«Это порок русского духа: мы слабеем, когда мы не в сплочённых (и командуемых) массах».
А. Солженицын. «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»
.
Александр Солженицын написал статью «Как нам обустроить Россию» за четыре года до своего возвращения – еще в Вермонте, в 1990-м. Она вышла большим тиражом – и в двух газетах («Литературной» и Комсомольской правде») и отдельными брошюрами. Через 15 лет Солженицын сказал: «Услышан я, к сожалению, не был. Не был понят». Что не понравилось в идеях Солженицына тогда и что может казаться правильным сейчас.
.
О громах и молниях
После триумфального явления народу солженицынского шедевра «Один день Ивана Денисовича» его автор почти сразу же скрылся за политическими тучами. Из которых время от времени доносился сначала гром и лишь затем молния — сначала появлялась разгромная статья и лишь с большим опозданием, на папиросной бумаге, на одну ночь, а то и на полчаса кто-то из друзей подбрасывал едва различимый текст, породивший эти громы. Сейчас уже и не припомнить, что в них было, в памяти осталось лишь собственное ощущение: так их, режь правду-матку!
Однако Солженицын и после высылки продолжал резать правду-матку и либеральному Западу, и либеральным западникам, и понемногу из-за туч начали доноситься голоса, объявляющие Солженицына и националистом, и монархистом, и будущим аятоллой, но все как-то нечетко, все клочками. Только «Красное колесо» прикатилось к нам в полном объеме в перестроечную пору, когда появилась возможность различать и художественные свойства: историческая составляющая необыкновенно интересна, лирическая из рук вон плоха.
Впрочем, историософская идея, явившаяся среди демократического пиршества, от этого не становилась менее сенсационной: Россию убила демократия, «большевицкая» диктатура сумела овладеть только трупом.
Урок «Как нам обустроить Россию» тоже явился своевременно и в естественном порядке — сначала молния, а затем гром. От него и осталось впечатление чего-то всеобъемлющего и громокипящего, не поддающегося ясному и сжатому пересказу. Отчего впоследствии я с большим почтением выслушивал сетования почитателей Солженицына, что если бы, де, его послушали, то все пошло бы гораздо лучше: стало быть, сумели его понять истинно умные головы!
Попробую же к ним присоединиться хотя бы тридцать лет спустя: известно же, что задний ум крепче переднего.
.
О национальной гордости
Первое, от чего в свое время радостно захватывало дух: МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ.
Вроде бы что ж тут хорошего? Да ведь это не мы, это наши враги, наша власть оказалась на этом самом докате, а уж мы-то сумеем обустроиться, только бы нам их свалить!
И то, что Солженицын не разделял этой эйфории разгулявшегося детсада, говорит о его гораздо большей политической искушенности: мир полон конфликтов, которых мы пока еще не видим. И первейшие из них — национальные: «Ничто нас не убедит, что наш голод, нищета, ранние смерти, вырождение детей — что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!»
Уже один этот приоритет национальных проблем позволял наиболее благородным нашим интеллигентам отмахиваться от них, подновляя солженицынский ярлык националиста: ведь у нас в детском саду порядочные люди национальностей старались не замечать — избалованные дети больше всего ненавидят свою бонну. Только утекшие годы и утекшая кровь помогли мне понять, что главные наши враги действительно не власть и не бедность (по отношению к пяти процентам обитателей земли), а старость и смерть, бесследное исчезновение.
Спастись от чувства бессилия, перед которым мы хоть отчасти можем, лишь отождествляясь в своем воображении с чем-то могущественным, почитаемым и долговечным — ничего подобного, кроме национальной принадлежности, сегодняшний безрелигиозный мир предложить не может. И потому тот, кто покушается на наше национальное достоинство, действительно покушается на самые основы нашего душевного благополучия.
Оттого-то из-за материального ущерба готовы на убийство лишь отдельные изверги, а из-за национального унижения почти все. По крайней мере, отвернуться, когда это делают другие. Именно поэтому Солженицын был глубоко прав, когда начал с вопроса: «А как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать?»
Но как же он отвечает на этот вопрос? «Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены». Казахстан, правда, излишне раздут, поэтому его «русский север» должен отойти к России. Теперь-то мы понимаем, что подобные «отходы» осуществляются лишь военным путем, а Солженицын уповал на некое мирное сотрудничество неких экспертов — как будто не догадываясь, что тот политик, который уступит хотя бы пядь «родной земли», навеки даст своим конкурентам возможность клеймить его предателем. Такие решения по силам лишь сверхавторитетным вождям, да и то под давлением неодолимых обстоятельств, понятных даже «простому человеку». Который в тот момент никаких таких обстоятельств не видел.
.
О воссоединении народов
Ну, а «Слово к украинцам и белорусам» еще более наивно: «Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это все — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, “откуду русская земля стала есть”, по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Московское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись против ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как ВОССОЕДИНЕНИЕ».
