Елена Андреевна Осипова — человек, без которого сложно представить акции протеста в Петербурге. Для каждого митинга, каждого пикета художница рисует плакаты и пишет картины.
Среди правозащитников и либерально настроенных петербуржцев ее называют «Совестью города». Сторонники действующей власти относятся к Елене Андреевне враждебно, подвергают нападкам — и не только словесным , обвиняют в том, что она «зарабатывает на имидже».
Обвинения эти кажутся особенно вздорными, когда попадаешь домой к художнице — в две скромно обустроенные и почти целиком заставленные картинами комнаты коммунальной квартиры на Фурштатской и садишься за маленький стол, чтобы побеседовать за чашкой чая.
Внучка блокадников и дочь участников Великой Отечественной войны, потомственная художница, она защищает родной город, идеалы пацифизма и мира через искусство. За её плечами, помимо арт-протестной борьбы эпохи 2000-х — долгая жизнь художника и педагога.
- Елена Осипова
«Особенно мне нравилась картина “Явление Христа народу” — я ложилась на пол перед ней, всё на неё смотрела…»
— Когда вы заинтересовались живописью?
— С трех лет – помню, что тогда начала рисовать более-менее осмысленно. Мой дед был художником, видимо, я от него это переняла. И многие мои родственники — либо музыканты, либо рисовали…
— Ваша семья — из Петербурга?
— Все мои родственники родом из Смоленской губернии. Сначала в Петербург приехал дедушка, Алексей Захарович Осипов. Он был художником и музыкантом, у меня до сих пор хранится его музыкальный инструмент — мандолина. Но музыкой он не занимался профессионально, а пошел учиться на четырехгодичные художественные курсы в серебряно-позументный цех, и в 1910 году получил специальность — “роспись фарфора”. Потом он устроился на работу в мастерскую по специальности — где-то возле Мухинского училища. Хозяйка мастерской была участливой женщиной, нанимала мастеров, обеспечивала материалами, и потом давала им жилье, видимо, покупала площади и предоставляла работникам — и дедушка первым в нашем доме на нашем этаже получил комнату. Заботилась о людях… Её звали Серафима Андреевна, а фамилия у неё была прибалтийская, раньше я её помнила… К сожалению, её потом репрессировали. 
- Свидетельство, выданное А.З. Осипову по окончании курсов в 1910 году
О судьбе дедушки мне многое неизвестно, но я знаю, что в 1923 году он вновь приехал, уже в Петроград (вероятно, в голодные революционные годы вынужден был уехать из города), с женой и маленьким ребенком — моей мамой.
Многих вещей о нём я не знаю. К сожалению, раньше я плохо понимала, что надо было побольше расспрашивать. Дед погиб в блокаду, до того, как я родилась. Как сказано в справке, от дистрофии, но бабушка рассказывала, что могло быть не совсем так. Его направили в “стационар”, вроде где-то там должны были подкормить, но на самом деле люди там болели и заражали друг друга дифтерией или какими-то ещё инфекциями. Оттуда, из этого “стационара”, он не вернулся, и мы не знаем, где он похоронен. Считаем, что на Пискаревском кладбище, но как оно на самом деле — неизвестно. Жаль, что так вышло. С дедом, я уверена, мы бы очень подружились…
- Музыкальный инструмент Алексея Захаровича Осипова в домашней обстановке комнаты Елены Осиповой
Ещё, до того, как меня отдали в круглосуточный детский сад, я много времени проводила в Русском музее. Помню первое впечатление – огромный портрет Сталина с девочкой на руках, во всю стену.
Моя бабушка работала в охране Русского музея, а меня не с кем было оставить, поэтому брали с собой. Я бегала там, всё рассматривала — даже мама рассказывала, что про меня говорили: “Какая-то странная девочка, всё рассматривает — и скульптуры, и картины, и всё с таким интересом!” Помню, что особенно мне нравилась картина “Явление Христа народу” — я ложилась на пол перед ней, всё на неё смотрела. Больше всего мне нравились люди на переднем плане, “головы рабов”. Единственное, что я копировала, когда была в училище, да и позднее – именно эти головы рабов, такие выразительные! Из всего, что есть в Русском музее, эта картина Иванова – лучшее, на мой взгляд…
— Как вообще проходило ваше детство в послевоенном Ленинграде?
— Все мы были «сироты». У родителей пожила один день в неделю – а потом мама ведёт меня в круглосуточный сад. Помню: мороз, 6 утра, на трамвае через весь город, к Московскому проспекту, где сейчас Новодевичий монастырь…
К слову, в детском саду, благодаря умению рисовать, у меня были поблажки. Не заставляли, как других детей, доедать то, что не можешь, или пенки с молока съесть – я их никак не могла одолеть! Помню, воспитательница пила крепкий чай, и сахар у неё был в ложечке насыпан горкой, так и пила вприкуску с сахаром. И мне тоже разрешали чай – вместо противных пенок.
Маме и бабушке хвалили меня, говорили: “Ваша девочка так рисует!” Мама вспоминала об этом, уже тогда мной гордилась.
