Что же мы празднуем 4 ноября? Альтернативный царь – поляк Владислав

Продолжение истории русской Смуты и её финала. Часть 3.

Начало – здесь.

Пока под Смоленском продолжались «конституционные прения», Самозванец (на иллюстрации – в санях, в скуфье на голове), сидя в Калуге, смог собрать новое значительное войско и двинулся к Москве с юга.

Почти синхронно с ним с запада, от Смоленска,  выступила польская армия во главе с гетманом Станиславом Жолкевским…

К этому времени улыбнувшаяся было Василию Шуйскому военно-политическая удача окончательно ему изменила. Вскоре после изгнания при помощи шведов польско-литовского войска из-под стен Троице-Сергиевого монастыря и торжественного въезда 10 марта в Москву 23-летний герой этого похода, ставший крайне популярным не только в Москве, но и за ее пределами, Михаил Скопин-Шуйский 23 апреля скоропостижно скончался.

Незадолго до этого о Скопине-Шуйском стали активно рассуждать как о возможном преемнике царя Василия (учитывая, что царь был бездетным – в своё время Борис Годунов запретил ему жениться, чтобы пресечь «конкурирующую ветвь Рюриковичей»). А некоторые горячие головы – как, например, предводитель рязанского дворянства Прокопий Ляпунов – даже предлагали Скопину-Шуйскому, не мешкая, свергнуть Василия Шуйского и сесть самому на трон.

И хотя не было никаких доказательства ни того, что Скопин-Шуйский собирается бороться за московский трон, ни того, что Василий Шуйский на самом деле отравил своего родственника, – Москва тут же наполнилась самыми нелестными для царя слухами. Говорили о том, что Скопин-Шуйский занемог сразу после того, как на крестинах сына князя Ивана Воротынского (куда он был приглашен в качестве крёстного отца) жена Дмитрия Шуйского (брат Василия, мечтавший о том, чтобы унаследовать после Василия трон) Екатерина Григорьевна (бывшая крёстной матерью) поднесла Скопину-Шуйскому роковую чашу с вином.

По слухам, у Михаила Скопина-Шуйского сразу пошла носом кровь, после чего, промучившись две недели, он умер.

Но последней каплей, которая склонила весы Фортуны в противоположную от Василия Шуйского сторону, стала битва под Клушиным 24 июня 1610 года.

Предводителем московского войска в этом сражении был всё тот же брат царя – Дмитрий Шуйский. Несмотря на колоссальный перевес в силах – 35 тыс. русских и иностранных наемников портив 8 тыс. поляков – битва окончилась полным разгромом московской рати.

Разные источники описывают нюансы этой битвы по-разному. Ясно, однако, что роковую роль сыграл тот факт, что иностранные наёмники были отправлены в бой, не получив обещанного жалования (Дмитрий Шуйский задержал выплату, надеясь, что после битвы будет возможность “сэкономить” на погибших наёмниках). На это наслоились неумелые действия воеводы Дмитрия Шуйского и, напротив, очень умелые, хотя и рискованные, действия польского гетмана Станислава Жолкевского.

В конце концов, иностранцы – сперва поодиночке, а затем массово – стали переходить на сторону поляков.

Сам Дмитрий Шуйский еле спасся, бросив армию, обоз и даже коня и прискакав в Москву на крестьянской лошади.

В конце концов, к Москве с запада почти вплотную подошли Жолкевский, а из Калуги – Тушинский вор.

В этот момент в Москве вспыхнуло восстание против Василия Шуйского, несмотря на то что его до последнего поддерживал патриарх Гермоген (в свою очередь обязанный Шуйскому своим поставлением).  Люди кричали: «Ты нам – не царь!» При этом значительная часть восставших – в частности, один из непосредственных организаторов свержения царя Захарий Ляпунов (брат Прокопия) – полагала, что переворот делается в пользу Лжедмитрия II. Однако очень скоро выяснилось, что сторонники Вора всё-таки – в меньшинстве.

Сразу же по свержении Василия Шуйского Боярская дума привела москвичей к присяге на верность самой себе – до избрания нового царя. Так были заложены политико-юридические основы режима «Семибоярщины», которая де-факто установится в Москве на ближайшие три года.

