Продолжение истории русской Смуты и её финала. Часть 2.
Начало очерков – тут.
Кто такой Лжедмитрий II? Этот человек попал в зону внимания поляков, которые мечтали о реванше – из Москвы их выгнали: сперва больше 1 тыс. перебили (во время антипольского бунта 17-18 мая 1605 г.), а оставшихся выслали, одних в Польшу, других – под арест. Польскому королю Сигизмунду III пришлось заключать специальные договоры с Шуйским, чтобы отпустили Марину Мнишек и она могла бы вернуться домой. То есть поляки были сильно огорчены результатами своего первого «заезда», и реваншистские настроения в среде польских авантюристов сохранялись.
Одновременно из Москвы бежали те, кто был недоволен приходом к власти Шуйского – многие сотрудники Лжедмитрия I. В частности, ближний боярин Самозванца Михаил Молчанов, который, если верить источникам, развлекался вместе с Лжедмитрием I самым отчаянным образом. Согласно свидетельству Исаака Массы, по приказу Самозванца в его дворец Молчанов каждую ночь приводил понравившихся Лжедмитрию женщин, насильно захваченных на улицах, невзирая ни на замужество, ни на монашеский сан.
Когда Шуйский пришел к власти, он подверг Михаила Молчанова наказанию кнутом, но не казнил. И в очередной раз выяснилось, что – в рамках московской политической культуры – тот, кто не убил своего врага, потом оказывается в проигрыше. У первого самозванца так получилось с Шуйским, у самого Шуйского – с Молчановым.
Тот убежал то ли в Стародуб, то ли в Путивль, в общем, на южные окраины, а оттуда – в Польшу. Но самое главное, что он прихватил с собой государственную печать Лжедмитрия.
Сначала Молчанову пришла в голову мысль выдать себя за чудесным образом спасшегося царя, но внешне он был совсем не похож на покойного Расстригу.
Поначалу, правда, поляки поверили рассказам Молчанова. Летом 1606 года польский пристав говорил пересекшим границу послам царя Василия Шуйского: «Государь ваш Дмитрей, которого вы сказываете убитого, жив и теперь в Сендомире у воеводины жены» (то есть у жены Юрия Мнишека, воеводы Сандомирского, который сам в то время находился в русском плену). Глава посольства, князь Григорий Волконский на это отвечал, что объявивший себя царём Дмитрием — самозванец, и скорее всего «Михалко Молчанов». В качестве проверки Волконский предложил осмотреть спину претендента, где должны были быть следы кнута. Польский пристав, однако, предложил более правовой путь идентификации личности. И дал словесный портрет претендента на роль царя Дмитрия: «Возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп [горбат], брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове черны курчевавы, ото лба вверх взглаживает, ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы; по полски говорить и грамоте полской горазд, и по латыне говорити умеет». Русские послы объявили, что Молчанов именно таков лицом, а «прежний вор расстрига» был лицом не смугл и волосом рус.
После того как стало ясно, что Молчанов на роль царевича Димитрия не подходит, польские сторонники реванша стали искать другого кандидата.
Если верить одной из версий, был найден некий “жид Богданка”, который в свое время работал писарем у Лжедмитрия I или же был просто учителем в еврейской школе города Шклова. Последней версии придерживается, в частности, Николай Карамзин, который пишет, что «Сигизмунд послал Жида, который назвался Димитрием Царевичем» и что этот посланец «разумел, если верить одному чужеземному историку, и язык Еврейский, читал Талмуд, книги Раввинов».
Другая версия гласит, что это был поповский сын Степан Веревкин. В какой-то момент он совершил не очень серьезное правонарушение и должен был отправиться в тюрьму. Но тут его увидел и спас шляхтич Меховецкий, который сказал примерно так: «Зачем тебе в тюрьму садиться? Лучше стань русским царем!» Надо сказать, что Веревкин колебался, но в итоге все же выбрал «царский» сценарий вместо тюремного, хотя жизнь в литовской темнице, судя по всему, выглядела в тот момент более безопасной, чем на московском троне.
