45 лет назад умер Владимир Высоцкий
.
Папа наводил порядок на антресолях и достал оттуда огромный металлический магнитофон. Возможно, чтобы не мешал. Но там же оказались сложенные в коробку белые бобины, папа их пересмотрел и одну поставил. После гитарных аккордов я услышала голос, чиркнувший по моей диафрагме: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а – так…»
Была осень 1973 года. Воскресенье.
Когда голос запел: «Спасите наши души, мы бредим от удушья», – я заплакала.
– Ты чего? – спросил папа, до этого подпевавший, между делом.
А я спросила:
– Кто это?
– Владимир Высоцкий, – ответил папа. – такой блатной певец.
– Не выдумывай, – сказала мимо проходившая мама. – Он не блатной.
– Ну, приблатненный, – сказал папа и улыбнулся. – Школьникам слушать не полагается.
Но не выключил. Я прослушала все. Про корабли. Про разных забавных персонажей. Что-то про войну. Последняя была про Лукоморье, которого больше нет.
Ночью я не могла спать, уговаривая себя: ты уймись тоска, у меня в груди…
Утром я уехала в школу, то есть – в Бухарест, в интернат. Тоска не отпускала, и голос тревожно звучал во мне, отчего кому-то из учителей показалось, что я нездорова или чем-то расстроена. После уроков я поняла, что не могу больше это носить в себе, нужно что-то делать. Но что? Ничего на ум не приходило, кроме спросить кого-то из старших. Я подошла к воспитательнице, сидевшей за столом в классной комнате, и спросила, знает ли она, кто такой Владимир Высоцкий. Она немного смутилась и попросила подождать с этим до прогулки – «не здесь».
Я не помню, кто еще пошел на прогулку в парк – погода была пасмурная и холодная, неприятная – помню, что мы ходили по дорожкам вдвоем с Натальей Ивановной, и я ей наизусть воспроизводила речитативами вчерашние песни. Она сначала задавала вопросы – откуда, почему – а потом просто слушала. Но мне, конечно, хотелось поговорить, особенно о том, что папа назвал Высоцкого приблатненным, с чем я категорически уже была не согласна – я же об этом думала почти целые сутки. В этом месте Наталия Ивановна кивнула и подтвердила: конечно, никакой он не приблатненный, он артист, хороший, хотя не очень известный, работает в московском театре. И песни сочиняет не просто так, а для кино и спектаклей.
Из сказанного следовало, что Высоцкий – нормальный советский человек, не совершающий ничего противозаконного. И песни его слушать, значит, можно, они не запрещены. Это была хорошая новость. Но все рано оставалось непонятно, где их еще можно послушать – в кино я, во всяком случае, их не слышала, а в Москве бывала редко, из театров – только в Большом всего два раза. Между тем, мне очень нужно было послушать еще, и побольше. Потому что – и это тоже я сообщила воспитательнице – мне кажется, что этот человек – как Пушкин в наше время.
Наталья Ивановна удивилась и спросила – в каком смысле? Конечно – именно в смысле! – я же не просто так сказала, и не из-за упомянутого «Лукоморья», а именно в смысле написания стихов современным разговорным языком. (Это я уже знала о Пушкине, и что его в «таком непотребстве» упрекали тогдашние литературные критики, считавшие, что низкая разговорная лексика несовместима с поэтическим стилем.) Наталья Ивановна спорить не стала, и даже заметила, что «это интересная мысль», но, все же, добавила, что такое сравнение – «слишком», к тому же песни – не совсем стихи, а в конце разговора настоятельно попросила никому больше этого не говорить и вообще про Высоцкого не рассказывать.
К счастью, на этом вся конспирология закончилась. Как это часто бывает, стоит только узнать о чем-то, чего прежде ни разу не слышал и не подозревал, как тут же оно начинает тебе встречаться на каждом шагу: оказалось, что записи Высоцкого есть у исторички, которая жила тут же, в интернате – в учительском отсеке. И у «англичанки», которая была женой консула. А раз их слушал такой важный дипломат, то и остальным не возбраняется. Не в стенах школы, конечно, и не при всех, но на историчкином магнитофоне вечером в ее комнате – можно. К концу года я уже знала, наверно, все песни Высоцкого, кое-что о нем самом, а главное – мне было с кем об этом поговорить.
Кроме воспитательниц, исторички и новой завучки, был еще сын завучки Кирилл – мой одноклассник, питерский мальчик с аристократичными манерами. Помню один вечер, когда мы слушали Высоцкого при свечах, пили чай и разговаривали, словно заговорщики – бесценный фрагмент иной жизни, в которой все слова настоящие.
А вторая воспитательница, Галина Васильевна, писала рассказы. Вот это было не просто открытие, а открытие плотины! Оказалось, что можно писать. И не стесняться. Важно только, когда пишешь, ничего не выдумывать.
Вообще, надо сказать, что в бухарестской школе нам всем сильно повезло с учителями. За исключением редкого придурка директора (не педагога, а «номенклатуры»), все остальные были нерядовыми личностями.
