Сергей Довлатов родился в Уфе, в эвакуации 80 лет назад. И умер в Нью-Йорке, когда ему было всего 49. За прошедшие с тех пор годы довлатовские книги массово изданы и прочитаны в России. Специалисты по Довлатову – довлатоведы – продолжают выпускать о нем книги изучений и воспоминаний. В общем, Сергей Довлатов стал классиком. Правда, остались и вопросы: например, в чем состоит феномен Довлатова и был ли этот феномен вообще?
У американского прозаика Юрия Милославского на эти вопросы одни ответы. У петербургского критика Виктора Топорова (к сожалению его уже 8 лет нет с нами) – другие. «Город 812» решил напомнить читателям суть их спора.
Довлатов – не писатель, а проект Бродского
Юрий Милославский, литератор, с 1974 года живет в США.
Как исконно-порядочный человек, Бродский знал, что надо по возможности оставаться другом своих друзей. Знал, что помогать следует землякам, школьным товарищам, их семьям, соседям, старинным знакомым как таковым, тем, которые когда-то знали его «еще во-от такусеньким», помнили его маму, папу, тем, в которых он любил «прошлое страданье и молодость погибшую свою», способным сочинителям, которые оказались в нелегком положении. Это был набор из арсенала простецов. Но самая возможность помогать появилась у Бродского лишь тогда, когда сам он вошел в некое привилегированное сословие, членам которого оказано доверие: у них есть право, – весьма, кстати, ограниченное, – предлагать своих кандидатов на раздачу благодеяний.
Право это предполагает политическую осторожность и политическую же мудрость. Всего этого у Бродского в ипостаси, например, «нью-йоркого элитарного интеллектуала» было в избытке. Но благодеяния-то он раздавал представителям нижнего господского слоя (я давно предпочитаю это исчерпывающее по свой точности определение, найденное мыслителем и педагогом С. Я. Рачинским – покрывающему слову «интеллигенция»), т.е. к российской/советской интеллигенции, да еще руководствуясь при этом бытовою нравственностью российского простеца. Поэтому почти всегда получалось скверно.
К середине 70-х годов прошлого столетия в Северо-Американских Соединенных Штатах была постепенно достигнута полная и абсолютная “рукотворность” литературного и/или художественного успеха, могущего быть выраженным в положительных (материальных) величинах. В Отечестве этому явлению соответствуют новые значения существительного “раскрутка” и производные от него слова.
Это означает, что лучшим, наиболее качественным является в данный момент то, что art-индустрия по чьим-то заказам, выкладкам или собственным расчетам произвела, приобрела для последующей перепродажи и проч. И этим лучшим может быть все, что угодно. Абсолютно все. Все, что угодно, может быть названо, – собственно, назначено, – живою классикою, Чеховым конца XX века, Пушкиным сегодня.
Культура неразличения приводила Бродского в бешенство; он видел в ней личное оскорбление, бесчестье, хотя и прекрасно понимал, что именно ничего личного в культуре неразличения нет и быть не может. «Наказывал» он ее тем, что сам, пользуясь своими возможностями, назначал кого-нибудь «поэтом божией милостью» или «замечательным прозаиком». Кажется, единственным, доведенным до логического конца пародийным art-индустриальным предприятием Бродского стал покойный журналист Сергей Донатович Довлатов.
Его трагикомическая посмертная литературная судьба в Российской Федерации нас не занимает. Она могла бы стать предметом исследования историков культуры – и рассмотрена в статье под названием «Ранние случаи проявления культуры неразличения в России» или что-нибудь в подобном же роде. Впрочем, скорее всего, «раскручивая» Довлатова, – надеялись доставить удовольствие Бродскому, тем более что «раскручиваемый» уже находился там, где от плода “раскрутки” вкусить невозможно.
Уверен, что Бродский искренне желал ему помочь. Довлатов был старый знакомый, земляк, его мама знала Бродского с юности и, говорят, любила до того, что начинала при виде его рыдать. Возможно, что материнские эти рыдания сыграли свою роль. Как видим, С.Д. Довлатов обладал всеми признаками человека, имеющего право на помощь Бродского.