Что, если бы какой-то патетический американец воззвал к англичанам и австралийцам с призывом воссоединиться? Мы, де, и происходим из единого корня, и говорим на одном и том же языке… Или Испания с Португалией предложили это Латинской Америке, если не друг другу? Им ответили бы, что с тех пор возникли новые народы с собственной историей, причем не той, какой она выглядит со стороны, ибо каждый народ руководствуется не научной, а воодушевляющей историей, только и могущей защитить представителей этого народа от страха мизерности, который и заставляет людей объединяться в нации. И то, что в нашей общей истории нам представляется объединяющим, в их воодушевляющей версии может оказаться главным поводом для разъединения.
«И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — спрашивает Солженицын, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?»
Но мы-то уже знаем, что именно «голодомор» служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…
«Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей», — предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей — впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: «Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств». Забыл он лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко…
.
О советской национальной политике
И в советской империи предзакатного периода жилось отнюдь не хуже, чем сегодня в большинстве новосозданных национальных государств. Худой мир тогдашних межнациональных отношений представлялся Солженицыну чем-то запущенным, запутанным и мерзким исключительно потому, что советский период он оценивал по худшим его проявлениям, а дореволюционный по лучшим:
«За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной “социалистической дружбе народов” — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России».
Предреволюционный период был периодом закипающих национально-освободительных движений, с которыми власть пыталась бороться принудительной русификацией, стараясь превратить империю в национальное государство, но виднейший идеолог сионизма Жаботинский уже тогда предрекал, что всем национальным провинциям рано или поздно предстоит отпасть и даже на Украине русские острова городов будут поглощены поднявшимся крестьянским морем. А вот поздняя советская власть придерживалась как раз имперской политики: старалась управлять национальными окраинами руками их собственных элит, хранила декорации независимых национальных культур (и сильные культуры — прибалтийские, закавказские — чувствовали себя, пожалуй, и посвободнее, чем русская).
При этом лояльность наиболее энергичных и честолюбивых представителей национальных меньшинств покупалась тем, что им открывался путь в имперскую элиту. Этот мудрый принцип нарушался наиболее заметным образом в отношении евреев — пробудив и наделавшее наибольшего шуму недовольство.
И, тем не менее, национальную политику советской империи можно назвать сравнительно успешной. Разумеется, никакой дружбы народов никогда не было, нет и не будет: дружить могут люди разных национальностей, но народы никогда, — если народы хотя бы не режут друг друга, уже и за это их укротителям нужно сказать спасибо.
А Солженицын собирался укротить тигров межнациональной конкуренции (самой непримиримой — конкуренции воодушевляющих иллюзий!) какими-то бумажками, «четкими гарантиями»…
.
О движениях души
Чувствуя слабость своей позиции, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов — прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? «Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти».
«Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу». Искать спасительного Чуда не для торжества над конкурентами, а для мира с ними — это уже само по себе было бы чудом.
Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить «напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общества», то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых — на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ.
Откуда возьмется всеисцеляющее самоограничение людей, в чьей природе стремиться к расширению своих возможностей?
Солженицын уповает на некие спасительные «низы» — «и здесь, как и во многом, наш путь выздоровления – с н_и_з_о_в».
Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. Если не более, поскольку их интересы нагляднее для каждого.
А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают. «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но — сколько сами соберут». Хотя именно национальный спорт мирового уровня – как и всякое явление, увеличивающее восхищение человеком – очень мощно служит сплочению нации.
Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: «Если в самих людях нет справедливости и честности — то это проявится при любом строе».
Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: очищение, слово собственного раскаяния…
То есть нужны движения души, присущие людям совестливым, тогда как проблема заключается в обуздании бессовестных. Для противостояния которым и люди среднего нравственного уровня начинают считать совесть непосильной и неуместной обузой. В итоге нравственность должна породить самое себя. Обычные же политические инструменты — партии, профсоюзы — все это эгоистические корпорации. Остается только укорять единственную организацию, чья миссия печись не о земном: «Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)»; «Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой».
.
О политической жизни
В сущности говоря, когда глас Солженицына прозвучал на земле, а не за облаками, в России появилась новая партия из одного человека, сразу же объявившего себя противником каких бы то ни было партий. Среди царства грез о спасительной многопартийности это звучало, звучало…
«”Партия” — значит ЧАСТЬ. Разделиться нам на партии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих».
Солженицын ощущал себя единственным истинным заступником народа, тоже единого и неделимого. Сам он «старался», разумеется, не для себя и своих — «своих» у него не было: он противостоял всем реальным политическим силам. Коммунистов он ненавидел пламенно, а «демократов» подозревал в групповом эгоизме или как минимум самоупоении.
Служа в своем воображении, по-видимому, тем низам, которые не способны ни целенаправленно бороться за свои нужды, ни даже отчетливо формулировать свои требования в виде политических программ. Да это для Солженицына и не так уж важно: «Политическая жизнь — совсем не главный вид жизни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь — тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа».
Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Или что-то другое?
- Возвращение Солженицына в Россию. 1994 г.
.
О том, как не надо обустраивать Россию
Из «Как нам обустроить Россию» легче понять то, как нам ее не нужно обустраивать, чем то, как нужно.
Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз — все равно развалится (это 90-й год!), нету сил на Империю — и не надо: «Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее», «Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела».
Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и по направлению к расцвету? Почему коэффициент полезного действия оказался столь жалким — до неуловимости? Может быть, скромность — лекарство международного, а не только внутреннего употребления?
«А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос». Насчет Космоса вопрос отдельный, зато насчет наступательного оружия звучит завлекательно. Только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом?
По Солженицыну, нам многого не нужно: не нужно гордиться, не нужно надеяться на иностранный капитал, не нужно допускать крупной земельной собственности и вообще такой собственности, которая позволяла бы подавлять других, а также справедливость и нравственность — при том, что «независимого гражданина не может быть без частной собственности». А если независимый гражданин сам попирает справедливость и нравственность? Тогда остается лишь вздохнуть: «Если в нации иссякли духовные силы — никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод — на первое место все равно выйдет свобода бессовестности».
Но откуда возьмется духовные силы — вопрос остается открытым. Кто допустит «хорошую» собственность и зажмет «плохую», тоже не слишком ясно. Ясно только, что свободные выборы автоматически к этому не ведут: «Достоевский считал всеобщее-равное голосование “самым нелепым изобретением XIX века”. Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться».
Тем не менее: «Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что будущему Российскому Союзу демократия не нужна. О_ч_е_н_ь н у ж н а. Но при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться СНИЗУ, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири».
Строиться снизу… Но кем строиться? Кто тот строитель чудотворный, обладающий мудростью, терпением и силой, способной удержать неподготовленный народ в созидательных берегах?
«Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душевным качествам. Здесь — не удержатся ложные репутации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации».
Это, пожалуй, единственное, что напоминает практическую расшифровку общего рецепта: «Наш путь выздоровления – с н и з о в». «В здоровое время у местных сил — большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор». Кем открыт? И как быть в нездоровое время? Как может государство опираться на силу, которая сама нуждается в опеке? И поглощена исключительно местными проблемами?
Многолетний опыт муниципальных выборов показал, что интереса к ним у населения гораздо меньше, чем к выборам общенациональным, а жулья выбирается едва ли не больше. Дух и единство народа пробуждаются единством исторических задач, таких, как, скажем, завоевание Космоса, а не благоустройством разрозненных малых пространств. Их обустройство дело бесспорно очень важное, но к духовной деятельности национального масштаба имеющее отношение весьма отдаленное.
.
О раскаянии
И тут раскаяние и самоограничение, извлеченные Солженицыным «Из-под глыб» 1973 года, окончательно превращаются в средство практического обустройства: «Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет»; «Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости».
Самоограничение — от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере «Двести лет вместе».
Я могу сказать, от чего оно не лечит — от низкой самооценки, являющейся тормозом всякой сколько-нибудь рискованной деятельности, от чувства бессилия и безнадежности, являющихся причиной «безуемного пьянства», упадка инициативы и даже в значительной степени коррупции, в которой массы менее повинны в основном лишь в силу своих малых возможностей. Человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего.
И раскаяние — ощущение, что упустил лучшее в погоне за худшим — может явиться только к проигравшему. А если у него нет лучшей альтернативы, он неизбежно будет довольствоваться тем, что есть.
Из немцев, действительно творивших кошмарные преступления, не покаялся решительно никто. Каяться начали только те, кто – в сущности – был ни в чем не виноват. Но и тогда они отказывались от худшего в пользу лучшего — отказывались от поражения и звания извергов рода человеческого в пользу звания скромных мирных тружеников.
Я их не осуждаю — так поступают все.
Святой отказывается от стяжательства в пользу Царствия небесного, благородный человек отказывается от взятки в пользу красивого образа себя. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради неизмеримо более воодушевляющей миссии народного заступника и борца с красной чумой — а чем он предлагает воодушевляться рядовому российскому гражданину? Сметать с улиц сор? Полезный труд.
Но даже самый маленький человек — все-таки тоже человек, он тоже нуждается в психологической защите от чувства мизерности и бренности. Интересный народ — народные заступники: себе для самоутешения избирают высокую историческую миссию, а своим подзащитным оставляют обустройство собственного двора. Сообщество народных заступников — это прямо какое-то общество защиты животных!
Пробуждение народного духа нужно начинать «с верхов» — с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство, презираемый Солженицыным спорт. Для успехов в этих сферах требуется и опора не на «низы», а на «верхи» — на романтические, аристократические натуры, нацеленные на исторические свершения. Благодаря которым и рядовой гражданин тоже будет чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. Включить человека в череду поколений, служащих какому-то великому наследственному делу — одна из важнейших задач любого государства, в кризисные же периоды просто важнейшая.
Мало кому удается соединять небесное с земным, смешивать два эти ремесла — пророка, взывающего к совести и небу, и политика, дающего исполнимые советы. Не удалось это и Солженицыну.
Но героическая судьба и масштаб личности — масштаб притязаний — все-таки затмили его политическую неудачу: он занял прочное место в воодушевляющей истории, ибо в нее попадают за размах, а не за унылое искусство возможного.
Александр Мелихов
