До того как начать строить небоскребы, Федор Туркин работал сверловщиком и кочегаром, занимался лазерами и шил одежду. А сейчас председатель совета директоров группы компаний «РосСтройИнвест» входит в список миллиардеров «Делового Петербурга» и в рейтинг влиятельности «Города 812». Как это у Федора Туркина вышло?
– Почему вы пошли в рабочие? Ваш отец был военным медиком – не захотели идти по его дороге?
– Лет в 30 я осознал, что если бы я стал врачом, то был бы хорошим врачом. Я бы и военным мог быть неплохим, потому что я по своей натуре человек очень исполнительный. И у меня государственный тип мышления, поэтому я был бы хорошим военным. Думаю, мог бы быть хорошим педагогом. У меня мама – преподаватель. У меня способность передавать знания очень высокая. Но так сложилось, что я пошел другим путем.
Закончив школу, я пошел во ВТУЗ при Ленинградском металлическом заводе. Там учеба и работа совмещались: год учишься и работаешь на производстве, а год только учишься. И я подумал: какая хорошая система, так и должно быть всё устроено, чтобы теория и практика совмещались.
– Рабочим тогда много денег платили.
– Некоторые ребята умудрялись хорошо зарабатывать. Но у меня, честно говоря, никогда ничего не получалось по части зарабатывания. Я первые полтора года был сверловщиком. Расценки совершенно копеечные. Помню, с одним парнем соревновался: он фрезеровщик, я сверловщик, кто больше заработает. Нам по 17 лет. Как сейчас помню – я заработал 1 рубль 26, а он 1 рубль 11. Но после этого мы оба просто упали – так это было трудно.
– Один рубль 26 копеек в день – это очень мало и по советским меркам.
– Чтобы получать много, надо было уметь договариваться с начальником участка, чтобы он дал работу, которая выгодна, потому что по трудоемкости бывает одинаковая работа, а по стоимости отличается в 20 раз. Это было во все времена. Я от своего 1 рубля 26 копеек очень долго шел до нормальных денег, и это меня тоже закалило.
Но очень ценно, что мои родители были рады любому моему заработку. Они понимали, что я кем-то становлюсь, и не торопили меня. Я в тот момент принимал это как должное, и только много лет спустя понял, какие у меня родители были крутые, как легкими мазками меня поддерживали. Я же делал много ошибок. Молодость чем отличается? Тем, что ты прешь напролом, ничего не боишься, и оказывается, что проламываешь головой бетонные стены, хотя можно было спокойно войти в дверь.
– А что вы хотели проломить головой?
– Много чего я хотел проломить. С одной стороны – я романтик, мечтатель, с другой стороны – все-таки практик. Если на заводе работаешь, то там одним романтизмом не обойдешься. Помню, мне было 17 лет, и я запорол небольшую детальку. Из-за этого нельзя было сдать целый узел, отвечающий за управление турбиной. Надо было, чтобы заново эту деталь фрезеровщик сделал, потом разметчик разметил, потом сверловщик просверлил. И вот одна дама сказала всё, что обо мне думает. Я эти слова, конечно, знал, смысл у них простой: «Ну что же ты, елки-палки! Такую простую вещь не смог сделать!» Но я не думал, что дама эти слова тоже знает. Я был под впечатлением от этого нагоняя целый месяц. Со временем я понял, что ничего нет в этом обидного. Потом эта дама меня поддерживала в непростые моменты.
– В советские времена рабочим было быть почетно. Вы это ощущали?
– Я работал в паротурбинном цехе. Это выпускающий цех, там было очень почетно работать, министры бывали. И те рабочие, что постарше, поопытнее, которым министр не мог не пожать руку, перед приходом министра специально руку в масло окунали: ветошью чуть-чуть оботрут, чтобы совсем нагло не было. А у министра белая рубашка накрахмаленная.
– Это они так шутили?
– Да, они так шутили. Чтобы все знали: рабочий класс – это гегемон. Я за это не очень любил своих коллег, но, с другой стороны, они были действительно мастера высочайшего класса. И то, что они себе шуточки позволяли, – всё это ерунда на фоне того, какую ювелирную работу они делали.
– Сейчас считается, что советская промышленность очень неплохо работала. Когда ж она начала давать сбои?
– В 1975 году я закончил школу и пришел на завод. И тогда все работало, как часы. В 1977-м, помню, американцы нам отказали в поставке газотурбинных аппаратов. И резко возросла нагрузка на два ленинградских завода – ЛМЗ и Невский завод, они как раз такие аппараты делали. Поначалу мы справлялись. А потом, в 79-м, что-то начало уже шататься, а в 80-м году уже совсем другая ситуация была.
– В чем это проявлялось?
