Шум вокруг сексуальных домогательств вряд ли скоро утихнет: в России (да и в мире) слишком много мужчин, чтобы тема исчерпалась так быстро. Сейчас, как точно заметила гендерная исследовательница Анна Тёмкина, сетевые флешмобы #MeToo опережают феминизм в России.
Ещё несколько лет назад, а именно в 2016 году, когда была заметная волна флешмоба #янебоюсьсказать, откровения о сексуальных домогательствах «идейно» принадлежали феминисткам разных толков, то сегодня не нужно придумывать себе политические или социальные воззрения, чтобы приобщиться новейшему разношёрстному фем-дискурсу. Достаточно лишь написать о харассменте в Твиттере, и вроде бы – всё получилось. Так, последний харассмент-гейт неразрывно связан вовсе не с феминистками, а с журналистками и журналистами: молодые работники сферы медиа обвиняют, как правило, более взрослых работников медийной сферы в изнасилованиях, домогательствах и просто банальной невоспитанности. Виолетту Эр, инициатора нового #MeToo-2020, СМИ вообще представляют как парикмахера – видимо, потому что у неё нет других публичных идентичностей (в первую очередь, фем-идентичностей).
В 2016 году самые заметные нарративы о харассменте писали, конечно же, феминистки. И вовсе не в Твиттере, когда ещё лимит знаков в птичьей соцсети был равен 140. Откровения начались в «интеллектуальном» Фейсбуке. Справедливости ради, надо уточнить, что это произошло не в России, а в Украине. Так уж вышло, что после DDOS-атак в 2012 году все публичные интеллектуалы перебрались из Живого Журнала в обиталище Цукерберга. А так бы… Наверное, читали бы истории про харассмент в ЖЖ! Учитывая, что в ЖЖ лимит знаков неограничен вообще, боюсь, мы потеряли целый пласт литературы: могли бы читать не короткие рассказы про домогательства, а целые повести, романы, трагедии.
Сейчас я постараюсь воссоздать картину 2016 года: в России пока никто толком не пользуется понятием «харассмент». До знаменитого Вайнштейн-гейта ещё целый год, ещё не начались увольнения и разоблачения стендап-комиков, актёров и прочих инфлюенсеров. Если посмотреть ранние тексты флешмоба #янебоюсьсказать, там вообще не использовались «харассить», «абьюзить» и прочие модные слова. Более того, те исповеди, откровения, признания были написаны «нормальным языком», а не лево-феминистским сленгом с «угнетателями» и «привилегиями».
Посмотрите, например, на текст Татьяны Никоновой, интерсекциональной феминистки, которая в нескольких абзацах рассказала, по меньшей мере, о 20 случаях насилия над ней: от встречи с эксбиционистом в детстве до изнасилования с избиением, когда она была уже взрослой (Татьяна Никонова родилась в 1978 году).
Несмотря на то что текст нельзя назвать очень подробным, в нём доступным языком описываются детали и школьно-подросткового, и зрелого опыта.
Так, описывая школьную пору, Никонова специально поясняет, что значит выражение «зажимать девочек». И правильно делает – например, в моём представлении «зажимать» – это прижимать к стене и вымогать что-либо. Никонова же пишет: «Когда мне было 11, ко мне подбежал подросток, засунул руку под юбку (бежевая, узкий колокол по колено, шлевки под ремень) и сжал промежность ладонью. В школе это называлось “зажал”, все девочки боялись, в туалет ходили группками, в гардероб тоже, но иногда девочку могли “зажать” на перемене на глазах у всех, и все только ржали – над ней, конечно».
В этом коротком эпизоде, помимо контекстной специфики «зажатия», существует и важная для понимания психологии нарратора, деталь: бежевая юбка-колокол. «Но до сих пор вспоминаю именно тот случай с бежевой юбкой – я ее очень любила и казалась себе в ней богиней. <…> Больше я эту юбку не носила».
Концентрация на юбке – как на принципиальной детали – конечно, удачный ход для феминистского повествования. Во-первых, юбка – хоть и самый удобный предмет гардероба (по моему мнению), но всё же самый проблематичный, потому что снизу человеческое тело остаётся незащищённым одеждой. Необязательно даже трогать кого-то: в ряде стран существует запрет на «апскёртинг» (скрытое фотографирование «под юбками»), поэтому в Японии все лицензионные телефоны выпускаются с встроенным щелчком затвора камеры, который невозможно убрать даже в режиме без звука. Это сделано, чтобы жертва апскёртинга всегда могла услышать, что её фотографирует вуайерист.
Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев юбка остаётся всё-таки женской одеждой. Будь то московский студент, нью-йоркский клерк или берлинский рабочий – вряд ли кто-то из них может позволить себе надеть юбку, если они не на неделе высокой моды или шотландском фестивале. Юбка – не только символ незащищённости гениталий, но всё ещё показатель стопроцентной феминности и, кажется, будет таковым ещё очень долго.
Далее читатель начинает замечать, что харассмент-нарратив Никоновой выстроен очень логично: грубо говоря, по нарастающей. Начало практически невинное: подумаешь, издевались в школе! А над кем в школе не издеваются? Но потом что-то идёт не так: в 19 лет происходит насилие и последующая дефлорация. Затем история достигает пика, когда читатель должен ужаснуться и зажмуриться от описаний жестоких изнасилований. Ближе к концу действующее лицо почти адаптируется к системному насилию. И – наконец! – мораль сказки.
Отдельно стоит прокомментировать кульминацию в тексте Никоновой. Как и во многих эпических произведениях, сюжетный пик происходит примерно в середине, ближе к концу. Если в детстве нарратора трогали за табуированные места, то уже после 20 лет (сложно установить, когда точно, но позже) её садистски насилуют. Секс становится анальным (тоже более табуированным) и незащищённым, появляются эпизоды спаивания. Цитирую: «Они вливали в меня водку прямо из бутылки, а когда очередной выходил из комнаты, я блевала под коврик и хихикала, представляя, что скажут родители хозяина, когда вернутся домой. Они выбросили меня на лестничную клетку голой, а вещи бросали на меня сверху. <…> Угрожали избить, пришлось подчиниться. Однажды я встретила одного из них в том же клубе, он начал кричать, что б**** снова пришла, ей понравилось. В другой раз я точно так же уснула после случайного добровольного секса, а проснулась от того, что меня трахали в ж*** без смазки и резинки. Другой раз проснулась от того, что меня трахают (я ночевала у друзей), и мужик спросил меня, почему я не брею лобок, это же некрасиво и неженственно».
То, что центральная история заканчивается упоминанием небритого лобка – тоже интересный ход. Интересный, во-первых, тем, что небритый лобок резко возвращает читателя в «мужскую» реальность, где нет изнасилований, но есть неухоженные женщины. А во-вторых, как и юбка, бритый лобок – всё же показатель феминности.
Мужчины могут брить лобки, но не в «рекомендательном» порядке: хотят бреют, не хотят – не бреют. Поп-вариант женщины, растиражированный Голливудом и прочей американской массовой культурой, говорит о том, что у женщины не должно быть волос ниже бровей.
И, наконец, опуская ещё много насильственных эпизодов с начальниками, коллегами, психиатрами, переходим к заключению и морали.
Никонова ярко описывает мужчин: «Но я иногда задумываюсь, насколько пусто у них внутри, если они перед собой не видят человека с его собственными желаниями и потребностями. У нас травмы, да, но нам хотя бы есть что ранить. А у этих, похоже, просто нечего».
Вывод ясен: быть жертвой лучше, чем насильником. Пусть ты избит, изнасилован, унижен, но всё же – не моральный урод. С этим тезисом трудно не согласиться да и сам текст Никоновой довольно увлекательный. Пускай, не гениальный, пускай, для кого-то – слишком надуманный и сентиментальный, но всё же – с точки зрения сюжета и события – её текст «держит» читателя до конца. Меня, по крайней мере, удержал. И несмотря на то, что существуют ещё тысячи текстов, написанные под хештегом #янебоюсьсказать, мне кажется, исповедь Никоновой должна стать одним из классических текстов раннего постсоветского MeToo. С остальными вы можете ознакомиться по хэштегу: https://www.facebook.com/hashtag/янебоюсьсказать
Но зачем нам сейчас вспоминать о текстах 2016 года? Потому что в 2020-м – новая волна MeToo. И она уже совершенно не похожа ни на тексты Никоновой, ни на литературу вообще (хотя бы отдалённо). Можно сказать, что это отрывочные тезисы: не всегда грамотные, не всегда логичные, не всегда понятные без контекста.