— А кем работала мама?
— Мама после войны работала на хлебозаводе бухгалтером, но хотела быть врачом. Она и на фронт пошла (попала на Второй Белорусский фронт) в медицинскую часть, вернулась после войны старшим сержантом медицинской службы. У неё даже была медаль «За боевые заслуги.
— Почему она решила пойти на фронт?
— Сначала в блокаду она чуть не умерла, прямо на лестнице в нашем доме. Упала и не смогла подняться от усталости и истощения. Её родители случайно спасли, будто почувствовали: открыли дверь, а там она, почти без сознания… Помогли домой дойти, обогрели, напоили водой. Дед в память об этом сделал уголок на лестничном пролете, он до сих пор есть – я его сохраняю.
Во время Блокады бабушка и дедушка работали на Ленинградском металлическом заводе имени Сталина, делали снаряды. Переходили Неву по льду, когда шли на работу, были без сил, голодные, но всё равно шли. Снаряды шли на фронт из города, а вот элементарно еду никто не ввозил. Но у них были рабочие карточки, хоть что-то.
- Ленинградский металлический завод им. Сталина – на нем работали в Блокаду бабушка и дедушка Елены Андреевны
Мама была студенткой, она едва поступила на географический факультет ЛГУ, как всё началось. Паёк у неё был иждивенческий, мизерный, на который не выжить. В итоге мама пошла на фронт, потому что там был лучший паек, а здесь – верная смерть. Её хвалили, отмечали её способности к медицине. Она хотела и дальше пойти учиться, и работать врачом, но ей не позволило то, что она пришла с войны с экземой – руки все были сплошными кровавыми ранами, все забинтованы, и это продолжалось 10 лет. Единственное, что она могла держать – это авторучку, чтобы писать. Поэтому пришлось ей пойти бухгалтером. Но и там она тоже хорошо работала и была заслуженным работником. Но вот врачом стать так и не получилось…
— Ваша мама гордилась своей наградой, вкладом в Победу?
— Мама не любила никакие награды, и свои в том числе, у неё была ещё медаль «За оборону Ленинграда».
Знаю, что участники войны, однополчане мамы из медсанбата, дружили всю жизнь, собирались каждый год на даче в районе станции Александровская, кто был жив, кто мог дойти. Мама всегда ходила на эти собрания, пока здоровье ей позволяло. Но она и её фронтовые друзья — врачи, медсестры, санитары — никогда не участвовали в парадах. В первые послевоенные годы их вообще еще не было, но даже и потом они в этом не захотели принимать участие…
— Почему?
— Ими особенно никто не интересовался, да и сами они не стремились выставлять себя напоказ, и таких людей было много. Может, они слишком много знали о войне…
- Родители Елены Осиповой
«Любовь была и на войне»
— Ваш отец тоже был на фронте?
— Он был врачом-рентгенологом, тоже в медслужбе, вместе с мамой на фронте. Мама со мной в животе вернулась с войны, когда уже отгремела победа. Отец же после победы был послан еще на японский фронт, а мама комиссована в Ленинград по беременности. Знаете, и во время войны иногда у людей могли случиться чувства, любовь была и на войне. К чему бы ни пришлось приспосабливаться человеку, повседневная жизнь все равно продолжается.
Отец приезжал, когда мне было месяцев 9, куклу привез — и всё, больше не вернулся, мама воспитывала меня одна. И я не могла его запомнить даже, хотя осталась фотография. У меня не было почему-то тоски по нему. Правда, в юности я влюбилась во взрослого человека, участника войны, а он на 22 года был старше. Может, в этом было что-то от тоски по отцу…
— Родные рассказывали вам в детстве о том, что такое война, Блокада?
— Конечно, но я была маленькой и не понимала, что этим надо специально интересоваться. Но помню ту послевоенную атмосферу…
— Какой она была?
— Не могу вспомнить явной разрухи, но хорошо помню, что на улицах было много людей без рук и без ног — тех, кто вернулся с фронта инвалидом. И что потом они исчезли с улиц.
Мы были детьми, а родители днями и ночами работали — восстанавливали страну. И дети были в круглосуточных садах, и только на день можно было прийти к семье. Мы были предоставлены сами себе, и тосковали по дому страшно, не понимали, почему не можем видеться с родителями.
Помню один случай: мы были в пионерлагере, рядом с Выборгским шоссе. И одной ночью там, громыхая, шли танки, огромное количество. Дети все были перепуганы, некоторые плакали — очень было страшно! Так и не знаю, куда шли эти танки. Мы хоть и не видели войны, но что-то было в этом болезненное, будто бы до ужаса знакомое.
- Елена Осипова в школьные годы
— Ваша юность тоже была под влиянием этой послевоенной атмосферы?
— Наверное, мне повезло – моя юность, сознательный возраст, попали на Оттепель. Тогда чувствовалось дыхание свободы! И то, что меня вдохновляло тогда и сейчас — это театр. У меня был единый абонемент, по которому мы с мамой ходили в Мариинку на все спектакли, которые шли. Мы могли съездить на один день на премьеры в Москву — и на Таганку, и на Эфроса в Ленком, и в Современник, во время гастролей имели возможность смотреть спектакли лучших театров мира… И потом, когда я поступила в художественное училище, у меня была близкая подруга, которая пошла на театроведа, и всё свободное время я проводила с её компанией, в этой театральной атмосфере.
