, а лишь повторяются через определенные промежутки времени.
История, в основе которой лежит принцип возвращения, имеет несколько особенностей. Во-первых, она воспринимается как статичная субстанция, которая не производит новые смыслы, а лишь подыскивает новую форму для старого содержания. Такая история будто бы лишается творческого потенциала, она не умеет создавать, может лишь копировать.
Во-вторых, воспроизводящаяся история существует по своим законам времени: это время не линейное, идущее из прошлого в настоящее и затем в будущее, а время закольцованное, герметичное. Если линейное время движется вперед, то повторяющееся время истории всё время оглядывается назад.
Создается впечатление, что все самые важные события уже произошли, и теперь нам остается жить прошлым, лишь реконструируя его модели в настоящем.
В чем природа этого «вечного возвращения» в истории России?
С одной стороны, можно предположить, что возвращение присуще истории вообще.
С другой стороны, однако, столь буквальная и «навязчивая» воспроизводимость истории, притом в наиболее тягостных её формах, может восприниматься как модель поведения, типичная именно для русского человека. Возникает ощущение, что не история как некая высшая сила воспроизводит события прошлого по своей прихоти, а русский человек, замурованный в своем архетипе, воспроизводит общие и частные эпизоды своей национальной памяти.
Помимо ордынских корней, истоки циклической консервативности нашего национального архетипа можно увидеть в религиозности русского человека, замкнутого в рамках православного канона.
Другой фактор закрытости и герметичности национального архетипа – самодержавие. История России – это история подавления любых идей, противоречащих «вертикали власти» и её «генеральной линии».
Впрочем, одновременно с этим в России работает и институт заимствования. Заимствование ориентировано на самые разные «стороны света»: сперва на Византию, затем на Золотую Орду, после – на Европу. Причем проникновения извне имели не только технический, но и фундаментальный характер – перенимались религия, формы социально-политического устройствы, идеология, культура.
Создается ощущение, что постоянная оглядка «на других» говорит о неприятии себя, недовольстве собой, желании быть кем-то еще, быть «другим» или же лучше «другого». Например, желании быть не Москвой, а Римом или даже Иерусалимом, желании говорить и одеваться на французский манер, желании быть не просто Российской Империей, но «Европой в целом».
Одним словом, воспроизведение не только своего прошлого, но и чужих образцов, настолько укоренено в русском национальном архетипе, что история нашей страны не только повторяет саму себя, но и пытается повторить других. И в этой своей вечной повторяемости, увы, оказывается неповторимой.
Карина Харебова