Но прежде чем появился Лжедмитрий II с пером и в бараньей шапке, к Молчанову в Самбор прибыл бежавший из турецкого плена бывший военный холоп Иван Исаевич Болотников – харизматичный предводитель, потенциальный лидер крупных вооруженных добровольческих формирований.
Молчанов представился Болотникову царем Дмитрием, и Болотников поверил. До самой своей гибели Иван Болотников будет думать, что выполнял волю настоящего царя Димитрия. Молчанов показал Болотникову печать и дал поручение собирать войско на южных окраинах, чтобы снова идти на Москву. Потом, уже на следствии Болотников покажет, что они при этом, как водится, выпили и что когда наутро он проснулся, то всё уже было подписано и оговорено.
Именем царя Димитрия Болотников вместе с князем Телетевским (чьим военным холопом ранее был сам Болотников), представляя себя воеводой Димитрия, собрал большую разношёрстную армию, куда входили не только казаки и беглые крестьяне, но также дворяне – в основном, представители всё того же беспокойного и близкого к Дикому полю Юга (Рязанской земли).
Разбив армии царских воевод Юрия Трубецкого и Михаила Воротынского, осенью 1606 года войско Болотникова встало недалеко от Москвы, возле села Коломенское, а затем приступило к осаде Москвы. Правда, в ходе этой осады предводитель рязанских дворян Прокопий Ляпунов (будущий предводитель Первого ополчения), прислушался к агитации, которую вёл против Лжедмитрия II патриарх Гермоген, и перешел на сторону Василия Шуйского.
Вместе с Ляпуновым на сторону царя перешли воеводы Филипп Пашков (про прозвищу Истома) и Григорий Сунбулов, а также многие рязанские дворяне. Отчасти это произошло из-за агитации патриарха Гермогена, а отчасти – из-за нарастания противоречий между казаками и дворянами (особенно после того, как к Болотникову присоединился донской атаман Илейко Муромец – Илья Коровин, выдававший себя за «царевича Петра» – никогда не существовавшего сына Федора Иоанновича).
Вообще Смута чем интересна и одновременно ужасна? Шла не просто борьба «низов» с «верхами», русских с поляками или же сторонников разных царей друг другом. Это была самая настоящая «война всех против всех». В то время не был написан еще классический труд Томаса Гоббса «Левиафан», но сам феномен, описанный в нём, – реализовался на практике, по сути, в чистом виде (и гораздо полнее, чем в Англии в середине того же XVII века)…
Итак, Молчанов стать Лжедмитрием II не смог. Вероятно, по этой причине помощь войску Ивана Болотникова запоздала. В конце концов, тот, потерпев поражение от армии Шуйского, был вынужден отступить от Москвы сперва в Калугу, а потом в Тулу, где стал ждать «царя Димитрия», которому принёс присягу верности…
Вообще, стоит отметить, что в то время, как москвичи в ходе Смуты неоднократно демонстрировали абсолютное пренебрежение к собственным клятвам и крестоцеловальным присягам, – польско-литовские шляхтичи, а также предводители казаков (не только Болотников, но и, например, Иван Заруцкий) воспринимали взятые на себя словесные обязательства намного серьёзнее. И дело было, конечно же, не только в их индивидуальных качествах, но и в той разнице, которая существовала между ментальными традициями «самодержавно-холопской Москвы», с одной стороны, – и договорно-правовых пространств Речи Посполитой или казацкой военно-договорной вольницы…
Разумеется, нет никаких оснований излишне романтизировать этику бунтовщиков, особенно их казацкого элемента. Это были безудержно самоуправные и жестокие люди. Во многом по этой причине и происходили их постоянные конфликты с представителями иных сословий. При этом, конечно, стилистика различных предводителей повстанцев была также различной. Каждый из них был, как правило, очень самобытной и в то же время, бесспорно, харизматичной личностью.