А еще в кинотеатрах начали появляться новые интересные фильмы, в ДК им. Газа в 1970-е проходили первые выставки вне контроля со стороны Союза художников, и люди тогда были все такие вдохновленные, стремились увидеть что-то новое…
- Елена Осипова (в верхнем ряду справа) с одноклассницами
— Как повлияли Оттепель и эпоха андеграунда на вас как на художника?
— Я в 1962 году поступила художественное училище, провела там 5 лет. Оно сейчас снова зовется именем Рериха, а были у него всякие имена: и Серова, и Таврическое сначала — потому что за Таврическим садом, где башня Иванова знаменитая – там собирались поэты Серебряного века. В этом училище, кстати, в своё время учился Марк Шагал.
Я поступила со второго раза, и первый провал мне показался настоящей катастрофой! Я ходила заниматься рисунком в Дом пионеров, но то, что я умела и могла — и то, что требовали на вступительных, так отличалось, что пришлось еще год готовиться. А что касается свободы…
Меня поражало, что картины, которые я писала тогда и которые мне нравились, не брали на официальные выставки. А однажды я написала просто как хлеб грузят в машину — то, что я видела — и меня сразу же поместили на экспозицию: подошло по формату! Но это еще хорошая тема, а были же такие, где в центре — Хрущев, а вокруг стоит народ и аплодирует. И все картины посвящены только этому. Это ужасно, и всё в «серой глине» — никаких ярких красок. И позднее, после училища, мою картину могли отказаться экспонировать просто потому, что она отличалась по цвету. Слишком цветно, а надо было в серой гамме писать. Нельзя было «высказывать свои мысли» или предлагать какой-то смелый художественный замысел.
Было время, когда я разочаровалась в выборе и с третьего курса хотела уходить.
- Елена Осипова со школьной подругой в зимнем Ленинграде
— Что-то случилось?
— С преподавателями, что называется, не сложилось. Не нравился мне тот состав! Педагоги некоторые говорили: “Ничего страшного! Если не умеете рисовать руки и ноги, то рисуйте руки в карманах, а ноги в траве”. Руки и ноги — это самое сложное, что нужно уметь, а такие фразы педагога говорят о его полной некомпетентности… Мне это было всё странно, не то, что я ожидала…
А еще я неожиданно в то время увлеклась медициной. Видимо, что-то у нас в роду есть такое… Я тогда прочитала раньше других «Раковый корпус» Солженицына. У моей подружки молодой человек был моряком дальнего плавания, и он привез книжечку Солженицына, когда в стране с такой литературой было сложно. Именно, кстати, «Раковый корпус» среди других солженицынских романов часто забывают, к сожалению, а он меня очень впечатлил в мои 17-18 лет. Я увлеклась медициной, даже из газет вырезала заметки по проблемам онкологии, очень это было мне интересно. Еще сказалось то, я еще сама болела с детства, с 15 лет у меня были проблемы с сердцем. Лежала в больницах по полгода…. Тогда долго держали, лечили, и мне это всё близко, я врачей боготворила, и тогда было, кого боготворить!
Помню еще, что в палате при мне умерло несколько человек. И поэтому как-то раньше времени я взрослела, даже без войны пришлось видеть смерть. Только с человеком познакомишься, начнешь общаться, и раз — на твоих глазах он уходит. И так всю жизнь, через смерти всё проходит…
«Даже в те строгие советские времена люди были способны на бунт»
— Но всё-таки вы остались в училище.
— Даже в те строгие советские времена люди были способны на бунт. Он был против тогдашнего директора училища, коррумпированного, как сейчас говорят. Я не знаю, в чем это проявлялось, я едва поступила, а там уже был бунт, недоверие к администрации. Видимо, не обеспечивали чем-то, что-то было нечисто в делах, не делалось то, что было необходимо… Было возмущение всех студенческих народных масс. И этого директора потом всё-таки сняли. Протестовали студенты, доказывали, собрания проводили… В итоге сменился преподавательский состав, пришли новые педагоги, люди, которые хотели учить, имели свое мнение и художественный вкус, и у которых учиться было в удовольствие.
А сейчас почему-то студенты меньше всего участвуют в протестной деятельности. Это странно, они же должны выходить, защищать, бороться хотя бы за своё! Даже когда на площади Сахарова были акции, студенты не присоединялись. Сегодня они боятся, что их отчислят, оштрафуют, боятся, боятся и боятся. А ведь студенты всегда были революционерами!..
- Преподаватель Ленинградского художественного училища им. Серова С.П. Масевич
— На какую тему была ваша дипломная работа?