Сергей Соловьёв пишет об этом так:

«Все люди, – говорилось в этой крестоприводной записи, – били челом князю Мстиславскому с товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам бог даст государя».

«Присягавший клялся:

– слушать бояр и суд их любить, что они кому за службу и за вину приговорят;

– за Московское государство и за них, бояр, стоять и с изменниками биться до смерти;

– вора, кто называется царевичем Димитрием, не хотеть;

– друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею;

– боярам всех праведным судом судить;

– государя выбрать с нами со всякими людьми, всею землею, сославшись с городами;

– бывшему государю Василью Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть;

– над государем Васильем Ивановичем и над государыней и над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть…»

Как можно заметить, «конституционный аромат» этого документа был весьма слабым. По сути, речь шла лишь о неких переходных мерах, призванных восстановить законную царскую власть, объем полномочий которой никак данной Записью не определялся.

Василия Шуйского сперва посадили под домашний арест, а через два дня насильно постригли в монахи и отправили сначала в Чудов монастырь, а затем в качестве «живого трофея» (формально – для обеспечения его безопасности) в Польшу.

Почему это удалось? Не только потому, что Василий Шуйский проиграл битву полякам. Москвичи вполне могли попробовать отсидеться за толстыми стенами, как уже это случалось не раз до того.

Дело в том, что пришедшие из-под Калуги повстанцы заслали к москвичам парламентеров и предложили компромисс: вы свергаете Шуйского, а мы – своего Вора, а потом вместе выберем того, кто всех устроит.

Скорее всего, как повелось на Москве, поцеловали крест. А дальше москвичи Шуйского свергли, а «партнеры по соглашению» – своего царя, Лжедмитрия II свергать отказались. Москвичи возмутились: «Как же так?!» А им ответили примерно так: «Вы недавно Шуйскому крест целовали. И что? Сами же его свергли. Так что и вашему целованию веры нет!»

В итоге бывших тушинцев, ушедших с Вором в Калугу, и прочих «калужских пришельцев» в Москву не пустили. Понятно почему: если в Москве появлялся Вор, вместе с ним прибывали, во-первых, казаки, которые тут же начали бы убивать и грабить «изменников», а во-вторых, его Боярская дума, которая потеснила бы собственно московскую Боярскую думу.

Поэтому после свержения Шуйского большинство московских бояр решили сориентироваться на поляков. Хотя был момент, когда о царских амбициях попробовали заявить Василий Голицын (впервые обозначивший их еще в 1606 году), а также Филарет Романов (к этому времени уже прибывший в Москву и вновь, учитывая наличие патриарха Гермогена, называвший себя «простым» ростовским митрополитом), который, учитывая произошедшие после свержения Шуйского перемены, решил (невзирая на то, что сам перед тем инициировал переговоры с Сигизмундом о приглашении Владислава)  – при поддержке Гермогена – двинуть в цари своего 13-летнего сына Михаила.

Однако более популярной в тот момент всё же оказалась идея приглашения польского королевича Владислава, тем более, что угроза со стороны Лжедмитрия II по-прежнему была актуальной, и московские бояре стремились привлечь подошедшую польскую армию на свою сторону.

Начались переговоры Боярской думы с гетманом Жолкевским.

Предоставим вновь слово историку Соловьёву. Он очень точно анализирует эволюцию, которую проделал боярский «конституционализм» вследствие перемещения переговорного пространства из Смоленска (т.е., от границ с Польшей) – в Москву.

“Начались съезды, но дело и тут затянулось, потому что <…> надобно было отстранить самое могущественное препятствие, иноверие Владислава; патриарх [Гермоген] объявил боярам относительно избрания королевича: “Если крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю; если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской вере, и да не будет на вас нашего благословения”.

Бояре настаивали, чтобы первым условием Владиславова избрания было постановлено принятие православия <…>

[Жолкевский] объявил, что принимает только те условия, которые были утверждены королем и на которых целовал крест Салтыков с товарищами под Смоленском, прибавки же, сделанные боярами теперь в Москве, между которыми главная состояла в том, что Владислав примет православие в Можайске, должны быть переданы на решение короля. Бояре согласились; с своей стороны гетман согласился тут же внести в договор некоторые изменения и прибавки, которых не было в Салтыковском договоре. Эти изменения очень любопытны, показывая разность взгляда тушинцев, заключавших договор под Смоленском, и бояр, заключавших его теперь в Москве.

