Не слишком шумно страна отметила 200-летие автора хрестоматийных «Муму» и «Отцов и детей». Но мы об Иване Тургеневе не забыли и поговорили о нем с Юрием Грымовым, который 20 лет назад экранизировал историю про немого Герасима и утопленную им собачку. Разговор, конечно, получился не только о Тургеневе.
– Двадцать лет назад вы экранизировали тургеневскую «Муму» о безысходном одиночестве. И недавние ваши «Три сестры», по сути, об одиночестве, на которое обречены стареющие героини Чехова. Почему вас так волнует эта тема? Вы выросли в благополучной семье, обласканы вниманием…
– Нет, конечно, я не могу сказать, что обделен вниманием или когда-то был. Но я же вижу, что происходит вокруг меня, с моими знакомыми, с не очень знакомыми людьми. Потом, я бы все-таки не стал бы говорить, что «Три сестры» – это про одиночество, там все-таки больше про любовь. Не романтическую, а, что называется, на исходе. Я считаю, что человек в любом возрасте способен любить или мечтает любить. Он может испытывать симпатию или анализировать свою прошлую любовь, каяться в том, что когда-то совершил или не совершил. Но, так или иначе, любовь значит очень много. А «Муму» – да, про одиночество. Один одинок в силу недуга, другая – так сложилась судьба. И, кстати, я ведь снимал фильм не про несчастную утопленную собачку, а про барыню, которая на самом деле – мать Тургенева, женщина с очень непростой судьбой.
– Тургенева, кстати, обожают на Западе. Понимаете – почему?
– Если говорить языком советской школы, Тургенев – западник. Любил ярко одеваться, всякие там шарфики. Ему нравились романы с Полиной Виардо, с Парижем, он активно пропагандировал тот образ жизни. И при этом в нем было то, что нам, кстати, сегодня очень импонирует, – то, что он был не каким-то там идеологом, политическим лидером…
– Вроде Герцена?
– Вроде. Тургенев был творцом, который с легкостью пересекал границы, но при этом все-таки жил в России. Писал, желая не разоблачить коррупцию в России, а романтизировать отношения между мужчиной и женщиной. Кстати, интересно, я давно уже не перечитывал Тургенева, а тут на одной передаче мне дали его томик. Я его открыл и искренне удивился: «Господи, как же красиво написано!» Мы же сегодня привыкли все прочитывать наискосок – новости, блоги, инстаграмы. И поэтому складный слог Тургенева вызывает восторг: «Красиво написано».
– В «Муму» вроде нет никакого намека на западное мировоззрение.
– Во-первых, давайте объективно: «Муму» – не лучшее произведение Тургенева. Когда 20 лет назад я взялся экранизировать этот маленький рассказ, я задумался: в чем же парадокс? Почему это произведение вдруг стало культовым, ушло в фольклор, в анекдоты?
– И почему же?
– Я думаю, тут случился интересный замес. В школе нам твердили, что рассказ о тирании над простым человеком, над крепостным. Смешно, когда я был с этой картиной на кинофестивале в Каире, знаете, что было написано в аннотации? Что барыня – это Сталин. Так что рассказ поневоле обрел политическую подоплеку.
– Вернемся к любви на исходе. Европейский режиссер Люк Персеваль только что выпустил в БДТ им. Товстоногова спектакль по мотивам «Ромео и Джульетты» про героев, тоже переживающих любовь на исходе. И эта последняя любовь – на разрыв аорты.
– Конечно, любовь шекспировских героев – это все физиологические брожения. И действительно, последняя любовь стариков – это больнее. Но я, изменяя возраст чеховских трех сестер, не собирался спекулировать на этом и давить на жалость зрителей. Просто сейчас другая жизнь, все изменилось, и сегодня трудно поверить в героинь, которым 20 с чем-то лет, а они ходят и ноют, что жизнь прошла. В них трудно поверить не только зрителю, но и самим актрисам. Они не понимают, что им играть. Поэтому в спектаклях (говорю лишь о тех, которые довелось увидеть самому) возникает ощущение фальши.
– Три сестры пенсионного возраста, престарелая барыня Тургенева, а в театре вы поставили «Матрешки на округлости Земли» про трех русских баб. Почему у вас все про женщин в возрасте?
– Да, забавно, поставив прошлой осенью «Матрешки на округлости Земли», мы за год предвосхитили пенсионную реформу. И я уже не говорю о более ранних «Трех сестрах», в которых все время звучит: «мы любить хотим, мы работать хотим». Такое ощущение, что Дмитрий Анатольевич Медведев посмотрел и сказал: «Грымов снял про таких замечательных женщин 60+. Так давайте изменим пенсионный возраст…»
А кроме шуток, это катастрофа, то, что произошло с пенсионной реформой. Стыдно и неприятно. И глупо – чиновники почему-то убеждены, что и в 60 лет можно найти работу, хотя все прекрасно знают, что уже после 40 это проблема.