— Я осталась верна своим увлечениям, и дипломная работа была посвящена театру. Тогда БДТ был в расцвете: я застала и Товстоногова, и великолепный актерский состав. Дипломникам давали специальные разрешения, если работа была связана с производством: на заводах, в цехах, и театр тоже считался таким производством. Я приходила во время репетиций и тихонько сидела, рисовала. Написала её в 1965-67 годах. Но руководство было против такого стиля, и моя работа считалась в итоге «крамольной» – слишком темная, слишком сюрреалистичная…
— Вам удалось защитить диплом?
— Да, на «4+». Оценку прокомментировали так: «Не пришла к единому решению». Надо было одну картину, как все, выставить, а у меня было много этюдов, набросков. И как можно прийти к однозначному решению за 3 месяца подготовки дипломной работы? Художники собирают этюды, могут работать годами над картиной. Какую из них выбрать главной — непонятно.
Но это неважно, ко мне всё равно хорошо отнеслись на защите.
- Е.А. Осипова, “Ферапонтово. Дорога к храму”
— После училища вы продолжили учёбу?
— Нет, хотя пыталась. Я хотела стать художником-монументалистом, эта идея меня захватила после одной из поездок в Вологодскую область, в Ферапонтово. Там на стенах храмов – великолепные фрески работы Рублева и Дионисия.
Я пробовала поступать четыре раза — по два в Академию художеств и в Мухинское училище. В Мухинском меня все же вызвали в приемную комиссию, когда я работы забирала. Сказали: “Не хотите у нас на отделение керамики пойти?” Я была принципиальная: нет! И была права: это мне никогда не нравилось, и керамиста из меня бы не вышло.
Я тогда не понимала, кем бы я была в итоге, если бы поступила. Это сейчас понятно, что поручали бы с таким образованием писать, например, в метро рабочих и колхозниц разных, темы были только такие. То, о чем я мечтала — делать фрески – мне бы всё равно никто не дал… Сейчас думаю: хорошо, что не пошла учиться дальше, а тогда была трагедия!
Сейчас я понимаю, что и не надо было никуда поступать, просто дальше самой работать, развиваться творчески, не ради бумажки.
- Одна из дипломных картин Елены Осиповой – “Премьера в БДТ”
«Ученики не знали, кто такой Ван Гог»
— Чем вы стали заниматься после училища?
— Я училась на педагогическом отделении – у нас в училище был такой выбор направлений: живописно-педагогическое, декоративно-прикладное и скульптурное. На практиках методисты меня хвалили, когда я проводила уроки, видимо, были у меня к этому способности.
По распределению я отработала три года учителем рисования и черчения в сельской школе в Ваганово — там, где Дорога жизни и Ладожское озеро. При этом я оставалась жить в Ленинграде, и дорога туда-обратно занимала 4 часа, да еще и с пересадкой на Мельничном ручье. И глушь это была невероятная! Однажды зимой я решила пешком пройтись к следующей станции, и едва не пропала там.
После этих трёх лет я не осталась там, а пошла работать в недавно открывшуюся школу в Металлострое. В той школе были талантливые дети из простых хороших семей, и я точно знаю, что некоторые из них сами стали впоследствии художниками. Потом пошла работать в вечернюю художественную школу на Проспекте Культуры, тоже только что открывшуюся. У этой школы, кстати, еще не было постоянного помещения, поэтому снимали, где была возможность, и через время открыли полноценную школу искусств на Проспекте Просвещения, в Выборгском районе. Было там и художественное, и музыкальное, и балетное отделения, и в ней я была уже до 1997-го.
— Вы упоминали, что были «вне системы», коллеги считали вас белой вороной. Это влияло на вашу работу?
— Бывало, закрывали мои выставки, это когда я уже в художественной школе работала. Подговаривали кого-то из детей, чтобы написали на меня – самим-то писать неудобно. Но что писали? Разве это детский текст: “Это примитив! Вы испортили всю выставку!” Хотя выставки хорошие были…
— А какие это были годы?
— Я ушла в 1997-м, когда был расцвет беспорядка. Считаю, что поступила правильно. Тогда и мама у меня плохо себя чувствовала, надо было за ней ухаживать, а преподавание отнимало много сил…
— Вам нравилось преподавать?
— Да, очень. Наша школа в целом была известная в городе, у нас проходили выставки, конференции, люди приезжали со всей России.
— Политическая и общественная обстановка десятилетий, в которые вы работали преподавателем, — как она влияла на вас?
— Когда закончилась эпоха Оттепели, я стала понимать, что происходит. Идеологическая борьба проявлялась в искусстве особенно ярко, началась борьба с формализмом, безумная! И в школах художественных, и везде. Какие-то вещи попросту стали уничтожать… Чтобы никто не знал, что существуют постимпрессионисты, нельзя было их даже упоминать. Ученики не знали, например, кто такой Ван Гог. А мы, отдельные педагоги, как герои — выходили и отстаивали правду.