Особой свирепостью в войске Ивана Болотникова отличался «царевич Пётр». Вот, например, как выглядели его действия в осаждённой Туле. Здесь он встретил местного помещика Истому Михеева, который «посылан был с Москвы на Волгу уличать вора Петрушку», то есть, самого Илейко Коровина-Муромца. В итоге Михеев был замучен, его тело сожжено, поместье разграблено, и родовые жалованные грамоты уничтожены «воровскими казаками».
Илейко проводил в Туле политику кровавого террора, направленного, в первую очередь, против знати и духовенства, в большинстве стоявших на стороне Шуйского. Сюда же повстанцы присылали пленных дворян, захваченных в других регионах. Судьба этих людей была трагической. По воспоминаниям очевидцев, «вор Петрушка» имел обыкновением казнить по десятку человек ежедневно.
При этом очевидцы, включая предводителей царского войска, отмечали смелость, находчивость и мужество повстанцев, осаждённых в Туле…
12 июня 1607 года к Туле подступили войска родственника царя – воеводы Михаила Скопина-Шуйского. Как описывает документ той поры: «С Тулы вылазки были на все стороны на всякой день по трижды и по четырежды, а все выходили пешие люди с вогненным боем и многих московских людей ранили и побивали…».
Примечательно, что и на этот раз сокровищница московской военно-тактической мысли обогатилась опытом действий на внутренних, а не внешних фронтах. В тот момент, когда полки Скопина-Шуйского подходили к Туле, болотниковцам, умело использовавшим топкость местности и деревянные засеки, довольно долго удавалось сдерживать натиск дворянской конницы. И лишь стрелецкие отряды смогли, наконец, оттеснить их обратно за городские стены. Как отмечает военный историк Вадим Каргалов, этот опыт помог Скопину-Шуйскому в дальнейшем широко применять деревянные укрепления-острожки против панцирной польской конницы.
На протяжении нескольких месяцев повстанцы держались очень мужественно – Болотников сохранял дисциплину и контроль над ситуацией, несмотря на голод и прочие лишения. Тогда Шуйский запрудил реку Упу и затопил Тулу. Но болотниковцы забрались на крыши домов и продолжали держать оборону.
Однако постепенно их моральный дух стал ослабевать, и они стали настойчиво требовать от своего предводителя рассказать «правду о царе», который всё никак не подходил с долгожданной помощью. Болотников отвечал уклончиво, хотя в целом честно: «Какой-то молодой человек, примерно лет 24 или 25, позвал меня к себе, когда я из Венеции прибыл в Польшу, и рассказал мне, что он — Дмитрий и что он ушел от мятежа и убийства, убит был вместо него один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить; это я до сих пор и делал… Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видел. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле».
Подобный ответ вызвал еще большее разочарование. Чувствуя, что не сегодня – завтра они потеряют власть над повстанцами, Болотников и Илейко вступили в переговоры с Василием Шуйским, предложив ему открыть ворота в обмен на сохранение жизни.
В итоге царь пообещал прощение всем, а предводителям гарантировал сохранение жизни. И поцеловал крест. Действительно, Василий Шуйский отпустил всех рядовых повстанцев (многие из них тут же вольются в войско Лжедмитрия II). Но Иван Болотников и «царевич Петр Федорович» (Илейко Муромец») – будут позднее всё же казнены. Болотникова сошлют в Каргополь, где ослепят и 18 октября 1608 года утопят в проруби. «Царевича Пётра» повесят в январе 1608 года в Москве, неподалеку от Данилова монастыря. При этом Илейко до последнего продолжал настаивать на своём и твердил, что казнят его за грехи и преступления, но что он – на самом деле сын царя Федора Иоанновича!
Так Василий Шуйский дважды нарушил своё крестоцелование…
Однако вернемся к событиям 1607 года. В тот самый день, когда Скопин-Шуйский осадил Тулу, – 12 июня 1607 года, – Стародуб, где в тот момент происходило формирование армии нового Самозванца, присягнул Лжедмитрию II.