Так:

– в Салтыковском договоре внесено условие свободного выезда за границу для науки; в московском договоре этого условия нет.
– Салтыковский договор <…> требовал возвышения людей незнатных по их заслугам; в московский договор бояре внесли условие: “Московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве и в чести не теснить и не понижать”;

<…>

– помогать Москве против <…> [Вора] и по освобождении столицы от него Жолкевский должен отступить с польскими войсками в Можайск и там ждать конца переговоров с Сигизмундом;

– Марину отослать в Польшу и запретить ей предъявлять права свои на московский престол;

– города Московского государства, занятые поляками и ворами, очистить, как было до Смутного времени;

<…>

– <…> гетман обязался писать королю, бить ему челом, чтоб снял осаду Смоленска.

27 августа на половине дороги от польского стана к Москве происходила торжественная присяга московских жителей королевичу Владиславу. Здесь, в двух шатрах, где стояли богато украшенные налои, присягнули в первый день 10000 человек…

На другой день присяга происходила в Успенском соборе, в присутствии патриарха [Гермогена]; сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с Жолкевским, – Михайла Салтыков, князь Мосальский и другие. Они подошли под благословение к патриарху…”
“Гетман и бояре угощали, дарили друг друга; думали, – продолжает Сергей Соловьев, – что Смутное время кончилось избранием царя из чужого народа, из царского племени. Но Смутное время было еще далеко до окончания…”

Сам Жолкевский к торжественной присяге москвичей с самого начала отнёсся в высшей степени настороженно. Сообщая о ней своему королю, он писал: «Один бог знает, что в сердцах людских кроется, но, сколько можно усмотреть, москвитяне искренно желают, чтобы королевич у них царствовал…»

После этого под Смоленск с предложением прислать Владислава в качестве царя в Москву Боярская дума отправила Великое посольство во главе с митрополитом Филаретом и Василием Голицыным (двумя наиболее опасными потенциальными соперниками Владислава как вновь испеченного московского царя).

Правда, переговоры в итоге зашли в тупик: послы требовали: 1) чтобы Владислав непременно принял православие, 2) чтобы он приехал в Москву, 3) чтобы король снял осаду Смоленска. Сигизмунд, со своей стороны, оставлял вопрос о вере и женитьбе Владислава на его усмотрение, присылать его в Москву отказывался до тех пор, пока не произойдет полное умиротворение, требовал, чтобы москвичи присягнули также и ему, Сигизмунду, и, наконец, отказывался снять осаду Смоленска.

Почему польский король себя вел таким «тупиковым» образом, понять несложно. Дело в том, что, в отличие от московских самодержцев, он не был самовластным государем и не мог действовать, не считаясь с сеймом. А шляхта исходила из того, что если она финансирует войну короля и участвует в ней, ей должно быть за это что-то обещано. Как минимум – новые территории для Речи Посполитой, как максимум – торжество католицизма в новых землях. Вот почему уступить в тот момент Смоленск Москве для Сигизмунда было, по сути, немыслимым.

Что же касается нежелания Сигизмунда посылать своего 15-летнего сына в Москву, то, помимо всего прочего, это объяснялось элементарными соображениями безопасности, учитывая то, как вели себя до тех пор московиты со своими государями, которым перед тем дружно приносили присяги…

Пока шли все эти переговоры, в Москве установился режим под названием «Семибоярщина» во главе со «старшим боярином» – Федором Мстиславским.

В ожидании новостей из Смоленска, московские бояре во главе с Мстиславским дали полякам во главе с Жолкевским войти в Кремль, опасаясь, что в Москве может вспыхнуть восстание в пользу Лжедмитрия II (популярного в «низах»), всё ещё «топтавшегося» неподалёку вместе со своим войском…

Вскоре, однако, литовский шляхтич Ян Сапега, который командовал наиболее боеспособной частью войска Лжедмитрия II, покинул его и перешел на сторону поляков. После этого Лжедмитрию не оставалось ничего, как вновь уйти в Калугу.