На нас давила советская политика. Вообще были действия, чтобы поменять власть, конечно. При Хрущёве — подавление, с большим числом жертв, бунта в Новочеркасске, а до этого – подавление революции в Венгрии. У меня подруги, которые учились в институте, ездили в Венгрию и рассказывали — еще была жива память об этих событиях. Брежнев со своими грехами в виде вхождения в Чехословакию и Афганской войны… Большой брат всюду был. Варшавский договор — это была огромная советская империя. И, конечно, это была действительно империя зла. Другой лагерь, американский, тоже строил свою империю — и шла эта вечная борьба, в которой постоянно гибли люди…
Эпоха Брежнева — это такое прозябание, такое медленное умирание во всей стране. Это продолжалось так долго, и нам всем так надоело смотреть на эти толстые брежневские брови. Он уже мало что соображал и еле говорил. Ясно было, что всё идет к закату, и люди на кухнях сочиняли протестные песни, диссиденты писали свои книжки.
— Вы взаимодействовали с диссидентским движением?
— Я тогда еще мало знала о них. Отдельные фамилии – Даниэль, Синявский, Буковский. Я только начинала узнавать о них. Потом узнала о них чуть лучше – отец моего сына, Вани, Геннадий Гарвардт, был знаком с разными андеграундными художественными группировками разными: с «Митьками» и другими, и выставлялся тоже. Официально мы не были расписаны. И у него еще была семья – он в первый раз женился в 16 лет, думаю, это всё было не очень сознательно… Он был и музыкантом талантливым, собирался сначала в джазовое училище поступать, но выбрал путь художника, и даже в свое время перешел со скульптуры на живопись. Потом попали мы в одну художественную студию. В 1990-х годах он как художник работал по контракту за границей. Его картины покупали коллекционеры… И там он погиб при до конца не выясненных обстоятельствах…
- Портрет Ивана Осипова
— Расскажите об этой студии.
— Я попала туда после училища и провела там целых 10 лет. Там собирались художники и рисовали вместе. Эта студия была, кажется, государственная, туда приходили и педагоги, те, кто и у меня в свое время преподавал в училище. Многие шли, чтобы научиться живописи и поступить в вузы, но были и те, кто приходил в студию уже после вуза. Самая разная была публика по возрасту и образованию. Так что эта студия мне очень много дала, да и не только мне, это были лучшие годы! Там развивались таланты.
В студии были совершенно разные, но очень хорошие люди. Например, Лелека Василий Лукич, человек потрясающего таланта, за 4 года он стал писать картины как настоящий древнерусский живописец. А когда пришел, первые его картины были простые – какие-то украинские хатки, глубинка… У меня есть его этюды, поэтому чувствую себя ответственной за то, чтобы выставить это, чтобы потом передать на хранение, чтобы был какой-то музейчик, память.
В этой студии собрался настоящий коллектив единомышленников! Многие шли после работы, усталые, но все равно приходили на занятия 3 раза в неделю. И на выходные ездили на пленэр рисовать.
И это помогало не деградировать, как-то развиваться. Не у всех тогда была возможность рисовать дома, у кого-то уже были семьи. У меня, например, места дома не было.
Эта студия была на самом верхнем этаже Юсуповского дворца, высоко. У меня есть картина, где женщина сидит у окна – это как раз было сделано там, и вид оттуда на Мойку.
- Осипова Е.А. (в центре) в художественной студии на верхнем этаже Юсуповского дворца
— Почему вы оттуда ушли?
— Только для того, чтобы родить сына. Так бы оставалась там, не ушла бы.
— Что в итоге стало со студией?
— Из того помещения под крышей нас выгнали под странным предлогом: «опасно наверху». Перевели в помещение на Декабристов, маленький павильон во дворе. Хорошие были помещения, и зал, и комната для скульптуры — но, конечно, атмосфера была не та. Потом я ушла, и наблюдала только со стороны за тем, что происходило. А там всё начало меняться и постепенно угасло.
На прежнем месте внизу открыли ресторан, стали приходить чужие люди, наши работы с выставок, которые мы не успели забрать, потерялись…
- Юсуповский дворец – здесь на верхнем этаже была художественная студия
«Пока я жива — память о нем тоже жива»
— Почти во всех интервью вы говорите о сыне, но акцент ставится, в основном, на сложном периоде его жизни, связанном с наркотической зависимостью и болезнью…
— Никто и не спрашивал о другом. Так получилось, что я признала – да, у него был период проблем с наркотиками, но призналась только затем, чтобы доказать, что можно было от этого отказаться. Ваня сумел. Он был очень волевым человеком. Но, конечно, тут обязательно нужна помощь родителей, потому что одному – очень трудно. Мы всё сделали, чтобы получилось…
- Ваня Осипов (сын Елены Андреевны)
— Каким человеком был Ваня? Что он любил, чем увлекался, кем хотел стать?
— У него были способности к музыке. Он играл на фортепиано, и это лучше всего у него получалось. Руки были необыкновенные, пальцы пианиста. Мне так жаль, что я не успела нарисовать его руки, хотя есть несколько рисунков с натуры. Он и на скрипке играл, но случилось сотрясение мозга, и врач порекомендовал отказаться, чтобы не было нагрузки. Хотя играл он уже хорошо, и, если бы продолжил – достиг бы успеха. Потом на флейте учился, на кларнете. У Вани был прекрасный слух, сразу приняли в музыкальную школу.
