Опыт жизни и работы пары российских журналистов, уехавших с началом «спецоперации» в Латвию. Имена изменены по просьбе авторов.
.
Алексей: Близость России к Латвии мы (моя супруга тоже журналист) испытываем на себе каждый день. Точнее слышим за стеной, в соседней квартире. Там очень любят громко включать русские эстрадные песни, иногда шансон, иногда до часа ночи. Однажды в этом плейлисте оказался Юрий Шевчук. Мы очень удивились. Во многом потому, что некоторое время назад выяснили: вместе с соседом в сети появляется IPhoneZ, а если прислушаться, то за стеной периодически включают новости российских телеканалов. Супруга уверяет меня, что это может быть «Зина». Но у меня возникают сомнения, когда я вижу эту «Зину» – 40 лет, с легкой щетиной и не очень приветливой.
.
- Здесь и далее фото авторов
.
Елена: На каком языке вы говорите? Вы с местными общаетесь на английском? Самый распространённый вопрос, который задают друзья. А ещё есть яркое воспоминание. Незадолго до отъезда мама поинтересовалась: «А вы не боитесь, что вам там по башке дадут, узнав, что вы русские?» Боялись, что уж тут скрывать. Договорились, что на улице будем между собой общаться на английском. Жестокая реальность разбила эти планы, как и мои надежды попрактиковать английский. Всё началось в гостинице, где мы жили первое время: большая часть персонала отлично знала русский или была из билингвальных семей. (Особенно меня умиляло слово «супчик» в устах одного из официантов).
Следующим этапом принятия ситуации стал выход на улицу – а там ты будто оказываешься в смешанной реальности: примерно половина (а порой и меньше) пешеходов говорят на латышском, а половина – на русском. Со временем к этому привыкаешь, но вначале это удивляет – как каждый второй прохожий по-русски обсуждает маникюрные дела или планы на вечер. Продавцы в магазине в подавляющем большинстве русский знают. И, когда их спрашиваешь на смеси латышского и английского «Labdien! Is it more comfy in English or Russian?», немного устало, но без всякого негатива отвечают: «Русский».
Русский язык в Латвии, по моим ощущениям, – некая вещь, которую местные воспринимают как данность, не слишком парятся из-за этого и не произносят внутренние тирады об империалистах-захватчиках всякий раз, когда приходится перейти на русский язык.
.
Алексей: Впрочем, некоторые наши коллеги делились не самыми радужными впечатлениями. Назовем его Михаилом, он приехал в Ригу в марте на автомобиле с российскими номерами. Однажды его машину разбили: снесли боковое зеркало, помяли кузов. Латвийская полиция обнаружила обидчика, задержала его, но Михаил решил в суд не идти, а вместо этого начал искать платную парковку. Но и там произошла неприятная история: охранник-латыш отказался впускать Михаила, пояснив, что на парковке много машин с украинскими номерами, и это может обидеть беженцев. Михаил пытался убедить, что уехал из России именно потому, что не поддерживает «спецоперацию», но тщетно. Охранник ответил почти в духе недавнего выступления директора Эрмитажа Михаила Пиотровского, мол, «все вы на словах не поддерживаете, а в душе имперцы».
В Латвии принято относить советское правление к этапу оккупации. К моменту освобождения от фашистов страна уже 20 лет жила своей жизнью и не собиралась присоединяться к СССР. То время для родителей охранника-латыша и других родственников оказалось трагическим: его семью угнали из Даугавпилса в Казахстан, по дороге умер его дядя. Память о прошлом до сих пор не позволяет обществу жить без оглядки: например, это выражается в желании снести памятник воинам-освободителям в мемориальном парке победы в Риге.
.
Елена: Знакомая из латвийско-русской редакции рассказывает: памятник воинам-освободителям она и её русскоязычные коллеги называли именно так. А латвийские журналисты – памятником оккупантам. Возникали сложности, когда тексты латвийцев переводили на русский и наоборот. В итоге договорились: и латыши, и русские будут называть это «памятником в парке» или «памятником за рекой». Можно, конечно, постебаться над сложностями местной национальной политики и остротой ситуации. Но мне кажется, что это классное решение, которое не обижает ни одну из сторон. Как и всегда в историях со сносом любых памятников, по-моему, лучше просвещать, сделать огромный стенд и разъяснением позиции и дополнительной информацией, какие грани есть у ситуации, чем закатать все в асфальт.
.
