Французская революция «жёлтых жилетов», во многом напомнивших активистов Occupy Wall Street 2011-12 годов и, похоже, настроенная ещё более решительно и готовая похоронить морально прогнившую Пятую президентскую республику им. Генерала де Голля, подтолкнула меня к тому, чтобы поделиться несколькими фрагментами из моей книги, опубликованной в 2013 году и посвящённой попытке спрогнозировать революционные циклы в новейшей истории и объяснить их истинные причины.
Тошнота как жажда очищения
После того как Перестройка благополучно осуществила расширенное переиздание «68-го года», мир — также в расширенном формате — окунулся в уже освоенное Западом состояние постмодернистской рефлексии и идеологической стагнации. Гуманистический проект 1960-х исчерпал себя вторично и на этот раз окончательно. Отсутствие новых позитивных идей в этих условиях стало ощущаться с особой остротой.
Европа попыталась заполнить идеологический вакуум культом золотого тельца по кличке Евро. Однако это материальное божество оказалось столь циничным и прожорливым, что становится все меньше похоже на сакральный объект или волшебную палочку и все больше — на банальную, хотя и масштабную техническую трудность, с которой «надо, наконец, что-то делать».
США в поисках нового идеологического спарринг-партнера решили заменить мировой коммунизм глобальным исламизмом, борьба с которым очень скоро вернулась бумерангом в виде «арабской весны»…
Есть еще целый ряд проблемных констант, с которыми столкнулись страны благословенного Севера и которые принципиально «неописуемы» и неразрешимы в рамках либерально-государственной парадигмы конца истории. Среди этих проблем — нескончаемый поток мигрантов, устремляющихся с Юга на Север; необходимость сокращать социальные гарантии в странах Севера, дабы не проиграть конкурентную битву экономическим державам Азии и Латинской Америки; огромное число горячих точек, являющихся мучительной головной болью для всего мира. Et cetera…
На фоне всего этого неготовность общественной мысли, прежде всего, западной, к тому, чтобы предложить миру обновленную парадигму, в которой бы содержался ответ на основные вызовы начала XXI века, кажется все более странной. И даже катастрофа 9/11 не изменила этого пассивно-рефлексивного идейного вектора…
Однако то, что не сумели сделать кровожадные шахиды Аль-Каиды, смогло — притом с легкостью и абсолютно бескровно — совершить время. Подошел к концу очередной поколенческий цикл, и в самом сердце либерального мира — в США, в Нью-Йорке, на Манхэттене — неожиданно, мощно и радикально заявил о себе глобальный протест, идущий изнутри американского и — шире — всего западного общества. Конец истории кончился окончательно…
То, что движение Occupy, официально стартовавшее 17 сентября 2011 года, не случайное и локальное событие, вроде антиглобалистских акций прошлых лет, доказывают, во-первых, его масштаб, во-вторых, его продолжительность и, в-третьих, реакция на него со стороны общества.
Акция Occupy Wall Street была быстро, повсеместно и дружно поддержана. Уже к 15 октября, по данным ее организаторов, аналогичные выступления проходили в 951 городе в 82 странах. Митинги в поддержку акции прошли в крупнейших мировых центрах — в Токио, Сиднее, Мадриде и Лондоне. В США возникло более 600 сообществ, которые взяли за образец Генеральную ассамблею города Нью-Йорка — The New York City General Assembly (NYCGA) — орган самоуправления «оккупантов».
Символика и слоганы Occupy Movement распространились по всему информационному пространству — начиная с граффити на стенах домов и кончая интернетом.
К акциям Occupy Movement, в которых приняли участие десятки тысяч человек, в одних лишь США положительно отнеслись десятки миллионов людей. Согласно данным СМИ, более 40% жителей США выразили согласие с протестующими. Не согласны оказались лишь 27% (по данным CBS News / New York Times). Более 50% американцев оценили деятельность «оккупантов» положительно. Отрицательно — всего 23% (Time).
Радикализация общественных настроений характерна, разумеется, не только для США.