Самозванец, который, вероятно, давно уже пребывал в состоянии депрессии и активно предавался пьянству, в конце концов, сам ускорил свою гибель. После того как он вторично откатился из Москвы в Калугу, Лжедмитрий II, судя по всему, впал в состояние паранойяльной декомпенсации, начал конфликтовать со “своими” поляками, подозрительно относиться к иностранцам и учинять над ними расправы. Ни за что казнил одного военачальника-шотландца, немцев просто топил в большом количестве якобы как изменников и т.д. Поэтому последние иностранцы от него разбежались.

Наконец, случилось роковое…

К Вору из-под Смоленска приехал Касимовский хан – погостить и проведать сына, находившегося на службе у самозванца. Касимовский хан был союзником Вора и в целом к Лжедмитрию II относился доброжелательно. Но самозванец в чем-то его заподозрил и убил. А начальник охраны, сын убитого хана (татары считались самыми надёжными людьми, способными быть верными телохранителями) – отомстил за смерть отца. По одной из версий, он застрелил Лжедмитрия из ружья на охоте, по другой – отрубил ему руку. И ускакал в Крым вместе со своими людьми. После этого лагерь окончательно развалился. Марина Мнишек стала любовницей Ивана Заруцкого, который с этого момента начал лоббировать кандидатуру ее сына («Ворёнка» – Ивана Дмитриевича), родившегося вскоре после гибели Лжедмитрия II, на московский престол…

А в Москве тем временем назрела очередная серия Смуты. Семибоярщина была готова идти в фарватере, предложенном Сигизмундом, и присягнула ему на верность. У Думы просто не было выхода. Дело в том, что политическая власть боярского правительства в тот момент не простиралась дальше стен Москвы, и без военной поддержки со стороны поляков присягнувшие Владиславу бояре – до тех пор, пока Вор продолжал сидеть в Калуге – вообще не видели возможности контролировать ситуацию.

Положение дел усугублялось тем, что, присягнув Владиславу, Москва тем самым де-факто объявила себя врагом своей недавней союзницы – Швеции. В итоге Делагарди и Горн в 1611 году захватили Новгород и значительную часть северо-западных земель. (Одним из «побочных» последствий этой шведской экспансии стало основание крепости Ниеншанц и города Ниен, из которого спустя 100 лет «вырастет» новая столица российского государства – город Санкт-Петербург).  Как уже говорилось выше, новгородцы почти не сопротивлялись шведскому присутствию и прекрасно жили под двойным шведско-новгородским управлением вплоть до заключения Столбовского мира в 1617 году. Правда, когда выяснится, что у брата шведского короля Густава II Адольфа – принца Карла Филиппа нет шансов стать московским государем (а ведь поначалу он получил поддержку и «авансы» со стороны военного лидера Нижегородского ополчения Дмитрия Пожарского и по этой причине «баллотировался» в 1613 году в московские цари), Швеция поставит Новгород перед выбором: стать шведской провинцией или вернуться к Москве. Тут у новгородцев начнётся православное брожение – становиться шведской провинцией они не захотят и, в конце концов, вернутся в состав России по договору 1617 года.

Но всё это будет чуть позже. А в конце 1610 года, поняв, что Сигизмунд не спешит прислать в Москву Владислава, не гарантирует его переход в православие и не прекращает осаду Смоленска, патриарх Гермоген с декабря 1610 года вступил в конфликт с поляками и Боярской думой. Боярское правительство вместе с предводителями польского гарнизона стало давить на Патриарха, требуя, чтобы он присягнул Сигизмунду и призвал всех московитов последовать его примеру. Но Гермоген проявил упорство. Он был посажен под монастырский арест, однако продолжал оставаться символом сопротивления полякам (в феврале 1612 года Гермоген умрет в своей келье, по слухам, от голода).

После гибели Лжедмитрия II и распада калужского лагеря казацкие атаманы Заруцкий и Трубецкой попытались срочно найти очередного «царя». У Заруцкого уже «под рукой» имелся в качестве возможного кандидата младенец Иван Дмитриевич – сын Вора, – правда, в силу своего малолетства «Маринкин сын» был не очень «удобен», чтобы стать  объединяющим повстанческим символом.

