Известно, что язык – лучший индикатор общественных процессов. О том, какие изменения претерпели русский язык и его носители, как связаны социальные и культурные изменения с языком, мы беседуем с доктором филологических наук, профессором Валерием Ефремовым.
– Словом прошлого года стал «брекзит». То есть Россия шагает в ногу со всей Европой?
– Да, слова года отражают тенденции общественного сознания. Смотрите, что происходит: в 2011-м словом года стала «полиция»: как раз было переименование. В 2012-м – «Болотная», в 2013-м – «Госдура» (хотя выражение это появилось значительно раньше), в 2014-м – «крымнаш» и в 2015-м – «беженцы». Видно, что народ и общественное мнение живут политикой, и не только российской. Не исключаю, что победителем 2017 года станет, скажем, «трампизация».
Впрочем, те слова, что заняли второе место, интересны не менее. В прошлом году это было слово «дно». В свое время профессор СПбГУ Валерий Мокиенко написал интересную статью о доминантах языковой смуты постсоветского периода, в которой ключевыми словами 90-х годов он называл «халяву» и «беспредел». Но такого метафоричного слова как «дно» (и недавно появившееся в новом значении «днище»), в которое постоянно стучат снизу, у нас еще не было. И все уже прекрасно понимают, что оно означает. Заметьте: если слово появляется, значит, это кому-нибудь нужно.
– На странице «Неологизм года» каждый день появляются новые слова, но большей частью надуманные.
– Да, слово должно быть востребовано общественным сознанием. Это сразу видно по тем словам, у которых появляются производные. У слова «компьютер» их множество: компьютерщик, докомпьютерный, нанокомпьютер… А, например, у слов «колье» или «босс» производных нет… Если у слова «крымнаш» появились производные – значит, это нужное слово. То же самое происходило и в русской литературе: Северянин придумал множество окказионализмов типа «обэкранен» (показанный по всем экранам страны), а они не прижились. А «планов громадье» или «прозаседавшиеся» Маяковского – прижились.
– Значит, общество политизируется?
– Мне кажется, что политизировалось наше общество особенно сильно именно после Болотной. Такого накала я не помню с конца 1980-х. В те годы русский язык тоже обновлялся стремительно, но больше проявлялась не политизированность, а вульгаризация.
– Блатная лексика стала использоваться?
– К счастью, по-моему, мода на блатной жаргон отходит. К сожалению, однако, мы все-таки понизили планку русской культуры речи, и жаргонизмы вроде того же «беспредела» стали общеупотребительными. Опасное новое веяние последних трех лет – это появление этнофолизмов, бранных названий лиц других национальностей, обозначающих еще и политическую ориентацию. Такого не было в русском языке ни в XIX, ни в ХХ веке. Например, появилось слово «вышиватник», которое означает не просто украинца, но и яростного сторонника новой украинской власти. Или «майданутый» – не просто украинец, но сторонник оранжевой революции (в дальнейшем слово приросло и другими значениями).
– Теперь у новых слов главный поставщик – Интернет. А раньше были книги, песни, кино…
– А как же клипы Шнурова? Фраза «В Питере пить» уже стала крылатой, и ее уже обыгрывают в разнообразных рекламных роликах. И слово «лабутены», которое в конкурсе 2016 года лишь немного уступило брекзиту?
– А кино почему нам новые слова и выражения не дарит?
– Потому что прошло время, когда кино про Штирлица одновременно смотрела вся страна. Откройте любой сборник киноцитат и увидите, что там все заканчивается «Собачьим сердцем» и дилогией «Брат». Были еще «Особенности национальной охоты», но и им уже лет двадцать. Страна не смотрит одни фильмы, не читает запоем одни книги.
– Вышел из моды язык падонкафф. Но игры с языком в Интернете продолжаются. У прежних поколений такой моды не было?
– В 1960-е и 1970-е был специфический жаргон, построенный в том числе и на языковой игре, у стиляг и хиппи, но это была очень небольшая часть населения. Одновременно была качественная современная литература: поэты-шестидесятники, деревенская проза 70-х и много других открытий. На рубеже XX–XXI веков русская литература переживала не лучшее время: людям было не до чтения. Впрочем, сейчас и другие страны не могут похвастать тем, чтобы у них вдруг появился какой-то писатель, которого все бы запоем читали. Художественная литература становится привилегией меньшинства. А это тоже меняет отношение с языком. Отчасти поэтому в западной непринужденной, бытовой коммуникации так сильно превалирует сниженная речь и сленг.
– Значит, правильно говорят: молодежь действительно стала плохо говорить, не обладает навыками связной речи.
– Отчасти это правда. Появилась новая коммуникативная культура – текстинг (общение с помощью электронных сообщений). Которую, кстати, тоже интересно изучать. Знаете, американцы в прошлом году посвятили несколько научных статей точке! Самому простому, казалось бы, знаку препинания. То, что произошло с этим знаком, легко показать на следующем примере. В электронном сообщении на элементарный вопрос: «Ну что – мы идем сегодня вечером в кино?» можно получить как минимум три положительных варианта ответа: «да» без знака препинания; «да» с точкой или какой-нибудь смайлик. Вариант с точкой самый редкий. Когда я задаю вопрос школьникам или студентам, какой ответ они бы предпочли получить на свой вопрос, никто никогда не выбирает второй вариант! Для современного человека точка в конце предложения в ситуации текстинга воспринимается как нежелание говорить, как проявление раздражения…
Ладно, выражать эмоции с помощью смайликов мы научились. Но теперь мессенджеры предлагают так называемые пикчи. Миниатюрные рисунки на разные темы, которые сами вылезают на экран. Пишешь: «Я приеду к тебе на метро» – и появляется вагончик. С одной стороны – здорово, скоро и с иностранцем ты сможешь запросто «болтать» по вотсапу. С другой, мы что – отказываемся от письменности и возвращаемся в эпохе пиктографического письма?
– С иностранцем можно поговорить и посредством гугл-переводчика.
– Да. Сначала он переводил весьма топорно, но там адаптивная, самообучающаяся система перевода, которая с каждым годом работает лучше и лучше. Помните, когда фантасты тридцать лет назад пугали человечество, что людей завоюют киборги, все смеялись. Теперь мы сами превращаемся в киборгов, у которых уже есть искусственные когнитивные способности. Например, мы как-то не заметили, что все приобрели выносную память: мы не утруждаем себя заучивать что-либо, потому что можем посмотреть нужную информацию в Интернете. Мы не запоминаем номера телефонов друг друга. Сейчас даже петербуржцы не утруждают себя запоминаем карты города, хотя еще 30 лет назад считалось, что для Ленинграда и Лондона особенно характерны уличные разговоры о топографии: люди охотно помогали на улицах найти дорогу, давали советы, как лучше и быстрее добраться в нужное место и т.п. Сейчас даже таксисты могут не знать города, потому что есть навигатор.
Еще появились хэштеги, которые тоже станут заметным явлением в культуре. Уже стали: вовсю обыгрывают написание слов без пробелов (как «крымнаш»). Кстати, вот еще одно доказательство влияния текстинга на наше представление о языке. Когда я однажды спросил первокурсников, какой у нас самый распространенный знак препинания, один студент назвал пробел. В доинтернетовую эпоху о пробелах помнили только машинистки и типографско-издательские работники.
Нина Астафьева