Пилар Бонет, обозреватель El País, рассказала мне, как ощутила резкое изменение социальной атмосферы, разговаривая недавно со своими молодыми испанскими друзьями. Неожиданно для нее они вдруг заявили, что современная ситуация в обществе necesita un poco de violencia — «нуждается в небольшом насилии». По мнению Пилар, эти смутные революционные заявления совсем не означают, что ее знакомые мечтают о социальном катаклизме или собираются совершать какое-либо насилие. Это лишь констатация невозможности изменить ситуацию через существующие легальные каналы: «Они знают, против чего выступают. Но вот за что именно, за какие именно реформы они борются? На этот вопрос у них пока нет ответа. Necesita un poco de violencia — это не заявка на агрессию, а лишь признание своего идейного и политического бессилия…».
Диагноз точный. Протест назрел. Но у него нет позитивной программы. И это рождает ощущение бессильного отчаяния.
Новое – не значит хорошо забытое старое
В текущей антисистемной риторике Occupy Movement многое перекликается с боевыми идеологемами великих демократических движений конца 1960-х и рубежа 1980–1990-х. Однако в отличие от «68-го года» и Перестройки Occupy сосредотачивается в первую очередь на борьбе не за гражданскую и политическую свободу, а за экономическую справедливость.
При этом даже в отдельно взятой финансово-экономической сфере современное протестное движение не пытается предложить существующей Системе какую бы то ни было концептуальную альтернативу.
Джеймс Тарэнто, колумнист The Wall Street Journal, уловив, что у протестующих нет своего проекта и они просто предъявляют Системе расширенный перечень традиционных левых требований, охарактеризовал Occupy Wall Street как «нервный срыв у левых» — The Left’s Nervous Breakdown, — вызванный провалом социальной политики Барака Обамы.
И правда, среди тем, которые поднимают активисты Occupy, очень много традиционно левого — и практически ничего нового. Это и увеличение числа рабочих мест, и выравнивание распределения доходов, и усиление государственного контроля над банками, и сокращение вредного влияния корпораций на политику и экологию.
Однако Occupy пока что не предлагает ничего похожего на разрубание гордиева узла проблем, порожденных агрессивной экспансией корпораций в отношении среднего класса. И даже радикально настроенный философ Славой Жижек — один из интеллектуалов, активно поддержавших Occupy, — признает, что слишком решительная атака на капитализм, о которой мечтают многие участники движения, была бы сегодня равносильна катастрофе…
Примечательно, что и Жижек в этом интервью, и NYCGA (организация «оккупантов» – The New York City General Assembly) в своей Декларации попросту отбрасывают прочь, как воланчик в бадминтоне, вопрос о позитивном содержании протеста. Обращенный «куда-то в массы» призыв «думать и предлагать», похоже, становится для Occupy чем-то вроде обсессивного невротического рефрена. Такое впечатление, что участники движения в самом
деле верят в то, что новая большая идея может родиться сама собой в ходе их спонтанных дискуссий на заседаниях NYCGA или в недрах одной из поставленных в парке палаток — в какой-то пока еще неведомой миру голове одного из десятков тысяч рядовых участников акции.
Предложений и проектов… поступило множество. Все — частные. По большей части — социально-экономические. Появилось несколько популярных слоганов, самый мощный из которых — «Нас — 99%!». Однако единого требования у Occupy нет по сей день…
Тот факт, что концептуально Occupy Movement остается в пределах «парадигмы-68», признает и инициатор акции Калле Ласн. Он сравнивает сегодняшний протест с ситуационизмом и протестным движением 1968 года в целом.
Однако конь «68-го года» стар. Не только физически, но и морально. Слишком много раз он спотыкался, так и не сумев перепрыгнуть через барьер «глобального потребления», чтобы взлететь к заветным рубежам «свободной творческой личности», «интересов большинства» и «мира во всем мире».