– Перестали выполнять план. А в 1982-м всё вообще коренным образом изменилось. План не выполняли, но деньги получали за невыполненную работу. Цех отставал на 17 или 19 турбин. Хотя деньги были получены за это. Министерство начало разборки. В результате кого-то надо было уволить. И таким человеком, которого надо было уволить за то, что план не выполнен, оказался молодой специалист – Федор Туркин. Но эти ребята, рабочие, которые свои мозолистые и замасленные руки подавали министру, они сказали начальнику цеха, что если это случится, они пойдут в райком партии. А потом в обком партии. Они вес имели, эти ребята, поэтому начальники от молодого специалиста отстали.
На самом деле система уже давала сбои. Если на 19 турбин отставание – это значит, что много чего пошло не так. Тогда люди стали ходить на работу и ничего там не делать. С полок магазинов исчезли продукты – и понятно, откуда им взяться, если мы сами на своем рабочем месте не даем то, что должны давать.
Вы знаете, я до сих пор до конца не осознал – что такое случилось с советской экономикой. Вот сейчас мы зависим от доллара, а тогда не зависели. Мы могли напечатать рублей столько, сколько надо, и вообще много чего важного для развития экономики сделать. Всё было в наших руках. Но всё стало разваливаться.
– Значит, в психологии дело?
– Да, в психологии. Я же до 1972 года жил в военном городе, где служил отец. И помню, какими были офицеры поколения моего отца – крайне ответственными, они собирались у нас дома после работы и в собственный выходной – воскресенье, и говорили только о работе. А в начале 70-х пришел целый выпуск молодых лейтенантов – и это уже были совсем другие люди. У них в головах была не служба, а «Жигули». Они стали думать, как скопить на «Жигули». Психология стала меняться – и в армии, и на заводе.
– Кстати, слышал, что ваш папа дал дорогу в жизнь Юрию Сенкевичу, и он в итоге стал телеведущим и путешественником.
– Была такая история: под началом моего папы служил лейтенант Сенкевич, и он был женат на девушке, которая танцевала в ансамбле «Березка». Но с отношениями были сложности, потому что Сенкевич в военной части, а она – ленинградка, но танцует в Москве. А военный городок был непростой – войск стратегического назначения. Руководство страны приезжало. Мой отец набрался храбрости, и когда приехали Хрущев с Фиделем Кастро, он схватил Хрущева за рукав, и говорит: «Тут такая у нас беда, парень пропадает». – «Ну-ка, где парень? Сюда его. Ладно, берем». Отправили Сенкевича в отряд космонавтов. А потом Хейердал собирал команду на «Ра», требовался доктор со знанием языков, выбор пал на Сенкевича, он парень незаурядный. Так мой папа поучаствовал в судьбе Сенкевича.
– И сколько вы на заводе проработали?
– Я до 84-го года работал – мастером. Мастер – это тот человек, который непосредственно на площадке управляет производством. Вы знаете, чем психология рабочего отличается от психологии руководителя? Если что-то вдруг идет не так, рабочие, даже самые квалифицированные, быстро складывают руки: «Я не начальник, ты – начальник, ищи ответ». И приходилось искать ответ. В этом смысле это очень неплохая школа была. Но в 1984-м я понял, что надо уходить, потому что уже не стало нормальной работы.
И я пошел делать лазеры – друг меня позвал в научно-исследовательский институт, где создавались лазеры. Мне это показалось очень перспективным. Так оно и случилось, потому что я там встретил свою будущую супругу.
– В НИИ работа была интереснее?
– Наоборот. Там тоже все остановилось. В НИИ динамика на фоне завода была раз в 10 меньше. Если кто-то шевельнул пальцем – уже было заметно.
– Но лазеры-то сделали?
– Наш НИИ делал лазеры, которые были точной копией какого-то американского лазера. Но эта точная копия по каким-то причинам не хотела работать. Вызываем американцев, американцы приезжают. Два человека – инженер и рабочий. Они за день разбирают свой лазер в присутствии большого консилиума наших инженеров, собирают его, всё работает. Смотрят наши чертежи – все один в один.
– Почему ж не работали?
– Знаете, чудес-то не бывает: там чуть-чуть недоработочка, тут микрона не хватает, там, где вакуум должен быть, – нет вакуума. В результате агрегат не работает. Я так и не дождался нашего работающего лазера. Ушел оттуда.
Стал кочегаром. Тогда многие уходили в кочегары. Это была действительно серьезная и опасная работа, потому что я работал в угольной котельной при поликлинике. Нельзя было оставить поликлинику без тепла. А там такие огромные бойлеры, и в них штук 30 дырок, забитых деревянными пробками. Все это могло в любой момент рвануть. Но что делать – работал. Но самое главное – за это время я прочитал очень много книг.
– Это уже конец 80-х, появились кооперативы. Вас это вдохновило?