Он писал музыку. Жаль, я не успела спросить, где хранились его записи… Писал рапсодии, блюзовые, что-то в духе Гершвина. Был даже один концерт, где пианистка исполняла Ванины произведения. Были еще увлечения – он и рисовать мог, и в юности с друзьями фильмы снимал.
Из того, что любил… Ваня был большим поклонником Егора Летова. Я когда-то даже опасалась этого увлечения, влияния какого-то, но сейчас понимаю, что сын всё правильно чувствовал в своем времени. Кстати, Летова стали снова в последние годы вспоминать, и это не зря.
Семьей Ваня рано обзавелся, в 21 год. В 2003 году уже родилась моя внучка. Он, конечно, обожал дочку!
Характер у Вани был легкий, и сам он был честным человеком. И творческим. А об этом никто не знает. Пока я жива — память о нем тоже жива. Пока о нем помнят — он еще живет.
- Елена Осипова с сыном Ваней
— Ваня работал по какой-то творческой специальности?
— Он был работником сцены в театре Ленсовета, театре Комиссаржевской, и еще в «Балтийском доме». Застал хорошее время, когда в Ленсовета работал Хабенский, а режиссером был Юрий Бутусов.
— А о своей зависимости, почему он к этому пришел, Ваня рассказывал?
— Вообще он это долго скрывал, чтобы я не нервничала, и о причинах рассказал только перед смертью. Тяжелые времена были, 90-е, сложные отношения со всеми…
Да, он преодолел зависимость от наркотиков. Но, конечно, последствия от этого были… Иммунитет был подорван совсем, и Ваня заболел туберкулёзом, который дал осложнения. У него с детства были слабые лёгкие, и ударило его в это слабое место. Долго болел, и болезнь его забрала…
— Как он относился к вашим акциям с плакатами?
— Ваня ходил со мной иногда, когда мог. Он сочувствовал, только говорил: “Мам, ты думаешь, все так думают? Нет, у меня таких знакомых — раз-два и обчелся”. Остальные все думают, что всё хорошо. А потом уже я и с внучкой ходила. У меня есть плакат против наркотиков, там наркоделец с набитыми карманами и девочка маленькая, на внучку похожая. “Меняйте свой бизнес”. С этим плакатом я с ней стояла на “своем” месте. Этого сейчас не знает и не помнит никто…
— А ваша внучка не решила стать художницей?
— Нет, хотя в детстве очень хорошо рисовала. Ваня только сказал как-то: “Ну, не хватало нам еще одного художника!” Рисование потом отошло, а я её в музыку отдала. И музыка ей очень легко давалась.
- “Мальчик с рыжим котом”
«Полиция на улице относятся ко мне, в общем, неплохо. Но отобранные картины порой так и не возвращают…»
— Кем вы себя чувствуете в первую очередь? Художником или политическим активистом?
— Конечно, я художник. Я никогда не собиралась никем другим быть. В то же время я никогда не была равнодушна к происходящему вокруг, особенно если случается что-то несправедливое. И поэтому не смогла молчать в 2002 года, в момент трагедии Норд-Оста — тогда я вышла на улицу впервые.
— То есть интерес к политике пробудился в нулевых?
— Интерес был всегда. Понимаете, художник всегда должен впитывать в себя всё вокруг и реагировать на происходящее. Просто не было такой острой потребности… Не слышала, чтобы люди выходили, а тут сама не выдержала. Всё-таки это было не зря. Сейчас уже много людей выходит, появилась целая группа на Невском, я к ним присоединялась. А раньше я одна стояла на Малой Конюшенной, с плакатом и свечкой.
И некоторые сейчас ходят со мной, с моей позицией выходят. Это единственный мирный способ противостояния, и я этому очень рада.
- Плакат, посвященный памяти трагедии в Беслане
— Когда выходили – вас задерживали?
— Тогда – нет. Тогда еще хоть немного соблюдалась демократия. Точнее, власти ещё не знали, как реагировать. Просто мимо проходили люди, а милиция мер не принимала, никто не обращал внимания. Хотя были большие плакаты.
— А позднее? Как к вам сегодня относятся полицейские? Наверняка, как минимум, подходят с расспросами…
— Да. Но ко мне в целом относятся неплохо, понимают, что я не террорист и к такому не призываю, но смотря кто дежурит, в полиции, конечно. Есть те, кто просто подходят. Уже вся полиция мой паспорт наизусть выучила давно. Иногда забирают, видимо, дается приказ. Даже в День защиты детей забрали мои лучшие плакаты. Один – “Глаза совести”, там девочка с выразительными глазами. Второй – плакат к голодовке Олега Сенцова. И еще один был, третий – девочка с собакой, картина маслом на холсте. Забрали…
— Вы попадали в полицейские автобусы?
— Конечно. Автобус в последний раз был специальный, потом пересадили в другой. Привезли в отделение районное. А работы мои в итоге пропали… И до этого были случаи, не всегда отдавали. Говорят, “до суда”. Год прошел, а суда всё нет, и адвокат не звонит.