Для того чтобы почувствовать силовой контраст между аутентичным «68-м годом» и сегодняшним протестом, достаточно просто сравнить мелочную прагматику Occupy — с безумными прожектами, о которых грезили в свое время шестидесятники. «Самоосвобождение в нашу эпоху, — писал, например, в 1967 году Ги Дебор, основоположник того самого ситуационизма, с которым сравнивает нынешнее движение Калле Ласн, — должно заключаться в избавлении от материальной базы, на которой зиждется ложь современного мира. Эту “историческую миссию по установлению правды в мире“ нельзя поручить ни какому-то изолированному индивиду, ни подверженной манипуляциям разобщенной толпе, но только классу, способному стать разрушителем всех классов, путем прихода к власти неотчужденной, истинной формы демократии — Советов. Только в Советах практическая теория будет способна контролировать сама себя и ощущать собственное воздействие. Только в Советах индивиды “непосредственно будут связаны с всеобщей историей“, только в них может восторжествовать диалог».
Разумеется, эти страстные призывы сегодня могут вызвать разве что улыбку — злорадную либо снисходительную, в зависимости от идейных предпочтений того, кто улыбается.
Но означает ли всё это, что современный протест обречен представлять собой кастрированный проект, приковылявший из прошлого, в котором уцелело только то, что не угрожает существующей Системе ничем по-настоящему серьезным? Нет, не означает. И вот почему.
Анархия нуждается в переходе из безумного настроения – в разумный проект
Если определить нынешнюю риторику Occupy одним словом, то ее правильнее всего будет обозначить как анархизм — в самом широком, не доктринерском смысле этого слова. То есть как идейный протест против всего того, что институционально ограничивает и подавляет личную свободу.
Большинство организаторов Occupy Wall Street, к слову, прямо называют себя анархистами. Калле Ласн, например, один из постоянных авторов журнала Design Anarchy. Его помощник Майкей Уайт говорит о себе как о «мистическом анархисте». Анархистами считают себя влиятельный активист Occupy — 50-летний преподаватель Лондонского университета Дэвид Гребер, а также юные лидеры движения — 26-летняя Джастин Танни из Филадельфии и 25-летняя кинорежиссер Мэриса Холмс. Сама идея горизонтальной самоорганизации и прямой демократии, лежащая в основе GANYC, предложена анархистами. Анархистским по духу является один из главных лозунгов движения Occupy не только в США, но во всем мире: «Глобальная демократия — сейчас!» — «Global Democracy Now!»…
В отличие, скажем, от марксизма или фашизма анархизм не является книгой, в которой человечеством прочитана и перевернута самая последняя страница. Причем именно сегодня — в эпоху глобализации, кризиса национальных государств и повсеместного пробуждения локальных политических процессов — эта непрочитанная страница анархистской теории оказывается как никогда актуальной.
Речь идет, если так можно выразиться, о государственном аспекте анархизма. Дело в том, что, выступая против государства, классики анархизма бросали вызов не власти как таковой, а лишь авторитаризму, с которым в ту далекую пору ассоциировалось любое государство. Целью анархистов было, таким образом, не безвластие, но создание модели власти, максимально близкой гражданам. Во второй половине XIX — начале XX века об этом много размышлял и писал теоретик анархизма Петр Кропоткин.
«Государством в точном смысле слова» Кропоткин считал Римскую империю: «Ее органы как сетью покрывали ее обширные владения. Все сосредоточивалось в Риме: экономическая жизнь, военное управление, юридические отношения, богатства, образованность и даже религия. Из Рима шли законы, судьи, легионы для защиты территории, губернаторы для управления провинциями, боги… В каждой провинции, в каждом округе был свой Капитолий в миниатюре, своя частица римского самодержавия, от которой вся местная жизнь получала свое направление. Единый закон, закон, установленный Римом, управлял империей, и эта империя была не союзом граждан, а сборищем подданных».
Превратив собственных граждан в рабов, Римская империя, согласно Кропоткину, сама себе подписала смертный приговор и тем самым дала старт новому витку человеческой истории. В основу этого нового этапа вновь легло свободное творческое развитие региональных политических форм: «В одиннадцатом и двенадцатом столетиях по всей Европе вспыхивает с замечательным единодушием восстание городских общин», «этой революцией началась новая полоса жизни — полоса свободных городских общин»…
Эти города-коммуны, писал Кропоткин, замечательным образом контактировали друг с другом и совершенно не нуждались в административном подчинении кому бы то ни было: «Часто в случае неуменья решить какой-нибудь запутанный спор, город обращался за решением к соседнему городу. Дух того времени — стремление обращаться скорее к третейскому суду, чем к власти, — беспрестанно проявлялся в таком обращении двух спорящих общин к третьей».
