В продолжение начатых «Городом 812» поисков Петербургской Души, затерявшейся во времени и пространстве…
Такова этимология слова «столица» – оно изначально подразумевало «престол, тронное место». Историческое перемещение локализации власти из одного города в другой представляло собой «игру престолов».
В культурный код Петербурга входит его имперская столичность.
Только религиозная догматика постулирует акт творения из ничего и на пустом месте. Петр, напротив, основал свою будущую столицу, исходя из вполне земных расчетов, но при этом оспорил не только присутствие и влияние шведов на территории Невского устья, но и власть самих природных стихий…
Реальная история нашего города уходит корнями в археологические слои древнерусского Мысового городища и шведских крепостей Ландскрона и Ниеншанца.
Редкий город настаивает на укорачивании истории обживания своей локации. Однако в Петербурге, начиная с эпохи Петра I, победила мифология своей беспочвенности, производности от акта монаршей воли, сложился ментальный и душевный настрой, выраженный словами Андрея Белого: «Если же Петербург не столица, то — нет Петербурга».
Эта же имперскость проблематизирует его постмонархическое существование, порождая потребность замещения прежнего статуса хоть какой-нибудь столичностью – культурной или криминальной, связанной с титулом центра рок музыки или родины трех революций. Душа Петербурга отчасти заражена смесью мании величия с комплексом неполноценности, стигматизирована кличкой «великого города с областной судьбой».
Но можно ведь посмотреть и иначе – столицу Российской империи никто никуда никогда не переносил, если отвлечься от пребывания де-факто в Москве Петра II с 1727 по 1730 год.
- Серов В. А. «Император Петр II с цесаревной Елизаветой Петровной выезжают верхом из с. Измайлова осенью на псовою охоту», 1900 г.
Царь отрекся, монархия пала, произошел государственный переворот – революция, возник иной политический строй, иное государство. Цезаризм завершился раньше, чем столицу государства перенесли в Москву, поэтому статус столицы российской империи никогда не был Петербургом утрачен по причине передачи его другому городу. Петербург останется столицей Российской империи навсегда. В истории. А Москва, культурно переродившаяся в ходе сталинской реконструкции, — это столица другой трансконтинентальной державы – СССР, и его преемницы – РФ.
Абсолютные монархии имели архитектурно-эстетическое выражение. Петербург — одно из них. После революции Французская республика аналогичным образом в Версаль или из Версаля ничего перенести не могла, за отсутствием Людовиков и их государства. Даже если бы его переименовали в Робеспьервиль.
- Зеркальная галерея Большого Версальского дворца – парадной резиденции короля Людовика XIV
Несмотря на то, что Петр I проектировал Петербург по принципу «Ничего не знаю, моя столица с краю», город всегда оставался в центре российской истории, независимо от того, имел ли он на тот или иной момент столичный статус или нет.
Душа Петербурга, как и всякая душа, жива отнюдь не одними только гордостью и величием. Она полнится болью и страданием, а их нашему городу не занимать. Его главной, до конца не проработанной травмой в настоящее время является вовсе не крушение царского трона и утрата имперской столичности, а трагическое событие блокады Ленинграда. И идентичность жителей Петербурга во многом определяется наличием или отсутствием тех поколений их семей, которые пережили или не пережили блокаду или эвакуацию. Душа Петербурга – явление историческое, а значит, во многом наследственное…
«Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной», — писал Николай Бердяев в «Русской идее». Эта корреляция душевного состояния и пейзажа в полной мере правомочна применительно к Петербургу. Знаменитый эффект серого низкого неба, которое, как пел Борис Гребенщиков, «становится ближе с каждым днем», компенсируется в петербургском городском пейзаже ширью Невы, далью видов на воды залива, перспективой проспектов, размером площадей. Петербург это не тесный и уютный бюргерский средневековый город, это город открытого, разомкнутого пространства, страшный сон агорафоба.
Осмысление простора влечет за собой освоение феномена пустоты. Вопреки общепринятому постулату «красота заключается в полноте, а не в пустоте», норвежский писатель и музыкант Тургрим Эгген связывает созидание красоты именно с пустотой.
- Тургрим Эгген
В качестве примера он берет римский Пантеон, поражающий нас главным образом пустым пространством, подчеркивающим гармоничные пропорции здания.
- Храм Пантеон в Риме
Отсюда делается вывод о том, что красота есть «структурированная пустота. Она — вместилище души, ее колыбель и университеты. Все элементарно: больше простора — больше души». (Эгген Тургрим, Декоратор. Книга вещности. 2017)
- Дворцовая площадь Петербурга. 20 августа 1991 года
Аналогичным образом уверенно можно утверждать, что красота Дворцовой площади есть структурированная пустота, есть великолепие масштабности. А horror vacui (боязнь пустоты) — это душевная слабость. Из структур природного и архитектурного городского пространства в черты души Петербурга и в характер его жителей вошли открытость миру и широта взглядов. Постоянное предстояние простору и пустоте, существование на фронтире возможного требуют напряжения, интеллектуального и волевого усилия. Душа Петербурга как прекрасного, но трудного для жизни, места — стоическая, а не эпикурейская.
Петербург, как и каждый исторический город — музей под открытым небом. Памятник самому себе. Архитектура — это тело города, но тело одушевленное. Душа Петербурга складывается из уникального городского пейзажа и индуцированных им образа жизни, мироощущения. Можно говорить о психологическом профиле горожан, о локальном характере петербуржцев, специфических чертах, отличающих их от жителей других городов, о сознании своей идентичности. Все это может быть отрефлектировано на философском и литературном уровнях, а также в форме изобразительного искусства, т.е. составлять культурный код города. Однако все это существует и в первичной реальности архитектуры, климата, традиций, бессознательных составляющих городской ментальности.