Московитов в армии Лжедмитрия II было очень мало – не более 2 тыс. человек. Зато в нее вступили около 10-12 тыс. польских добровольцев, примерно 5-8 тыс. запорожских казаков и какое-то количество донских и волжских казаков.
Более того, к нему так же, как и к Болотникову, явился очередной «сын Федора Иоанновича». Лжедмитрий немедленно повесил «племянника», а его воинов включил в состав своей армии. Потом таких «племянников» («детей лейтенанта Шмидта») будет еще семь человек. Их всех Лжедмитрий II сразу же уничтожал.
Лжедмитрий II дошел до Москвы, но к Туле не успел.
По мере продвижения к Москве армия Лжедмитрия II продолжала увеличиваться за счет подходящих к ней поляков, казаков и беглых крестьян. Значительную роль сыграл изданный в 1607-1608 гг. Лжедмитрием указ о холопах. Согласно этому указу, земли «изменников-бояр» переходили в собственность холопов, которые получали также право жениться на боярских дочерях. В итоге многие крепостные крестьяне, присягнув Самозванцу, получили не только свободу, но и стали дворянами, тогда как их господам в Москве пришлось голодать.
Руководство армией Самозванца в апреле 1608 года перешло от пана Миколая Меховецкого, который привел к Лжедмитрию в Стародуб весной 1607 года 700 бойцов, к князю Роману Рожинскому, который привел с собой не менее 1000 летучих гусар. Он и стал гетманом войска Лжедмитрия. Последовали появление влиятельных «полевых командиров» – князей Адама Вишневецкого и Александра Лисовского со своими людьми, а также приход атамана Ивана Заруцкого во главе донских и запорожских ратей. Всё это, хотя и придало Самозванцу военной мощи, однако еще более сократило объем его реальной власти. К концу весны его войско составляло уже 27 тыс. человек. Повстанческая армия двинулась на Москву. В Зарайской битве отряд Александра Лисовского нанёс поражение царской армии.
В двухдневной битве под Болховом 30 апреля – 1 мая 1608 г. Лжедмитрий II разбил войско Шуйского (его возглавляли братья царя, Дмитрий и Иван). Козельск, Калуга, Можайск и Звенигород сдались Самозванцу почти без боя.
В начале июня Самозванец появился под Москвой. 25 июня произошла битва на Ходынке, повстанцы выиграли бой, однако взять Москву им не удалось.
Летом 1608 года Лжедмитрий основал свой лагерь в Тушино.
С этого момента начинается долгое стояние: с 1608 по 1610 гг. Здесь появляется феномен «тушинских перелетов» – бояр, которые служили то Шуйскому, то, если вдруг что-то им не нравилось, – «перелетали» к Лжедмитрию II и наоборот.
С точки зрения европейского аристократа, такое поведение считалось постыдным (и поляки в частной переписке упоминали о ненадежности присяги, приносимой московитами, как одном из главных их пороков). Однако в Москве представления о чести были несколько иными.
И даже будущий герой обоих ополчений – князь Дмитрий Трубецкой – был одним из этих самых «тушинских перелётов».
Второй самозванец, в отличие от первого, в московских летописях и официальных документах, а позднее и в российской историографии традиционно именуется Вором (Тушинским Вором) – то есть, государственным изменником. Хотя в период своих максимальных успехов он контролировал более значительную территорию, чем Василий Шуйский.
Правда, Лжедмитрий не прошёл обряд венчания на царство. Однако этого и не требовалось, потому что он выдавал себя за «чудом спасшегося» Лжедмитрия I, который был официально венчан на царство.
Независимо от того, что думали ближайшие соратники Лжедмитрия II о его истинном происхождении, по факту «тушинцы» воспринимали его как вполне легитимного царя. У него была своя Боярская Дума во главе с Дмитрием Трубецким, был свой Патриарх – Филарет Романов (который, согласно официальной версии, был “захвачен” сторонниками Вора и доставлен в Тушино; однако, скорее всего, сам был не прочь в очередной раз сделать ставку на “царя Димитрия” и занять при нём высший церковный пост), было огромное количество знатных бояр и городов, добровольно присягнувших ему на верность.