Но вот в XVI веке возникли абсолютистские государства, которые разрушили регионалистскую цивилизацию Средневековья, уничтожили федерацию вольных городов. Пришли, по терминологии Кропоткина, «новые варвары» — начальники. Светские и духовные. Юрист (знаток императорского Римского права) и священник — вот под чьим зловредным влиянием, по мнению Кропоткина, «старый федералистский дух свободного почина и свободного соглашения вымирал и уступал место духу дисциплины, духу правительственной и пирамидальной организации…»
Конечный вывод звучал так: «Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесет с собой войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов… Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникает в тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве
вольного соглашения. Выбирайте сами!»
Если заменить в этом фрагменте «государство» на «корпорации и коррумпированная, оторвавшаяся от граждан власть» и представить на миг, что у Occupy Wall Street вдруг появилась своя политическая программа, данный отрывок из книги Петра Кропоткина «Современная наука и анархия» вполне мог бы стать ее эффектным финалом. Равно как и все предыдущие рассуждения Кропоткина могли бы служить ее историософской преамбулой.
Однако между старым анархизмом Петра Кропоткина и новейшим анархизмом Occupy есть одно существенное различие. Кропоткин говорил о вольных городах, то есть, переводя на современный язык, о государствах регионального масштаба. Occupy же ведет речь о захвате public space — общественных мест, представляющих собой лишь небольшие территориальные островки внутри городов.
Причина этого различия понятна. Старые анархисты всерьез размышляли о том, чтобы создать на месте государств что-то жизнеспособное и долгосрочное. Поэтому в их проектах речь шла о цельных самодостаточных территориях, имеющих собственную экономику. Иными словами, о регионах, а не о случайно оккупированных фрагментах городского ландшафта.
Новейшие же анархисты об экономике и устойчивом развитии своих коммун не рассуждают вовсе. Им это не нужно. Цель их игры в «прямую демократию»… – просто докричаться до действующего начальства — «сделать ваши голоса услышанными!» — «make your voices heard!»…
Анархизм GANYC существует в формате ситуативной ролевой игры, ограниченной во времени и пространстве. Игра эта может происходить лишь на очень небольших территориях. И лишь до тех пор, пока либо полиция не разгромит очередной революционный кемпинг, либо не кончится endowment — ресурс, выделенный благотворителями…
Но почему у анархистов Occupy нет своего анархистского политического Проекта?.. Первое, что сразу приходит на ум: анархистского проекта нет, потому что его и быть не может! Ибо анархизм — это, так сказать, глубоко позавчерашний день.
Однако это не так. Еще в конце прошлого столетия политики и политологи обратили внимание на тот факт, что в условиях наступающей глобализации институт национального государства вступает в полосу неодолимого системного кризиса и неизбежного грядущего декаданса…
Конец государственных монстров?
Национальные государства в новых условиях вдруг оказались сразу под двойным прессом — «сверху», со стороны надгосударственных структур и транснациональных корпораций, и «снизу», со стороны этнотерриториальных сообществ, стремящихся к политической эмансипации. И сразу же стало ясно: главные международные акторы — национальные государства, царившие на протяжении всего XX столетия, — начинают превращаться в геополитический анахронизм. Обо всем этом на рубеже миллениума почти хором стали говорить наблюдатели во всем мире…
В 1995 году Кеничи Омае опубликовал книгу под названием «Конец национального государства. Подъем региональных экономик», в которой предрек повсеместный упадок государств-наций в XXI веке и создание на их месте «естественных экономических зон» и «региональных государств», которые уничтожат мощь прежних национальных столиц.