Единственным недостатком его было то, что писал он совсем плохо. Как сапожник, выражалась в сходных случаях М.В. Розанова.
Т.е. это не так. Он писал не то чтобы плохо, но много хуже честного сапожника; он был газетный очеркист, усвоивший себе невозможную для литературы и ненужную в журналистике печально-снисходительную осклабленность интонации; при желании можно было разглядеть, что он хочет писать как Добычин; или как Хармс; как Шаламов; или как Федор Чирсков, – можно было, да кто ж это видел? кто следил? Довлатов вел различные журналистские проекты в Нью-Йорке, и немногие, кажется, подозревали о космичности его притязаний. Сочинения его вполне подошли бы для освобожденной 16-й страницы “Литературной газеты” времен Чаковского; но и там бы он далеко уступал Виктору Славкину.
Кое о чем можно было заподозрить, читая довлатовские записи о знаменитых писателях, с которыми он, вероятно, всегда был близок. В этих записях проявлялся некий болезненный дар, сложное живое чувство завистливой сопричастности. Знаменитый писатель и Довлатов на охоте. Писатель падает в колодец. Довлатов замечает, что упавший прежде всего закурил, – и резюмирует: такова была сила его характера. По-моему, это хорошо.
Другой знаменитый писатель и Довлатов в бане. Довлатов, который в те дни увлекался Джоном Апдайком, рассказывает о своих увлечениях знаменитому писателю. Писатель поворачивается спиною к Довлатову и говорит: обдай-ка.
Шутки в сторону. Довлатов был человек неключимый. Я понял то исступление, до которого довела его неутоленная и неутолимая для него страсть – страсть не казаться, а быть настоящим сочинителем, – только по его письмам, с опрометчивою жестокостью опубликованным в последние годы.
Бродский, разумеется, знал, каков настоящий уровень довлатовского сочинительства. Но дюжины и дюжины посторонних гадких людей, из тех, кто пишет уж никак не лучше Довлатова, на глазах Бродского сорвали свой куш, получили свое от art-индустрии, от культуры неразличения. И если это – может быть кто угодно, то тем паче это – может быть Сергей Довлатов. Культуру неразличения надо бить ее же оружием.
Довлатов – хороший писатель, несмотря на Бродского
Виктор Топоров, петербургский критик
О Сергее Довлатове – хорошо или никак. Правило разумное, не будь ровный жанр положительной оценки загашен и загажен соплями «довлатововедов» (и «бродсколюбов» по совместительству), превративших любовь к покойному прозаику, искреннюю или напускную, в отхожий промысел, в длительную и разветвленную аферу международного масштаба. В карикатуру, в пародию – и в пародию на «толстый» журнал в том числе.
Любить сегодня Довлатова (как, увы, и Бродского) трудно, хотя бы потому, что его любят – или делают вид, будто любят, эти – выпивающие в своем кругу за покойных «кормильцев» – Сережу и Осю. Ося, понятно, круче, – но и на бычьем загривке у Сергея Донатовича можно въехать туда, откуда ой как не хочется возвращаться.
Любить вместе с ними? Нет уж, увольте!
Так что же, не любить?
Публикуемый фрагмент из мемуарно-аналитической прозы, конечно, послужит ушатом холодной воды всем, кто пристал, как банный лист, к богатырскому седалищу. Но не оскорбят ли невероятно презрительные пассажи Юрия Милославского и тех, кто любит Довлатова бескорыстно? Не разуверятся ли они в своем избраннике – или, наоборот, не возненавидят ли, осерчав, никому не ведомого заморского хулителя, которому ни с того, ни с сего вздумалось возвести постыдную напраслину на кумира?