…
К моему возвращению в Союз фирма «Мелодия» выпустила миньон с четырьмя песнями Высоцкого. Тут важен сам факт, а не песни, которые и так все знали. Но и находки тоже случались: дядя Женя, папин друг, привез откуда-то запись концерта Высоцкого. Я не любила ходить с родителями в гости, но отделаться не всегда могла. Дом дяди Жени был не худший случай – у них была шикарная библиотека, то есть, можно было особо не упираться. А в тот раз прямо с порога папа сказал: поставь Маринке, мол, она у нас любит Высоцкого.
О, это была роскошь! Концерт был записан полностью, Высоцкий не только пел, он там разговаривал! Я буквально прилипла к магнитофону, целиком уйдя в слух. Но и папа с дядей Женей не уходили к гостям из библиотеки. Хотя дядя Женя все это уже слушал и, кажется, даже видел, но, видимо, абсолютная для меня магия голоса действовала и на них – они оставались, хотя за дверью их ждала компания. Мне они немного мешали – отвлекали.
Дядя Женя что-то постоянно комментировал, а перед какой-то песней я услышала: подожди, вот эту послушай!
Стало быть, песня была новая (не она запомнилась). Когда она отзвучала, и в записи возникла пауза, папа сказал:
– Да… Мощно!
– Гениальный мужик, говорю же! – с нажимом произнес дядя Женя.
«Приблатненный!» – не без злорадства вспомнила я. – «Ну-ну!..»
– Знаешь, я вот что думаю, – вдруг произнес папа, – Ну скажи, зачем это запрещают? Какой смысл? Людям нравится, и ничего же в этом нет плохого.
Они оба сидели за моей спиной, я их не видела, но мне показалось – нет я уверена! – что в ответ папиным словам дядя Женя начал как-то жестикулировать. Я прислушалась. Голос дяди Жени прозвучал спустя секунды и значительно тише.
– Соображаешь?.. – и потом нормальным голосом. – Никто его не запрещает.
– Но по телевизору же не показывают, – не сдавался папа. – А что плохого? Почему не показать такой концерт? У него песни есть патриотические…
– Нельзя по телевизору, – отрезал дядя Женя и увел папу к гостям.
Я поняла, что в какой-то степени это был с его стороны спектакль для моих ушей.
А мои уши как раз находились с процессе познания общеизвестной истины, что у женщин они служат важной эрогенной зоной. Точнее сказать, проводником сигналов к главной эрогенной зоне – к мозгу. Потому что мне шел уже шестнадцатый год, и хотя влюблялась я с рождения, это томление, растапливающее позвоночник изнутри, мне еще не было вполне знакомо. Голос Высоцкого, его слова, были переполнены уверенной и несуетной мужской силой – что я потом могла объяснить мальчикам, которые сами про это ничего не знали? Нет, мне никогда не хотелось проверять сравнение чего попало с идеалом на себе.
…
Спорт я никогда не любила. Олимпиада для меня означала, что по телевизору две недели нечего смотреть. Оно правда, и без олимпиады было негусто: «бенефис дорогого Леонида Ильича и немножко погоды». В часы, свободные от демонстрации повышенных надоев, какой-нибудь политический обозреватель Юрий Жуков компостировал мозги, недобитые «честью и совестью» нашей эпохи: «Телезритель Иван Петрович Свинорылов из Продрищенска спрашивает, что же такое творится в Гондурасе?..»
В тот день я, как обычно, включила транзистор на установленной волне. Помех почти не было, в комнате неожиданно зазвучал любимый голос: «И словно мухи тут и там, ходят слухи по дворам…»
«Вы слушаете голос Америки из Вашингтона. В этом часе программа, посвященная скончавшемуся сегодня утром в Москве Владимиру Высоцкому…»
Через неделю десятки миллионов простых советских идиотов обливались счастливыми слезами, провожая улетающего Мишку. А у меня впереди была целая жизнь без Высоцкого. До 25-го июля 80-го года он помогал мне расти. Дальше я могла уже без него – нашлись другие. Тоже незаменимые. И тоже необходимые. Пока растешь – нужен камертон. К счастью, это не зависит от возраста.
Несколько лет я прожила во время гения. Не гениального певца или артиста, сравнивать тексты которого со стихами других поэтов тоже бессмысленно. Гений – штучный жанр. Он существует в единственном числе и не обязан укладываться в табели и штатные расписания. Он – источник имманентного смысла, создающий новое пространство свободы. Мне повезло вовремя не проскочить мимо и не погибнуть от удушья.
…
Я не простила никого из тех, кто, с удовольствием слушая его песни, «имел мнение» о недопустимости официального признания. Нет, не Высоцкого мне жаль – пусть он не получил его, хотя хотел, но досталось ему немало любви и славы. Посмертное признание – обычная судьба гения, о чем, наверно, не стоит сокрушаться.
Я не простила, потому что они сами легко и запросто оправдывают свое привычное двуличие. Временами – они у них всегда такие, что правду говорить накладно и глупо. Обязательствами и обстоятельствами, которые вынуждают кривить душой. Давлением власти, при которой от них ничего не зависело.
На самом деле они – вечные носители живучей подлости. Имя им – легион. Они никуда не делись. Сегодня они точно так же трусливо душат любого гения, попутно паразитируя на нем.
Их легко опознать. Они никогда не говорят настоящих слов. От их фальшивых речей к горлу подступает тошнота.
Марина Шаповалова