– Прочитала как-то на дверях одного московского храма: требуются женщины убирать в церкви, не старше 45 лет.
– Корни этой тенденции в 90-х, когда в приоритете был не профессионализм, а молодость и внешность.
Как ни странно, наверное, едва ли не единственный фильм за последние пять лет, герои которого «возраста дожития» – это мои «Три сестры». Но на самом деле у меня нет стремления снимать и ставить спектакли только про пожилых людей. Просто так получается, что произведения на эту тему выходят на меня.
– Но не будете же отрицать, что вас явно тянет к женской теме. И в Петербург на гастроли везете «Матрешки на округлости Земли», спектакль, слоган которого: «Женщины! Боги на вашей стороне!»
– Да, мне это действительно интересно – потому что никогда не знаешь, как откроется женщина, попав в нестандартную ситуацию. Какая она будет? Вот сейчас у меня лежит сценарий фильма «Маяковский, Брик и она» – абсолютно романтическая, красивая история, посвященная всем женщинам Владимира Маяковского. Кстати, на этот раз про средний возраст. Надеюсь, что удастся найти финансирование, хотя шансов немного, ведь это не блокбастер. И не спортивная драма. И не боевик…
– Боевики нам явно оказались не по зубам.
– Да, такое кино мы снимать не умеем. Но это не значит, что мы – хуже кого-то. Почему нам так надо «догнать и перегнать Голливуд»? Почему какой-то прыщавый блогер считает себя в праве писать, что у Абдрашитова или Данелии затянуто, скучно, что никому их эстетика уже не нужна? А в итоге мы тщимся породить своего Человека-паука. А зачем? Сейчас вообще у многих разочарование в современном кинематографе, ставшем таким простым, одноклеточным. Таким ленивым – режиссеры не пытаются ломать стереотипы в отношении актеров. Все привыкли, допустим, прекрасного Александра Балуева видеть в образах всевозможных генералов и никто не пытается его раскрыть как комедийного актера. Артисты теперь на экране не меняются вовсе, даже родинку не приделывают – кочуют из фильма в фильм с одним и тем же выражения лица… А в кино должен быть большой диапазон тем, форм, должны быть эксперименты.
– Справедливости ради замечу: эксперименты есть…
– А где большой стиль в кинематографе? Помните, как мы смотрели Бертолуччи на большом экране? Можно ли вернуть большое кино на большой экран? Думаю, при той модели, которая существует сегодня, – нет. Уолл-стрит диктует условия творцам, все эти советы директоров, фокус-группы учат режиссеров снимать кино. И все говорят только о бокс-офисах, кто сколько собрал, кто сколько копий напечатал. А хочется путаться в жанрах и направлениях, спорить о фильмах. А о каком сегодня фильме говорят? Нет, сплошь бухгалтерия.
– Почему же, легкую зыбь споров вызвала «Аритмия» Бориса Хлебникова. Многие восприняли ее почти как откровение. Вы эти восторги понимаете?
– Да, понимаю. Потому что зрители увидели себя, бытовую сторону жизни людей, которые, как и они, живут в малогабаритных квартирах и без конца пашут, не имея никаких шансов на лучшую жизнь. Другое дело, что лично я не люблю телевизионное кино. А «Аритмия» именно такова, без души и без миссии. Если поставить одну камеру в коридоре любой российской больницы, а другую – в кабинете врача, а потом смонтировать эти записи – получится как раз такое кино, как «Аритмия».
– То есть «Аритмия» для вас слишком проста?
– Мы возвращаемся к разговору о большом кино. Знаете, это все равно что рассуждать, что лучше – «Феррари» или «Жигули». Бессмысленное сравнение. Вы не можете не отмечать достижения инженерной и дизайнерской мысли, глядя на «Феррари», даже если не можете ее купить, вы же не скажете, что она вам не нравится. То же самое с кино – можно не воспринимать фильмы Тарковского, но невозможно их не замечать, не восхищаться ими и не признавать, что это действительно кино с большой буквы. И еще почему мне несимпатична «Аритмия» – в этой картине врачи ведут себя как «сантехники».
– А вы хотите, чтобы они были как Чехов, в пенсне?
– В кино – да, но не как Чехов в пенсне, а как врачи с большой буквы, для которых их профессия – миссия. Повторю – в кино. Я люблю, когда художественно осмысливается даже самое низменное.