Забегая чуть вперед, стоит отметить, что именно поэтому чуть позже казаки решат сделать ставку на Лжедмитрия III, который обнаружится в Пскове. Казаки, уже стоявшие в тот момент под Москвой, присягнут Лжедмитрию III 2 марта 1612 года. Поцелуют ему крест и дворяне, и дети боярские, и московские жилецкие люди, и стрельцы, и даже казацкий вождь боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Присягу самозванцу принесут южные и северские города. На востоке власть Лжедмитрия III поспешат признать небольшие города Алатырь и Арзамас. Трубецкой, правда, вскоре от Лжедмитрия III отмежуется, Заруцкий будет общаться с ним чуть дольше. В конце концов, они оба потеряют интерес к псковскому Самозванцу…

Но это будет гораздо позже. А в начале 1611 года в Рязани началось восстание ещё одного «полевого командира» – Прокопия Ляпунова, который, вдохновившись противостоянием Гермогена с поляками и Семибоярщиной, отправился вместе с земским ополчением на Москву. Это был тот самый вождь рязанского дворянства, который в свое время действовал заодно с Болотниковым, потом присягнул Шуйскому, потом Владиславу, а потом, в очередной раз вдохновившись позицией патриарха Гермогена, решил бороться против католиков. Заруцкий и Трубецкой весте с казаками примкнули к Ляпунову. Так возникло Первое ополчение.

В марте 1611 года Первое ополчение подошло к стенам Москвы. Незадолго до этого момента в городе вспыхнул базарный конфликт между поляками (напомню, к тому моменту они уже базировались в Кремле) и местными жителями, в итоге чего посад был подожжен и весь сгорел дотла, а поляки укрылись в Кремле и Китай-городе.
Поначалу было неясно, на кого именно будут в дальнейшем ориентироваться лидеры Первого ополчения. Иван Заруцкий, ставший сперва любовником, а затем и законным мужем Марины Мнишек, продолжал активно лоббировать ее сына Ивана Дмитриевича в качестве будущего кандидата на московский трон. Однако патриарх Гермоген на протяжении 1611 года агитировал против «Маринкиного сына» не менее активно, чем против поляков.

Постепенно между лидерами Первого ополчения – Ляпуновым (для которого Гермоген оставался авторитетом) и Заруцким – возникли множественные острые противоречия, прежде всего, вызванные этнической и культурно-политической несродностью казаков, с одной стороны, и дворян, с другой. Ляпунов и дворяне зачастую вели себя по отношению к казакам довольно жёстко и даже жестоко, требуя от них соблюдения “дисциплины”. В конце концов, Заруцкий (получивший из Москвы фальшивое подмётное письмо, в котором речь шла о якобы готовящемся Ляпуновым избиении казаков) спровоцировал убийство Ляпунова, и в итоге дворянское ополчение постепенно разошлось по домам. Остались лишь казаки. Они стояли около Москвы вплоть до подхода Второго ополчения, которое стало формироваться осенью 1611 года.

Узнав о том, что нижегородские лидеры Второго ополчения князь Дмитрий Пожарский и купец Козьма Минин не готовы поддержать кандидатуру Ивана Дмитриевича, а делают ставку на шведского принца Карла-Филиппа, Заруцкий покинул подмосковный лагерь и ушёл в южном направлении, хотя частично его казаки остались под Москвой. Последним пристанищем Заруцкого будет Астрахань. В конце концов, его поймают, привезут в Москву и в 1614 году посадят на кол. Трёхлетний Иван Дмитриевич будет повешен, а Марина Мнишек через несколько дней – тайно убита – то ли задушена, то ли «спущена под лёд» – утоплена… Лишний раз стоит вспомнить о том, что история человечества делится на страшную и очень страшную. История русской Смуты относится к последней…

После ухода Заруцкого во главе части казаков под Москвой остался князь Трубецкой во главе другой половины казаков, которая частично блокировала поляков, сидящих в Китай-городе и Кремле. Тем временем, к августу 1612 года, подошло Второе ополчение во главе с Мининым и Пожарским. Поначалу дворяне, помня о событиях лета 1611 года и гибели Прокопия Ляпунова, намеревались вступить с казаками в конфликт, но потом решили всё же совместно действовать против поляков.

В чем причина того, что, в отличие от Первого ополчения, Второе оказалось успешным? Ответ очевиден: в том, что оно создавалось не на волонтерской основе, а на традиционном московском принудительно-самодержавном фундаменте.