Харассмент-нарративы в 2020 году перекочевали в Твиттер, не знаю – хорошо это или плохо. Яркий пример – пост под никнеймом «саша сырников)», автор которого – молодой журналист МБХ-Медиа Александр Скрыльников. Судя по данным в открытых источниках, «саше сырникову)» 25 лет. Его твит:
Твит Скрыльникова иллюстрирует много аспектов новейшего твиттер-нарратива. Твиттер ограничивает количество знаков – таков формат! Однако даже сами юные жертвы харассмента понимают, что 240 символов – маловато для диджитал-обвинения. Поэтому приходится дописывать подробности в треде:
И – да, это иронично! – объяснение Скрыльникова, что он активно противостоял Лобкову (и потому Лобков действительно нарушал личные границы и вёл себя конфликтно), набрало в несколько раз меньше лайков и в несколько десятков раз меньше репостов. Из чего вывод – большая часть людей, которая в курсе про харассмент Лобкова, читала, дай бог, только первый твит Скрыльникова. Всё остальное – что конкретно происходило – осталось почти за кадром, и самым важным оказывается обзывалка: «Павел Лобков – е***** харасер». Иными словами, в Твиттере каждый микроэлемент целостной истории – это отделный харассмент-наратив, а насколько каждый из них востребован, решат уже лайки, репосты и прочие цифры.
Удивительно – почему в 2016 году мы читали огромные по нынешним меркам харассмент-тексты и воспринимали все контексты и подтексты, а теперь довольствуемся 240 знаками вместе с пробелами?
У меня есть версия.
Причина заключается в том, что все эти четыре года (2016-2020) взрослые матёрые феминистки, способные писать лонгриды, учили нас всех – простой люд! – принимать харассмент как данность и хотя бы частично сопереживать жертвам.
Если вы – взрослый (публичный) интеллектуал, каждый день сидящий в Фейсбуке, и сейчас вы зачем-то читаете этот текст – спорю на что угодно, у вас есть хотя бы одна приятельница или близкий человек, что изливали душу ещё в первой волне #MeToo. А ваш удел заключался в том, чтобы верить на слово и проявлять сочувствие либо молчать в тряпочку. Через год появились Вайнштейн-гейты, на что тоже нужно было рефлексировать: в конце концов, более 80 женщин против самого известного голливудского продюсера! Затем в России выстрелил харассмент-скандал в Медузе с главредом Иваном Колпаком, затем пошли точечные новости о харассменте в крупных университетах и компаниях… Словом, вас заставили думать о харассменте. О да, читатель! Если вы – мужчина, знайте, что вы в ловушке! Вы вынуждены думать о том, что вам диктуют фем-тренды, а не о своих великих идеях по спасению мира.
И к 2020 году вы официально готовы «схавать» всё.
Осуждение харассмента – норма, поэтому больше не нужно тратить интеллектуальные калории на написание огромных текстов, на объяснение виктимности женщин, меньшинств и подчинённых. Вообще не надо ничего объяснять – ведь когда-то давно отдельно взятые феминистки всё сделали за тебя. И постов трогательных написали, и требования карцеральной политики возобновили (за харассмент – сажать! см. тут), и вообще – они супермолодцы.
А что осталось нам – молодым и бойким в 2020 году? Писать ругательства в Твиттере, много – очень много – ругательств! Старпёры всё равно нам поверят и даже извинятся, если им дорога репутация.
Массовая культура научила российское постфеминисткое поколение, воюющее сейчас в Твиттере с домогательствами и ветряными мельницами, что добро победит.
Когда мы учились в начальной школе, добро побеждало в книгах про Гарри Поттера: угнетённое и сиротливое добро в очках со шрамом. Когда мы стали подростками, добро побеждало в голливудском вайнштейновском кино: глупое, агрессивное, почти карикатурное или же до смешного смазливое добро. Наконец, мы доросли до университетов и прочитали очень много добра: и Фромма, и Адорно, и Макрузе, и Батлер. Через их призму мы даже можем посмотреть на ранние тексты постсоветских харассмент-гейтов – что, конечно, тоже добро.
Сейчас – наша очередь становится добром и спасать мир. И главное наше оружие – 240 символов вместе с пробелами…
Дина Тороева