В конце концов, Шуйский придумал хитрый ход: он заключил союз с врагом польского короля Сигизмунда III – королем Швеции Карлом IX, и тот прислал московскому царю на помощь отряд из 15 000 человек: 5000 шведских солдат и 10 000 наемников во главе с опытными воеводами Якобом Делагарди и Эвертом Горном.
Для Василия Шуйского этот договор был тяжел и финансово, и политически.
Во-первых, как показала жизнь, Москва оказалась не в силах найти нужный объем денег для того, чтобы выплатить иностранным наёмникам обещанное жалование. Не помогла даже срочная переплавка двенадцати статуй апостолов, выполненных из чистого золота в человеческий рост.
Во-вторых, по секретному протоколу Россия обещала Швеции не только Карельский перешеек, но и почти всю будущую Ингерманландию, включая города Карела, Ям, Копорье, Ивангород. При этом отдавать Корелу Василию Шуйскому совсем не хотелось, православные жители Корелы тоже не горели желанием пускать к себе шведов. Все эти подводные камни дадут о себе знать чуть позднее…
Но поначалу, пока царь платил деньги, шведские, английские, немецкие и прочие наёмные европейские солдаты успешно решали поставленные перед ними задачи.
Михаил Скопин-Шуйский, встретивший Якоба Делагарди недалеко от шведской границы, вместе с ним стал постепенно изгонять войска Лжедмитрия II (в основном это были разрозненные польские отряды, промышлявшие по большей части грабежом местного населения) из занимаемых ими территорий и городов, идя в южном направлении и неумолимо приближаясь к Москве.
Вообще, поведение Тушинской армии вызывало отторжение у жителей многих городов и уездов, поначалу присягнувших «царю Димитрию» (Тушинскому Вору). Первое время они радостно приветствовали новую власть, но затем начались постоянные поборы, насилия и т.п. На это наслаивалось то, что значительную часть войска Самозванца составляли католики, которые порой выказывали неуважение к православию. Всё это помогало Скопину-Шуйскому и Делагарди действовать при поддержке значительной части местного населения и одержать несколько крупных побед.
Убедившись в том, что Василий Шуйский заключил военный союз с врагами Польши – шведами, польский король Сигизмунд III решил начать военные действия против Москвы и первым делом осадил Смоленск, рассчитывая, что тот будет лёгкой добычей. С этой целью было объявлено, что Сигизмунд собирается даровать свободу крепостным крестьянам. И хотя сельское население Смоленской области в итоге отнеслось к приходу поляков в целом лояльно, но горожане заперлись и стали оказывать упорное сопротивление.
Вступление польского короля в войну привело к расколу Тушинского лагеря, поскольку значительная часть поляков решила, что в этой ситуации они обязаны служить своему природному королю, а не русскому самозванцу. У поляков возник «конфликт присяг». В итоге часть «тушинских» поляков ушла к Сигизмунду под Смоленск.
Лжедмитрий II в этих условиях с казаками и остатками верных ему литовских рыцарей (во главе с Яном Сапегой) бежал в Калугу, где стал активно агитировать против поляков, обещая русским людям не отдать католикам ни пяди родной земли. Параллельно он, не особо смущаясь «многовекторностью» своей позиции, отправлял послов Сигизмунду, обещая ему лояльность и грядущие территориальные уступки – в обмен на военную и политическую поддержку.
Тушинские бояре во главе с “наречённым патриархом” Филаретом и некоторые ещё остававшиеся в лагере поляки, лишившись своего царя, решили попросить у Сигизмунда дать Москве в качестве царя своего сына Владислава – на определенных, разумеется, условиях.