Для меня душа Петербурга связана с его нордическим характером. В тексте «Есть ли у Петербурга душа, она же — культурный код? Можно ли ее раскодировать и понять?» Даниил Коцюбинский формулирует два главных ракурса непримиримой, но и нерасторжимой, двойственности души Петербурга – личность vs империя, Европа vs Россия. К ним можно добавить и третий аспект – север vs юг. Петербург — это южная архитектура Италии, перенесенная в метель и снега Финского взморья. Это портики античных храмов и анфилады колонн — на открытом всем ветрам пространстве Балтийского побережья, это оксюморон северного сияния над «парфеноном» петербургской Биржи.
- Здание Биржи — центральное строение архитектурного ансамбля стрелки Васильевского острова. 1805–1816. Архитектор Тома де Томон
Петербург подобен миражу, но это не мираж в жаре пустыни, а некая северная фантасмагория холода. Как и положено душе, душа Петербурга отчасти нездешняя, она уводит в трансцендентное, неземное. Это связано с призрачностью, некой нереальностью Петербурга, который по сути есть мечта, оставшаяся таковой, несмотря на ее воплощение.
У Петербурга особые отношения со временем, что и определяет во многом его душу. Не все ж сопоставлять Петербург с Москвой, сравним его с Римом, хотя именно Москва, а не Петербург, претендовала на звание Третьего Рима.
Рим принято называть «вечным городом». Однако в архитектурный пейзаж современного Рима органично включены и его древние развалины. А древнее не значит вечное. Руины всегда являются романтическим символом бренности и тленности сущего, они есть знак разрушительной силы исторического времени, а не статики вечного пребывания.
- Римский форум — центр политической, религиозной и экономической жизни Древнего Рима
В Петербурге руин тоже становится все больше, но появляются они чаще всего в результате деструктивной предприимчивости застройщиков и девелоперов, которой попустительствуют власти города, эти руины рукотворны, порождены бизнес-интересами, а не историческим временем.
Но основные шедевры архитектуры Петербурга великолепны в своей гигантомании, грандиозности и нерушимости. Вкупе с капризами петербургского климата эта архитектура не слишком жалостлива к отдельному человеку, частному лицу, его сингулярной биографии. Она ежеминутно напоминает, что стояла здесь уже несколько веков до нашего появления и будет стоять веками после нашего ухода.
Этот город не принадлежит его обитателям, он стоит для красоты и величия, а не для нашего комфорта и счастья. Неслучайно самые пронзительные образы тех литературных персонажей, которых принято относить к категории «маленьких людей», — Евгения из «Медного всадника» Пушкина и Акакия Акакиевича из «Шинели» Гоголя — родились в петербургском тексте. Душа Петербурга несет в себе черты спокойствия, беспристрастности, отрешенности и даже безразличия. Рискну сказать, что любовь к Петербургу — это, конечно, любовь безответная. Навряд ли он нас видит. Петербург — это не парижский праздник, который всегда с тобой.
Петербург отменяет твердое различие прошлого, настоящего и будущего. Он являет собой цельный образ исторической эпохи, сложившийся на протяжении не слишком длительного исторического периода, образ, не расслаивающийся на асинхронные и разнокачественные пласты жизни. Лик Петербурга — это гештальт, целокупность и осмысленность нашего восприятия всего, что его составляет. Этот гештальт определяет душевное состояние каждого истинного петербуржца.
Петербург видится как вечный город именно в силу своей относительной молодости. Его внешний облик сохранился, он есть актуальная репрезентация своего прошлого, есть снятие прошлого и превращение его в вечное настоящее.
Не будучи городом ностальгического пассеизма, Петербург одновременно не футуристичен. В отличие от Рима, которому его археологическая сторона не мешала претендовать на роль авангарда современного архитектурного искусства еще под властью Муссолини.
- Почтамт на Авентинском холме в Риме. Архитекторы Адальберто Либера и Марио Де Ренци, работавшие в стилистике футуризма. 1933-34
Если у Венеции нет будущего, то не в том возможном смысле, что ее не удастся сохранить и она разрушится, а в том, что некоторые вещи не меняются, ибо они уже полностью состоялись, осуществились. И когда Петербург называют «Северной Венецией», то это именование указывает не только на сходство двух городов на островах и каналах, но и на их сходную апелляцию к вечности.
- Адмиралтейская набережная Невы. Сторожевой Лев на Дворцовой пристани
«Все проходит!», — гласит “Экклезиаст”. Но встав на гранитной набережной Невы, понимаешь, что проходим только мы, а перед нами воды, которые текли уже тысячи лет, которые так же продолжат свое величественное и неумолимое течение после нашего краткого присутствия на их берегах. Обычно течение реки используют в качестве образа временности, преходящности, изменчивости, невозможности войти дважды, перехода в царство мертвых (Лета, Стикс). Архитектурно оформив Неву, Петербург изменил значение образа реки на противоположное — она стала восприниматься как лик непреходящего, всегда равного себе среди житейской суеты. Душа Петербурга — это меланхоличное касание вечности, его архитектурный облик — наглядная причастность ей.
Елена Краснухина
На заставке: Кадр из фильма С. Эйзенштейна «Октябрь», 1928 г. В октябре 1917 года никаких двуглавых орлов на этих воротах уже не было — по распоряжению Керенского все символы Российской империи убрали месяцем раньше, после объявления России республикой 1 сентября 1917 года.