– И кооператив был создан. Мы шили одежду – по тем временам неплохую. Брали фирменный плащ, снимали лекало. Шили по нему свой плащ. Получалось, конечно, как с лазером. Плащ не совсем такой, как фирменный, но и стоил он в несколько раз дешевле.
– Трудно было быть бизнесменом?
– Некоторые органы власти, типа милиции, были крайне нелояльны. А налоговики – наоборот. Я лично приносил документы в налоговую инспекцию, они говорят: «Слушайте, что-то у вас много налогов, это неправильно, давайте сделаем налогов поменьше». Идешь, исправляешь в меньшую сторону. А потом пошла такая чехарда с законодательством, что я все бросил.
Оказался в полной растерянности, опять засел за книжки. По психологии. Потому что чувствую – не соответствую, чего-то мне не хватает для того, чтобы управлять людьми. Я на самом деле очень авторитарный человек, и это неплохо в пожарных ситуациях, когда некогда думать, когда один человек отдает команды и все их исполняют. Даже если это команды не самые рациональные. Но есть ситуации, когда авторитарный стиль совершенно не подходит. Как тут быть? Как себя менять? Вот стал книжки читать.
– И что? Сумели себя поменять? По-моему, это невозможно.
– Нет, это возможно.
– А как пришли в строительство?
– А в строительство я пришел, лежа на диване и читая книгу. Позвонил мой однокурсник. Говорит: мы тут с приятелями решили ремонтировать квартиры. «А что – вы умеете квартиры ремонтировать?» – спрашиваю. Он отвечает: «Это дело нехитрое, просто надо быть аккуратным. Научиться может каждый». Я ему не поверил и еще месяца два читал книжки. Потом решил: хватит лежать на диване. Позвонил этому приятелю.
Мы начинали с микроскопических заказов – с туалета в душевой в спортивном зале на Бабушкина, 3. Я там организатором был, а два человека руками работали. Один заказ сделали, другой. Помню, прочитали объявление – надо 33 кв. метров плитки выложить на пищевом производстве. Мы приехали со старшим сыном, посмотрели, сами-то плитку класть не умеем, но умеем организовывать. Нашли плиточников…
Я про эти 33 метра не случайно вспомнил, а потому что заказчиком оказалась очень заметная компания по производству пищевых продуктов – они делали пельмени, сосиски, кетчупы, майонезы. И вот выложили мы плиткой эти 33 метра – и вышло, что на фоне других неплохо выглядим. И нам говорят: надо еще несколько цехов сделать.
Тогда наш рынок только открывался, на нем появлялись интересные материалы. Мы на этом производстве окна покрасили израильской краской. Она и фактуру придавала, и блестела очень мощно. Очень это заказчикам понравилось. Стали нас еще больше ценить. Конечно, бывали и не очень симпатичные моменты, приходилось в жестких условиях работать. День просрочки – 2% от заработанного. А сметы были микроскопические, 3 дня просрочки – считай что без прибыли сработал. Сделал вовремя – получишь, не вовремя – извини.
К чему я это говорю? К тому, что это качество – ответственность – заложилось в нас в те годы. И сейчас, когда мы уже не маленькая компания, это для нас главное. Хотя с большой компанией сложнее – людей много. Кто-то работает очень хорошо, кто-то работает просто неплохо, а кто-то работает чуть-чуть.
– И что с ними делать – с теми, кто чуть-чуть? Увольнять?
– Знаете, они в каждом коллективе есть и даже бывают необходимы. Чтобы коллектив был уравновешенный.
– У вас философский взгляд на рабочие процессы!
– Это я книги по психологии читаю. Японцы считают, что ни одного человека терять нельзя, он человек команды, его надо сохранять. Американцы это категорически отметают. У меня что-то промежуточное между японцами и американцами.
– А как вы пришли к небоскребам?
– Вспомнил я, что в детстве мечтал стать архитектором, но поскольку Бог не дал мне умения рисовать, то архитектором в те годы мне стать было невозможно. Но все равно я мечтал о том, что буду когда-то строить. Мы еще никаких домов не строим, а я чувствую – мы это точно будем делать. Помню, один из коллег говорит: «Нам бы хотя бы один пятиэтажный домик построить». А я отвечаю: «Мы построим не то что домик. Мы небоскребы будем строить». И вот сначала построили домик пятиэтажный. Потом домик десятиэтажный. Потом замахнулись на пятнадцатиэтажный дом.
А потом купили площадку, где можно было построить дом в 35 этажей. К нам продавцы этого участка в Рыбацком даже не обращались – зачем, компания у нас была небольшая. Но юноша, который у нас работал, увидел это объявление, приходит: «Федор Олегович, вы же говорили про небоскребы! Вот – можно 35 этажей построить». И мы решили: надо строить. У нас хоть и маленькая компания была, но банкиры нам верили, дали денег на сделку, мы купили пятно. Нашли архитекторов, которые за семь месяцев все спроектировали, – а у нас было только семь месяцев, иначе пропадает разрешение на строительство.