Вот как историк Сергей Соловьев описывает этот первый по счёту проект соглашения московских (точнее, в тот момент – тушинских) бояр с поляками:
«После отъезда самозванца Рожинскому с товарищами ничего больше не оставалось, как вступить в соглашение с королем. < …>
Собрались – [тушинцы и королевские послы] нареченный патриарх Филарет с духовенством, Заруцкий с людьми ратными, Салтыков с людьми думными и придворными; пришел и хан касимовский с своими татарами. Стадницкий говорил речь, доказывал добрые намерения короля относительно Московского государства, < …> Речь была неопределенная, и совесть многих могла быть покойна; охотно слушали и речь посла и грамоту королевскую, целовали Сигизмундову подпись, хвалили Речь Посполитую за скорую помощь. Но, принимая покровительство короля, русские требовали прежде всего неприкосновенности православной веры греческого закона, и комиссары поручились им в этом. < …>
Написали и ответную грамоту королю < …> : “Мы, Филарет патриарх московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, бога молим и челом бьем < …> и на < …> Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим; только этого < …> нам < …> утвердить нельзя без совету его милости пана гетмана, всего рыцарства и без совету Московского государства из городов всяких людей, а как такое великое дело постановим и утвердим, то мы его королевской милости дадим знать”.
< …>
31 января 1610 года послы от русских тушинцев были торжественно представлены королю; < …> здесь были: Михайла Глебович Салтыков с сыном Иваном, князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский, князь Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов; дьяки: Грамотин, Чичерин, Соловецкий, Витовтов, Апраксин и Юрьев; здесь были и Михайла Молчанов, и Тимофей Грязной, и Федор Андронов, бывший московский кожевник.
Михайла Салтыков < …> от имени < …> народа благодарил короля за милость. Сын его, Иван Салтыков, бил челом королю от имени Филарета, нареченного патриарха, и от имени всего духовенства и также благодарил Сигизмунда за старание водворить мир в Московском государстве. Наконец, дьяк Грамотин от имени Думы, двора и всех людей объявил, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава, если только король сохранит ненарушимо греческую веру и не только не коснется древних прав и вольностей московского народа, но еще прибавит такие права и вольности, каких прежде не бывало в Московском государстве.
<…>
Наконец 4 февраля [тушинские послы и Сигизмунд] согласились написать следующие условия:
1) Владислав должен был венчаться на царство в Москве от русского патриарха, по старому обычаю; король прибавил сюда, что это условие будет исполнено, когда водворится совершенное спокойствие в государстве. Из этой прибавки явно было намерение Сигизмунда не посылать сына в Москву, но под предлогом неустановившегося спокойствия домогаться государства для себя.
2) Чтобы святая вера греческого закона оставалась неприкосновенною, чтоб учители римские, люторские и других вер раскола церковного не чинили. Если люди римской веры захотят приходить в церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично православным христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не водили бы и не сидели бы в церкви не в положенное время. Сюда король прибавил, чтобы для поляков в Москве был выстроен костел, в который русские должны входить с благоговением. Король и сын его обещались не отводить никого от греческой веры, потому что вера есть дар божий и силою отводить от нее и притеснять за нее не годится. Жидам запрещается въезд в Московское государство.
3) Король и сын его обязались чтить гробы и тела святых, чтить русское духовенство наравне с католическим и не вмешиваться в дела и суды церковные.
4) Обязались не только не трогать имений и прав духовенства, но и распространять их.
5) В том же самом обязались относительно бояр, окольничих, всяких думных, ближних и приказных людей.
6) Служилым людям, дворянам и детям боярским жалованье будет выдаваемо, как при прежних законных государях.
7) Так же точно будет поступаемо с ружниками и оброчниками.
8) Судам быть по старине, перемена законов зависит от бояр и всей земли.
9) Между Московским государством, Короною Польскою и Великим княжеством Литовским быть оборонительному и наступательному союзу против всех неприятелей.
10) На татарских украйнах держать обоим государствам людей сообща, о чем должно переговорить думным боярам с панами радными.