Через суд всё равно проходят все, кого забирают. Выбирают, какое назначить наказание, или что вообще сделать с задержанными. Штраф, или что еще. Сейчас с судом затянули. Раньше меня штрафовали на 500 рублей, потом стали уже на 5000. Я не могла их заплатить, и мне даже люди помогли, собирали, но деньги я не взяла, передала политзаключенным. А штраф остался, одно время пытались из пенсии высчитывать, я получала на несколько тысяч меньше положенного, а потом перестали.
Забирают, когда расстояние между участниками одиночных пикетов меньше 50 метров. Бывает, мы спорим. Один дотошный полицейский есть, замеряет расстояние рулеткой.
— И если будет 49,5 — забирают?
— Да, предлагают проехать. В день защиты детей я отказалась принципиально ехать, я буду стоять. Но все же настойчиво пригласили сесть в казенный транспорт.
— К вам часто подходят люди на улице?
— Нет, но из тех, кто подходит или как-то откликается на плакаты, большинство — дети. Дети вообще всё правильно и быстро понимают. Взрослые всё хотят закрыться и быстрее пройти. Не видеть, не слышать… И я этого не понимаю! Вот кто тебя накажет, если ты остановишься и прочитаешь?
А недавно, когда я стояла на Невском, ко мне подошла моя выпускница из Школы искусств. Она сейчас, насколько знаю, преподает в Европейском университете, антрополог, очень способная девушка, Маша Пироговская. В школе у нее даже была своя выставка. 
- Елена Осипова на митинге
— В одном из видео есть момент, где взрослые, казалось бы, солидные люди обрушиваются на вас с откровенной агрессией…
— Было и такое. На одной акции в День победы шли дамы в пилотках. Подошли ко мне и едва не набросились — плакат у меня был не такой, как надо. Написано было, что в 1939-м году война началась. Это на Невском был эпизод. Я там ревела тогда целый час, всё это продолжалось, они меня заклевали… Никакого они пацифизма знать не желают: “Терпеть не могу этих слов — пацифизм!” — так говорила одна из них.
А ведь пацифизм повсюду сейчас — в Европе сильны антивоенные настроения, а у нас пошло все по новой, с детского сада — в военную форму. А ведь раньше этого не было ничего, и после войны столько лет ничего этого не было! А сейчас снова идет. И находятся люди, которые это поддерживают. Я понимаю, многие – просто чтобы не потерять работу.
Есть и другая проблема, большая — когда акции переходят под крыло власти и утрачивают свой смысл. Такая судьба постигла Бессмертный полк — в начале это была антивоенная акция памяти, сейчас — милитаристский марш, когда люди одевают детей в военную форму…
Хотя и протестующие тоже хороши. Зачем убегать от полиции? Встали бы и просто пошли. Вы в своей стране, в своем городе! Почему у нас крестные ходы эти ходят такой массой, никого не спрашивая, идут по перекрытым улицам. А тут – Марш мира, назначена встреча у Казанского, я пришла – а нет никого. Все уже убежали. Я тогда просто встала у Казанского и стояла со своим плакатом, даже дождь меня не смутил.
— В том же видео вы были с плакатом к 9 мая с надписью «9 мая — День рождения Булата Окуджавы», а он был порван. Его пытались вырвать у вас из рук?
— Там был не один плакат. На другой стороне было написано: «Не хочу быть пушечным мясом и инвалидом», и еще был плакат: «Война началась в 1939-м году». И это всё возмутило людей.
— Почему?
—Они не знают элементарной истории. Накинулись тогда, пытались меня столкнуть еще, я стояла у Дома книги на небольшом возвышении. Я сошла, потому что они стали меня сталкивать оттуда, тогда бы я уже разбилась, как следует. И села, сидела на асфальте с этими плакатами. Они стали вырывать из рук, рвать. Тогда ОМОН меня спас, встали вокруг и не давали пробиться никому, а на меня нахлынуло, и я рыдала с час…
Никто особенно не пытался заступиться. Люди уже обратно возвращались с Дворцовой площади, некоторые стояли, просто смотрели, не участвовали.
Я запомнила, что среди этого парада и агрессивного военного официоза только два мальчика с мамой несли голубков на палочках – голуби мира. Кстати, потом, к 1-му сентября я сделала уже плакат, где два школьника: один – ученый, будет спасать мир, а другой с оружием, будет убивать, пойдет на войну, готовится умереть с малых лет.
- Антивоенный плакат Елены Андреевны. Видимо, пострадал на акции
«Благодаря молчанию совершаются самые страшные вещи»
— Вы всегда выступали против активных военных действий России. В том числе против войны в Чечне. Не было чувства, что общество в массе вас все равно не услышит?