Кузьма Минин выдвинулся в лидеры Ополчения после того, как – если верить более поздним источникам – произнес пафосную речь в Нижнем Новгороде, предложив «заложить жен и детей», чтобы собрать Ополчение и изгнать поляков. И это не была простая «фигура речи». Минин имел в виду, что те, кто не пожертвует на общее дело освобождения Москвы от иноверцев 1/3 или 1/5 своего имущества (в зависимости от категорий собственности), тот должен быть продан в холопы. И такие примеры были.

Таким образом, секрет успеха Минина и Пожарского во многом объяснялся тем, что они, хотя и в местном масштабе, отчасти возродили самодержавно-рабскую модель управления обществом. И этот метод сработал! На собранные такими «добровольно-принудительными» методами средства была набрана, по сути, очередная наемная армия, которая в итоге смогла дойти до Москвы и вступить в противостояние с поляками. Важную роль в финансировании войска Пожарского сыграли также деньги, предоставленные протестантскими монархами – английским и шведскими королями (не случайно Дмитрий Пожарский будет в дальнейшем выдвигать на московский трон кандидатуру шведского принца Карла Филиппа).

Почему в авангарде антипольского сопротивления оказался именно Нижний Новгород? Всё дело в том, что с того момента, как исчез реальный царь и вместо него возникла Семибоярщина, ждавшая Владислава, а затем распался лагерь Лжедмитрия II, – в стране резко выросло количество странствующих и бандитствующих группировок: казацких, польских и иных иностранных. 1611 и 1612 годы оказались самыми страшными для населения. Особенно пострадали от этого как раз те территории, где находился Нижний Новгород. Людей постоянно грабили и убивали. Если вспомнить трагическую судьбу костромского крестьянина Ивана Сусанина, то, скорее всего, он пал жертвой бандитского налета на хутор, в котором проживал. (А уже через несколько лет, в 1619 году, когда утвердилась новая династия, зять Сусанина Богдан Собинин придумал красивую легенду, чтобы получить от власти преференции. В чём и преуспел. Причем в первых версиях рассказа Сусанин заводил поляков не в болото, а просто в другую деревню, подальше от царя. Эта легенда оказалась очень выгодна Романовым, стремившимся утвердить свою еще шаткую в тот момент легитимность ссылкой на фактор «народной преданности» как на важный аргумент в пользу своих прав на трон).

Второе Ополчение подошло к Москве в конце июля – начале августа 1612 года.  Оно сумело не допустить прорыва в осажденный Кремль отряда гетмана Ходкевича с обозом. Выдающуюся роль в этом сражении сыграли казаки Дмитрия Трубецкого.

22 октября ополченцы взяли Китай-город, причем эту операцию также осуществили казаки. Поскольку Трубецкой играл ключевую роль в обоих Ополчениях, позднее он стал главой правительства «всей земли» – пока не будет избран новый царь.

Согласно условиям заключенного перемирия, Пожарский обещал сохранить жизнь всем. Московские бояре, вышедшие из Кремля первыми, поспешили уехать кто куда. В том числе поторопилась скрыться из Москвы и инокиня Марфа с сыном Михаилом. Они отправились в свое имение в Костромском уезде. Сдавшихся поляков (около 1, 5 тысяч) разделили на две половины. Тем, кто «достался» земцам во главе с Дмитрием Пожарским, сохранили жизнь, но в Польшу не отпустили, а превратили в крепостных. Польша потом будет десятилетиями пытаться вернуть своих, но возвратит далеко не всех. Те же, кто попал в руки казаков Дмитрия Трубецкого, были жестоко убиты вопреки данным гарантиям.

Почему поляки и русские бояре, сидевшие с ними в Кремле, так долго не сдавались, доведя себя до голода, который сопровождался даже случаями людоедства? Прежде всего, осажденные страшились кровожадных казаков. Их боялись все – и поляки, и московские бояре, включая и участника Семибоярщины Ивана Романова, и Марфу (Ксению) Романову – мать будущего царя Михаила Федоровича. Они сидели и дрожали, думая, что после того как Кремль будет взят, их попросту растерзают. Но 26 октября польский гарнизон всё же капитулировал.

Окончание очерков русской смуты — здесь.

Даниил Коцюбинский