11) Никого не казнить, не осудя прежде с боярами и думными людьми; имение казненных отдается наследникам, король не должен никого вызывать насильно в Литву и Польшу. Великих чинов людей невинно не понижать, а меньших людей возвышать по заслугам. В этом последнем условии нельзя не видеть влияния дьяков и людей, подобных Андронову, которых было много в Тушинском стане: люди неродовитые, выхваченные бурями Смутного времени снизу наверх, хотят удержать свое положение и требуют, чтобы новое правительство возвышало людей низших сословий по заслугам, которые они ему окажут. Выговорено было и другое любопытное условие: “Для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства христианские, кроме бусурманских поганских, и господарь отчин, имений и дворов у них за то отнимать не будет”. Здесь надобно вспомнить, что люди, писавшие этот договор, были Салтыков, Мосальский, ревностные приверженцы первого Лжедимитрия, а следовательно, и приверженцы его планов, а мы знаем, что Лжедимитрий, упрекая бояр в невежестве, обещал позволить им выезд за границу.
12) < …> русских пленников, отведенных в Польшу, возвратить.
13) Польским и литовским панам не давать правительственных мест в Московском государстве: тех панов, которые должны будут остаться при Владиславе, награждать денежным жалованьем, поместьями и отчинами, но с общего совета обоих государств; также король должен переговорить с боярами о том, чтоб в пограничных крепостях польские люди могли остаться до совершенного успокоения государства. Понятно, с какою целию было внесено поляками последнее условие: в случае сопротивления восточных областей король мог удержать в своих руках по крайней мере пограничные места.
14) Подати будут сбираться по старине; король не может прибавлять никакой новой подати без согласия думных людей; податям должны подлежать только места заселенные.
15) Между обоими государствами вольная торговля: русские могут ездить и в чужие страны через Польшу и Литву, тамги остаются старые.
16) Крестьянский переход запрещается в московских областях, также между московскими областями и Литвою.
17) Холопей, невольников господских оставить в прежнем положении, чтобы служили господам своим по-прежнему, а вольности им король давать не будет.
18) О козаках волжских, донских, яицких и терских король должен будет держать совет с боярами и думными людьми: будут ли эти козаки надобны или нет».
Сергей Соловьёв подытоживает этот рассказ так: «Из этого видно, что долгое пребывание русских и поляков в одном стане произвело свои действия, но тут же обнаружилось и главное препятствие к соединению Московского государства с Польшею: говорят, что Салтыков заплакал, когда начал просить короля о сохранении греческой веры; он не мог остаться равнодушным при мысли о той опасности, какая ждет православие со стороны Сигизмунда…».
К этому стоит также добавить, что «проект тушинской конституции», несмотря на свою большую пространность, по сравнению с Крестоцеловальной записью Василия Шуйского, тем не менее, несёт на себе отчётливые следы московской, то есть рабско-самодержавной политической культуры.
Не может не броситься в глаза, что ключевые вопросы – о порядке принятия законов и утверждения налогов при обязательном участии представительных учреждений – сказаны какой-то короткой «скороговоркой». При этом сам характер представительства обозначается произвольно: то речь идет о «боярах и всей земле» (то есть, о Боярской думе и Земском соборе), то о «думных людях» (то есть, вероятно, о тех же членах Боярской думы).
Зато пункты, касающиеся церковно-религиозной тематики – множественны и пространны. Также заметное место уделено пунктам, запрещающим какую бы то ни было либерализацию положения крепостных крестьян. Никак не оговорен и вопрос о том, как должны разрешаться возможные коллизии в отношениях между будущим царём и его подданными.
Понятен также и главный мотив Филарета Романова и других лидеров распавшейся “тушинской Думы”: опереться на Сигизмунда и поляков для того, чтобы сокрушить власть царя Василия Шуйского и посадить на трон королевича Владислава, при котором “тушинцы” смогли бы сохранить все посты, полученные ими от Лжедмитрия II.
Продолжение очерков русской смуты – здесь.
Даниил Коцюбинский