Юрий Грымов. Фото Лилия Верещагина
– Вот художники-акционисты показывают себя как миссию.
– Эти городские сумасшедшие… Помните художника, который прибил свою мошонку на Красной площади? Он потом, уже живя во Франции, сжег дверь банка. И французы его признали сумасшедшим. Если бы это произошло в России – признали сумасшедшим и посадили в дурдом, – народ бы поднялся, припомнил бы Хрущева, «Бульдозерную выставку»…
Но я все-таки защищаю современное искусство. Знаете, почему? Не только потому что его люблю и оно мне интересно – им возмущаются, его ругают, но о нем говорят. Оно – живое. И ведь не случайно, несмотря на частую профанацию, спекуляцию, в каждой цивилизованной стране мира есть один-два музея современного искусства. С чего бы вдруг? Это ведь недешевая история – здания, хранение, организация выставок и так далее. Но мне думается, что кураторы, которые формируют поддержку современного искусства, куда-то нас ведут. Нельзя забывать, что когда купец Щукин покупал в Париже импрессионистов, он тоже ничего в них не понимал.
– Какой первый фильм вас реально потряс? В детстве, наверное?
– Не в детстве, в юности. До того как я впервые увидел «Летят журавли» Калатозова, я воспринимал кино в своей жизни как некий фон. Вслед за тем был «Апокалипсис сегодня» Копполы. Эти две картины вывели меня из состояния созерцательного покоя и интереса. Но, увы, американское кино закончилось в 70–80-е годы, теперь это большой интернациональный бизнес, у которого рынки продаж – весь мир. В России «национальное кино» тоже умерло.
– Может, возродится?
– Я не верю в российское кино. Сегодня нет индустрии, существуют лишь случайные попытки снять фильм. У кого-то получается, а у кого-то – чаще всего – нет. Те фильмы, которые имеют кассовый успех, похожи на голливудские, только качеством хуже. И технологии ничего не спасают. Сегодня цифровая камера может залететь в рот, а вылететь сами знаете откуда. И что от этого меняется? Ничего. Проблема в том, что кинематографисты стали воспринимать кино как работу, а не как творчество. Никто не ругается, не спорит, не кидает партийный билет на стол или книжку кинематографиста: «Я не согласен и уйду из проекта, если вы не утвердите этого актера!» Где сегодня такое возможно? Ответ очевиден. Поэтому я расстался с иллюзиями о кино и с удовольствием занимаюсь театром. Как ни парадоксально звучит, XXI век – это век театра и перформанса, а не век кино.
– Но вы же взялись экранизировать «Анну Каренину».
– Только потому, что нашел для нее новый киноязык. Это очень необычное кино. И представляю, сколько раз мне скажут, что это и не кино вовсе. Но это именно кино, другое дело, что с технологической точки зрения так никто не делал. Я четыре года снимал «Анну Каренину» и молчал об этом, думая, что моя задумка не получится. Но поскольку ее никто не ждал, я был спокоен: ну не получится – выкину на помойку, и все.
– В вашем театре идет шекспировский «Юлий Цезарь». И главный герой этой истории в вашей интерпретации – не Брут и не Цезарь, а народ.
– Который можно повести не той дорогой, и он пойдет, а потом осудит тех, кто вел его. Ничего не меняется в нашем мире.
– На тему сталинизма не думаете кино сделать?
– Конечно, думаю. Страна максималистская и одновременно полярная. Президент открывает памятник жертвам репрессий и в то же время на той же площади Москвы люди ходят с портретами Сталина, называя его суперменеджером. Это наш парадокс. Но еще интереснее мне эпоха смены власти, я имею в виду революции 1917 года. И мне бы очень хотелось снять фильм про Николая II в тот момент, когда его арестовало Временное правительство.
– А мне бы хотелось понять, почему Георг V не протянул руку помощи своему кузену Николаю Романову, не принял семью Романовых в Англии…
– Спасовал перед Лениным, как, кстати, и американский Красный Крест. Я не историк, но мне кажется, вся проблема в том, что Россию тогда пилили человек 15, как и сейчас ее вновь пилят. Мы только и читаем фамилии олигархов: мол, они – бизнесмены. Нет, бизнесмены – это те, кто дела делает. А эти по случаю взяли ресурсы страны. Но, поверьте мне, рано или поздно произойдет реприватизация и они радостно все отдадут, убеждая всех, что только об этом и мечтали всю жизнь. Так что спектакли о человеческих пороках и о жажде власти будут актуальны всегда.
Елена Боброва