Сделали проект, сейчас он называется «Князь Александр Невский». Как только котлован вырыли, кризис финансовый начался, а нам банкиры двести миллионов дали. Приезжают на стройку: «А где же наши двести миллионов?» Мы: «Вот – сваи забиты». Подумали банкиры – и опять в нас поверили, еще денег дали. В итоге дом получился чуть дороже чем миллиард. Но домина-то громадный, и это было в первый раз и для нас, и для Петербурга. Никто до нас не строил таких высоких жилых зданий.
– А вы перед этим изучали, как устроены небоскребы в Нью-Йорке или в Дубае?
– Я первый раз попал в Дубай, когда проект «Князя Александра Невского» был на завершающей стадии. В Дубае – дома автономные, дом стоит в пустыне и в нем все есть. И мы такую систему внедрили, и даже сделали ее еще круче, чем в Дубае. Дом получился уникальным, в нем много чего есть: фитнес, бассейн, медицинский центр, магазины, детский сад… Но главное – культурно-образовательный центр с музеем князя Александра Невского. Такой музей – единственный в городе. Нашлись энтузиасты, очень любящие музейное дело, без таких энтузиастов ничего не получилось бы. А еще в доме есть православный храм.
– В каждом своем доме будете музей организовывать?
– У нас намечен музей в комплексе «Петр Великий и Екатерина Великая». О Петре музеев очень много, о Екатерине мало. Но наша-то фишка в чем? Не в том, что у нас в музее уникальные экспонаты, раритеты, а в работе с людьми. Ребята втягиваются, создали клуб любителей истории. У нас прошло уже три конференции, посвященные эпохе Александра Невского, там собрались лучшие специалисты, какие есть в России. Проходят исторические викторины – это такие дружеские соревнования, где все победители. Ветераны соревнуются с ветеранами, курсанты с курсантами, школьники со школьниками, ветераны со школьниками и так далее. Очень интересно.
– Наверное, дорого это вам обходится?
– Денег не очень много. Хотя, конечно, если иметь в виду стоимость помещений, которые мы не продали и не сдали в аренду, – то много. Но мы считаем, что помещения очень эффективно используются, жители сами выбирают, что им интересно. У нас и литературная студия была, и курсы английского языка. Робототехника, к сожалению, мало кого заинтересовала, а вот информатика – да: ребята из ИТМО обучают детей и ветеранов компьютерному делу.
Мы же специально не занимаемся маркетингом. Это не коммерческая история. Вот в музее есть энтузиаст – Андриенко Андрей Анатольевич, директор музея, и вокруг него всегда круговорот событий. И он еще попутно с супругой Аллой Смирновой создал музей «Бессмертный Ленинград». Это важно, ведь история блокадного Ленинграда до сих пор малоизвестна.
– А чего мы не знаем про блокаду Ленинграда?
– Того, что подвиг Ленинграда гораздо больше, чем об этом говорят. Мы все знаем, что погибло около полутора миллионов защитников и жителей Ленинграда, мы знаем про голод жесточайший, мы знаем про Дорогу жизни с полуторками. А не знаем мы того, что город не только оборонялся, а сражался за всю страну, потому что в блокадном Ленинграде 700 танков и тысячи орудий были изготовлены и отправлены под Москву, Сталинградская битва была почти полностью обеспечена боеприпасами, сделанными в Ленинграде, тысячи офицеров подготовлены были.
А Дорога жизни? Мы про полуторки знаем, а там поезда ходили по льду. Были забиты сваи и проложено железнодорожное полотно, и ходили поезда с тяжелым оборудованием. Это значит – на каком уровне все работало! Состав неправильно перегрузишь – он пойдет ко дну. Но не пошел. Это была тончайшая работа!
– То есть в кризисной ситуации советские люди на многое способны?
– Внутри нас сидит некое такое, что мы очень спокойно относимся к авралам, но не умеем распределять силы на длительное время. С чем это связано? Я думаю, это связано с тем, что с древнейших времен практически полгода у нас распутица, и мы были вынуждены лежать на печи, понимая, что все равно ничего не вырастишь, всему свое время. «Бац!» – пришло время, и можно и нужно что-то делать, чтобы жить.
А вообще наш народ смекалистый – именно потому, что условий благоприятных для нормальной жизни маловато, приходится быть смекалистыми.
– А чего же тогда лазер не получается?
– Начальники неправильные, выгодные для наших американских партнеров. У Иосифа Виссарионовича, если лазер не выходит, то секир-башка. Вот Владимир Владимирович обещает что-то придумать, чтобы раскрутить экономику. Я ему верю.
Сергей Балуев