Алексей: Интересно, что в Латвии мы встречаем таких же обиженных людей, как и дома. Они чувствуют себя притесненными из-за низкой пенсии в Латвии (около 300 евро), и очень удивляются, что в России пенсии еще ниже. В процессе выясняется, что они судят о России из российских гостелеканалов. Одна из русскоязычных латвиек предупредила меня об этнических латышах: «Смотрите, они хуже фашистов», но так и не пояснила, чего опасаться.
.
Елена: Не так давно в Риге проходил прайд в одном из центральных парков. Полиция оцепила действо со всех сторон. Перед взглядом возникла привычная картина: ближайшие дороги перекрыли автобусы, полицейские стояли через каждые 15 метров, в стороне выжидали автозаки. Но это все – не для того, чтобы винтить демонстрантов: они гуляли в парке, не озираясь ни на кого. Кажется, ЛГБТ-активистов охраняли от консервативно настроенных местных жителей. Одна женщина с ребенком, прогуливающаяся около всего этого буйства красок, по телефону выругалась по-русски: «Пидорасы. Сегодня во всем городе одни пидорасы».
.
Алексей: Мы стараемся волонтерить в общественном центре для украинцев, хотя они больше нам помогают, чем мы им. Ребенок с удовольствием проводит время в детской комнате с украинскими ровесниками. Оказалось, что беженцам не так комфортно, как кажется со стороны. Несмотря на обилие сине-желтых флагов в Риге, некоторым очень сложно найти жилье в городе, особенно в спальных районах. Руководительница центра Анна рассказала мне, что русскоязычная часть Риги, когда слышит, что потенциальный арендатор из Украины, то отказываются сдавать квартиры.
«Не так давно в магазине к нам привязался один агрессивный: сказал, что не ту страну мы выбрали для миграции, мужу предложил выйти – разобраться», – говорит Анна. Правда, одна из таких русскоязычных арендодателей в частном разговоре пояснила мне, что вопрос тут вовсе не в пророссийских настроениях: «Всем понятно, что украинцы тут ненадолго, возможно до зимы. А там и плата за коммунальные услуги подскочит – потом бегай и ищи новых жильцов».
.
Елена: Мы тоже составили конкуренцию украинским беженцам и другим россиянам. Нашли самую маленькую квартиру в своей жизни (31 кв. м) – причем двухкомнатную, но в центре города. Главное её достоинство – местоположение: за границами старого центра, где шумно из-за туристов, но не слишком далеко, где уже начинается пыль и шум от трафика и строек. Небольшой размер жилья – наш козырь перед – будем меньше платить за коммунальные услуги, которые подорожали на 40%. Но есть и много минусов (спасибо дефициту российского газа). Наш дом находится во дворе – в тени других домов, так что солнце в новую квартиру почти не заглядывает. Один лучик заползает в зал по утрам, а вечером – на кухню: не дотягивается даже до комнаты, сидит на подоконнике несколько минут и снова прячется.
.
Алексей: Еще у нас по ночам разносятся истошные крики чаек во дворе. Это немного напоминает о Петербурге, Приморской, где располагается спальный корпус журфака СПбГУ. Кажется, будто местные чайки тревожатся на фоне новостей. В остальном город живет очень расслабленной и мирной жизнью – выходной трудно отличить от будней.
У нас есть смутная надежда, что тут мы только пережидаем, и ситуация может неожиданно измениться, как это не раз бывало в истории России. Взять хотя бы судьбу приближенного Петра I – Меншикова, который закончил свои дни простолюдином в ссылке, а только вчера был чуть ли не самым влиятельным человеком. А если история пойдет по кругу по примеру СССР, то после прочтения «Ночи в Лиссабоне», что давно хотели побывать в столице Португалии. Там тоже есть чайки.
.
Отрывок из книги «Ночь в Лиссабоне»:
Русские успели устроиться лучше, чем мы, – сказал Шварц. – Правда, они попали в эмиграцию на пятнадцать лет раньше нас. А пятнадцать лет несчастья – это кое-что значит. Можно набраться опыта.
Это была первая волна эмиграции, – сказал я. – Им еще сочувствовали, давали разрешение на работу, снабжали бумагами, нансеновскими паспортами. Когда появились мы, сострадание мира было уже давно исчерпано. Мы были назойливы, как термиты, и не нашлось уже никого, кто поднял бы за нас голос. Мы не имели права работать, существовать и к тому же не имели документов.