О кумире потом, разберемся сперва с хулителем. Ровесник и в общей харьковской юности поэтический соперник Эдуарда Лимонова, он рано эмигрировал – в Израиль, затем в США – и скандально прославился в пене «третьей волны» романом «Укрепленные города» (опубликованном в годы перестройки и у нас, в журнале «Дружба народов», однако эта публикация прошла незамеченной). Умный, желчный, несомненно, талантливый прозаик, он в силу вышеперечисленных качеств безусловно входит в число тех, кто имеет право судить. Другое дело, что судит он пристрастно, – но это предвзятость художника, а не завистника.
Довлатову, кстати, завидует его именитый вроде бы земляк, предводитель питерского писучества Валерий Попов, повторяя: «Довлатову повезло дважды: во-первых, уехал; во-вторых, умер!» Милославский находит третью – и, на его взгляд, главную – сторону довлатовского везения: оказывается, прозаик Довлатов это личный литературный проект Иосифа Бродского! Более того, единственно удачный (в смысле – удавшийся) из целого ряда аналогичных, однако закончившихся бесславно.
Таков первый – и достаточно тщательно проработанный – тезис Милославского, – и с ним нехотя (и с оговорками) следует согласиться. По тем или иным соображениям (а они могли быть и теми, что перечисляет Милославский, и другими) Бродский, что называется, вывел Довлатова на орбиту. Пробовал выводить и других, но те летали (и до сих пор летают) низенько. А Довлатов взмыл ввысь. Неужели только от доброго напутственного пинка?
И здесь мы знакомимся со вторым тезисом Милославского, вступающим, на мой взгляд, в кричащее противоречие с первым. С тезисом о том, что Довлатов плохой прозаик, а вернее – никакой прозаик. Никакие – не взлетают и уж во всяком случае не удерживаются на лету на полтора-два десятка лет.
Тезис Милославского о неписательстве держится на некотором допущении: вот он, Милославский, знает, что такое хороший писатель, – от каких пор до каких он хорош, – и Довлатов в этот промежуток не вписывается, на это прокрустово ложе не помещается, – а значит, плохой он писатель или не писатель вовсе.
Это ошибочное даже не суждение (о вкусах не спорят), а допущение, потому что подобных рамок не существует, абстрактное определение «хороший писатель» работает только задним числом: мы сперва признаем писателя хорошим, а уж потом – на глазок – изготовляем для него рамку (оправу). Довлатова признали. Вот только рамку для него состругали (и до сих пор ошкуривают) своекорыстные «довлатоведы».
Милославский правильно сопрягает творческую судьбу Довлатова с современной художественной практикой, при которой талант заключается не столько в том, чтобы создать произведение искусства, сколько в том, чтобы увидеть произведение искусства в чем-то, от искусства пока далеком.
Но не просто увидеть, а разглядеть первым. Довлатов первым разглядел произведение искусства в бытовом (литературном) анекдоте – и стал писателем. И стал основоположником жанра.
И дальнейший (увы, безрадостный) расцвет этого жанра, равно как и тот неоспоримый факт, что бесчисленные подделки под Довлатова не дотягивают до оригинала, доказывают, что писателем он стал хорошим.
В фильме «Убить Билла» разговаривают двое старых оружейников – мастер и вечный подмастерье. «Подать тебе чай! Тридцать пять лет я подаю тебе чай, – возмущается подмастерье. – Может, не подавай я тебе чая, стал бы уже генералом!»
«Ты бы мог стать генералом в одном-единственном случае, – возражает мастер. – А именно, если бы я стал императором. Но тогда ты все равно подавал бы мне чай!»
Беда подмастерьев не в том, что им рано или поздно надоедает подавать чай мастеру, а в том, что, на старости лет уйдя от него, они, будучи порой сами людьми далеко не бездарными, не становятся ни генералами, ни хотя бы полковниками. В случае же с Бродским и с Довлатовым оказалась реализована схема с императором и генералом. Отношения же у них – как и в любой такой паре – были односторонне (со стороны подмастерья) сложными.
Текст Милославского заставляет задуматься. И перечитать Довлатова… Да, подувял. Но не сдулся! Или все-таки?.. Но ты же любил его прозу? Любил! Ну и помалкивай. Пусть говорят те, кто не любит и никогда не любил, или те, кто и любил и любит за деньги.