—Я просто считала необходимым не молчать. Молчание – это самое страшное. Благодаря молчанию совершаются самые ужасные вещи…
Ваня, например, мой сын, часто ссорился с людьми, которые окружали. Были здесь знакомые, которые воевали и убивали в Чечне, хвастались этим. Ощущали свою большую заслугу. А у Вани были совсем другие убеждения. Так же было, когда был Афганистан. Были люди, которые сами записывались, которые хотели это делать – им внушили, что это их долг. Но они просто не понимали, что происходит… И вот я вышла с плакатом, на котором было написано: “Вы молчали”. Это вольный пересказ слов Франциско Гойи – «Хоронить и молчать», у него есть целая серия офортов: «Бедствия войны». Так оно всегда и происходит, когда общество молчит. Происходят страшные вещи. Всё потому что не говорится правда о том, что происходит. Мы как-то сначала, в эпоху Перестройки, отошли от этого, начали раскрывать правду, а теперь снова возвращаемся к цензуре и молчанию и лжи. Фейковые новости штампуют, чтобы люди ничего не писали, не выходили, не говорили.
Многие сейчас люди сидят за то, что посмели высказать собственное мнение. И ученые, и интеллигентные люди. Те, кто просто хочет сопротивляться злу, к которому стремится наша власть.
Каждый год мы слышим, что изобрели что-то новое, то, чего ни у кого нет. Но почему речь постоянно только об оружии? То ракета, то еще что-то. Значит, и другим надо быть начеку, вооружаться. И это никогда не кончится. Если такие люди продолжат нами руководить, мы так и будем жить в этой вечной гонке.
Мне страшно за нынешнее поколение, потому что молодые перестали о чем-то мечтать, кем-то быть…
На меня часто накатывает абсолютный пессимизм – нет никакой надежды, что все будет иначе. Всё ведет к гибели. Мне кажется порой, что такого уныния, как сейчас, не было никогда. Мог бы в XXI веке появиться свой спаситель, чтобы вернул людям надежду и вселил веру в мир? Неизвестно. Сегодня очень люди от отчаяния становятся агрессивными…
- Плакат, подготовленный к акции 9 мая
— Бывали случаи, когда ваши плакаты хотели купить?
— Да, но политические работы я принципиально не продаю. А вообще, много плакатов, хороших, больших, которые не вернулись ко мне после акций. Был один, к очередному юбилею победы, там все слои общества с протянутыми руками. Внизу — ребята с гитарой, со скрипкой, а на эскалаторе едут другие, с георгиевскими ленточками, и улыбаются, очень довольные, победители спускаются… Этот плакат-картина, на ткани написан акрилом, пропал, его украли. И посвященный Беслану плакат тоже украли, на площади прямо. Плакаты лежали на ступеньках, а на это место пришел Лимонов, корреспонденты бросились его фотографировать, затоптали… А когда разошлись — плаката уже не было. До этого ко мне подходил молодой человек, спрашивал — нельзя ли купить. А я ему отвечаю: нет, политику я не продаю. Видимо, тогда решил украсть.
«Конура в классическом стиле»
— Вы следите за новыми формами изобразительного искусства?
— Я хорошо отношусь к граффити, уличной росписи. Это лучше, чем голые скучные заборы. Если интересно расписано, то почему нет? Но надо знать, в какой манере и где можно это делать. Иногда удается создать уместные вещи. Например, расписали недалеко от Невского целую стену портретом Цоя, но её хотели закрасить. Не знаю, чем всё кончилось (Граффити с изображением Виктора Цоя между улицами Восстания и Маяковского «то исчезало, то появлялось» — прим. авт.)
Я считаю, что качественной росписью городской вид не испортить. Тем более, что у нас иногда портят целые архитектурные ансамбли “уплотнительным строительством”. На Кирочной улице, например, в конце есть здание в классическом стиле, очень известное — Госпиталь лейб-гвардии Преображенского полка с флигелем. За ним построили новые огромные здания – и стала просто конура в классическом стиле. Конура стоит внизу под этими зданиями. Всё уничтожено просто. Куда смотрят ответственные организации – КГИОП и прочие? Хотя понять этих людей можно: скажешь правду — лишишься должности.
- Историческое здание на ул. Кирочной, позади которого возвышается ЖК Парадный квартал
Вот за такими вещами нужно очень внимательно следить, чтобы этого не делали. Добились же отмены строительства башни Охта-центра! Хотя и Лахта-центр видно отовсюду в центре. Очень много таких мест, где просто портят всё застройкой, и место пропадает.
— Есть ли какая-нибудь работа, которую считаете самой важной?
— Я считаю, что моя самая сильная сторона — это портрет. Притом не с натуры, а когда вижу человека часто. И в портретах, которые я пишу, еще со времен училища отмечали психологизм.
Особенно детские портреты. Живопись, когда есть возможность чисто ею заняться, это тоже очень здорово.
— Есть у вас сейчас художественные планы?
— Мне предлагают сделать выставку в Москве и в Петербурге в одном из музеев. Но надо ещё посмотреть на помещение, чтобы большое было. Думаю, буду выставляться с городскими пейзажами — это ещё одна любимая моя тема…
Беседовала Ангелина Скрыпникова
- Городские пейзажи — любимая тема художницы. Здесь — Кикины палаты на улице Ставропольской
- Городской пейзаж — Сапёрный переулок
