200 лет назад – 12 апреля 1823 года – родился Александр Николаевич Островский.
«В спорах о России: А.Н.Островский» — предисловие к этой книге Татьяны Москвиной (СПб, 2010) носит название «Наш боженька»: так называли Островского актеры Малого театра. «Не всевластный Господь, не всеведающий Бог, а кто-то, хоть и божественный, а близкий и родной». Именно так Татьяна Москвина (1958 – 2022) и пишет о своем любимом драматурге: хоть и божественный, а близкий и родной. С Островским, считает она, русским повезло не меньше, чем французам с Мольером, а германцам с Шиллером. Он не только создал «главный русский миф» — Снегурочку, но и написал для нас целую страну — Россию Островского.
«Мне здесь хорошо. Да только ли мне! Как должен извертеться и запакоститься человек, чтобы его душа не отзывалась на Россию Островского!», — автор бывает не только нежен, но и гневен.
- А.Н. Островский Париж, 1862 г.
«Россия Островского создана по Закону, жившему в душе ее создателя, и создана при этом не в виде ментальной абстракции, а во всем великолепии подробностей живого бытия». Эти подробности настолько ослепительны, что даже для сравнительно просвещенных читателей и зрителей, не говоря уже о тех, кто влюбился в Островского по фильмам «Женитьба Бальзаминова» и «Жестокий романс», особенно неожиданными окажутся главы этих «очерков путешественника» по миру Островского, посвященные Островскому-мыслителю, Островскому-моралисту.
Автор не боится рисковать: «Ведь мною в этих очерках руководила любовь — а то, что натворила любовь, всегда интересно, даже в своих ошибках и заблуждениях». Последнее лично для меня настолько бесспорно, что я не очень даже понимаю, какие в принципе ошибки возможны в том царстве субъективности, коему принадлежат все наши суждения о писателях (исключая, конечно, ошибки фактические, но уж они-то никак не порождаются любовью).
Писатели-мыслители, писатели-моралисты — Достоевский, Толстой, Гоголь, — мы привыкли, что они и в жизни способны и погреметь кандалами на каторге, и пометаться между Христом и рулеткой, и повоевать, и поэпатировать общественное мнение, и уйти умирать из благоустроенного дома, или даже уморить себя голодом, а Островского Москвина называет писателем «антилирическим», понимая под этим полное нежелание как-то обнаруживать «процесс бытия» своей личности: Островский открывал миру только результаты.
«Он избегал торопливых речей, ненужных слов, путаных дел, темных историй; политика и особливо болтовня о ней отвращали его — видимо, своей полной антихудожественностью».
«Это отсутствие крайностей подвигло иных исследователей, избалованных русским трагизмом, на определение жизни Островского как скучной, благополучной, ничем не примечательной».
Избалованных русским трагизмом — благодаря во множестве рассыпанным по книге остроумным и парадоксальным выражениям, эта литературоведческая книга читается с таким же удовольствием, как мало какая художественная. «Вот он идет, наш честный труженик, смолоду пользующийся широкой и прочной славой, в окружении детей и друзей, приветливый и веселый, ловить рыбку в собственном поместье… Какая-то олеография, ей-богу, воскресная проповедь, недосмотрела тут русская жизнь, как она допустила эдакий лубок, удружила, нечего сказать, будущим биографам — так, что им и писать, понимаете, неизвестно о чем».
Сама Татьяна Москвина, нашла, однако, о чем написать — в ее книге есть и жизнь, и творчество, и даже художественные убеждения. Которые лично для меня, признаюсь, оказались самыми неожиданными: «Что такое талант, как не ум?».
Этот вроде бы чистейший изобразитель-гиперреалист на знаменитом обеде в честь открытия памятника Пушкину в 1880 году произнес редкую для него публичную речь. И — «ни слова о гении, о даре, о чуде — об уме, только об уме». Это о Пушкине, которому Белинский, присоединив к нему и Гоголя, в уме вообще отказывал: у художников-де весь ум уходит в талант. А вот для Островского…
«Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть»; «Поэт дает и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием»; «Пушкиным восхищаются и умнеют»; «Наша литература обязана ему своим умственным ростом»; «Нам остается только делать, чтобы Россия производила поболее талантов, пожелать русскому уму поболее развития и простора».
Как можно понять, ум Островский имеет в виду не аналитический, а творческий, не разлагающий на части нечто уже существующее, но созидающий нечто новое.
Вот как, например, Островский обосновывает теорию «искусства для искусства»: «Процессы обобщения и отвлечения, представляемые искусством, легче воспринимаются и постигаются и, практикуя ум, подготовляют его к научным открытиям. …Чем искусство выше, отрешеннее, общее, тем оно более практикует мозг. Таким образом, «искусство для искусства», при всей своей видимой бесполезности, приносит огромную пользу развитию нации». Это суждение тем интереснее, что сам Островский вроде бы не стремился писать «выше, отрешеннее, общее», а старался держаться поближе к земле. Но так ли это?
Стоит лишь задать себе этот вопрос и задуматься, как тут же появится ответ: не так. А как — «В спорах о России» об этом много. И даже «гармония личностного устройства драматурга была не даром, а результатом огромного труда, и цельность, целостность были в какой-то мере завоеваны им и созданы».
- А. Н. Островский. Начало 1880-х годов.
«Гармония — результат, композиция — инструмент; с помощью этого великого дара, дара упорядочивания, построения, согласования, соподчинения частей в целое, Островский претворял жизненные контрасты в драмы, а собственные разнонаправленные проявления — в целостность индивидуального мира. Дар композиции, могучий разум и тот деятельный свет души, что мы называем «добротою», соединяли множество противоречивых свойств Островского и контрастных проявлений его натуры в единый поток, как бы пронизывали своими мощными «вертикалями» обширную «горизонталь»».
Еще несколько наблюдений.
«Трудно сыскать пьесу Островского, где не велась бы речь о Боге, Божьем суде, правде, грехе, совести, ответе — не нарочно, не назойливо». (Даже прохвосты их как-то приплетают к своим делишкам.)
«Он не находил никакой красоты во зле и вообще, как кажется, не питал к нему интереса. Даже демоническое (самое невинное, печоринского толка) ему было органически противно, и он из пьесы в пьесу высмеивал «красавцев-мужчин», самолюбующихся и пустых».
При этом, по свидетельствам современников, «Островский относился к учительству Толстого настороженно, чуть ли не враждебно — «что ты взялся умы мутить», вообще строгое осуждение людских слабостей и пороков большим сочувствием драматурга не пользовалось».
Короче говоря, знаете ли вы Александра Николаевича Островского? Нет, вы не знаете Александра Николаевича Островского.
Я, по крайней мере, не знал, пока не прочел эту книгу.
Александр Мелихов