Риккардо Петрелла предположил, что к середине XXI века такие государства-нации, как Германия, Италия, Соединенные Штаты, Япония, не будут более цельными социоэкономическими структурами и конечными политическими конфигурациями. Вместо них такие регионы, как графство Орандж в Калифорнии, Осака в Японии, район Лиона во Франции, Рур в Германии, уже приобретают и в конечном счете приобретут главенствующий (над нынешним центром) социоэкономический статус.
По мнению сингапурских экспертов, высказанному в те же годы, в конце XXI столетия Китай также должен будет распасться на сотни государств масштаба Сингапура.
«Концепция нации находится под ударом с множества сторон…» — констатировал Дэвид Риифф в статье «Второй Век Америки? Парадоксы Державы». «Возможно и даже вероятно, — продолжал он, — что первые десятилетия после наступления Миллениума будут одновременно и продолжением Американского Века, и наступлением эры, в которой ускорится эрозия мирового порядка, построенного на системе государств». И далее: «Новые условия мировой торговли и (в меньшей степени) растущее движение бедных людей в
направлении богатого мира — вот лишь два из наиболее очевидных примеров тех путей, посредством которых подрывается “Мы” традиционных национальных государств».
Алармистские прогнозы политологов и политиков 1990-х годов и сбылись, и не сбылись одновременно.
С одной стороны, национальные государства оказались достаточно гибкими и упругими системами. Они смогли весьма успешно адаптироваться к процессу глобализации. Прежде всего им это удалось сделать за счет вступления в разного рода надгосударственные и транснациональные структуры, но во многих случаях также за счет частичной регионализации — деволюции.
Сохранению национальных государств как иерархически выстроенных легитимных силовых акторов в начале XXI века способствовало и усиление международной напряженности, частично возродившей архетипы времен холодной войны. Ключевую роль здесь сыграли главным образом резкий взлет боевого исламизма и четко обозначившееся стремление Китая к ускоренному превращению в «сверхдержаву № 2». [Позднее к этому добавился также фактор «путинской угрозы»]
В то же время национальные государства сохранили себя не только за счет умелой адаптации к новому политическому ландшафту и частичной реанимации паттернов «великого идеологического противостояния», но и благодаря негласной капитуляции перед транснациональным финансовым капиталом.
С особой наглядностью это проявилось в момент кризиса 2008–2009 годов, когда во имя спасения глобального бизнеса были принесены в жертву даже некоторые из священных коров неолиберализма. Например, из средств госбюджетов крупнейших национальных государств в тот момент была оказана широкая помощь банкам и корпорациям. Тенденция приспособления политики национальных государств к нуждам транснациональных корпораций сохранилась и в дальнейшем.
Таким образом, проблема национального государства оказалась не в том, что оно угодило между молотом локального и наковальней глобального, а в том, что национальное государство де-факто сделало стихийный выбор в пользу второго, принеся локальные и частные финансово-экономические интересы в жертву Молоху глобализации. В итоге национальное государство радикально оторвалось от интересов большинства граждан — став де-факто агентом финансовых корпораций, а не гражданского общества.
Сегодня все мы являемся свидетелями гибели мифа XX столетия: о том, что «правовое государство» — самый надежный защитник интересов рядовых граждан. Практика эпохи глобализации свидетельствует о том, что чем более высоким и многоэтажным оказывается государственный небоскреб, тем меньше он реагирует на движение «социальных микробов» — граждан у своего подножья — и тем больше зависит от глобальных ветров, обдувающих его вершину.
Докричаться до такого небоскреба снизу невозможно по определению. И наоборот — чем менее вертикально вытянута и массивна государственная постройка, чем она ближе, условно говоря, к формату греческого полиса, а не Римской империи, тем больше у граждан шансов не только быть услышанными властью, но и поставить ее от себя в жесткую зависимость.
Из этой логики вытекает мысль о том, что чем большим оказывается удельный вес «одноэтажных» государств, тем больше шансов у глобальной мировой экономики выйти из деструктивной фазы анархических колебаний, сопровождающихся суперобогащением суперменьшинства и одновременной эрозией среднего класса, и нащупать путь для устойчивого развития в XXI столетии.
Иными словами, регионалистский вызов традиционной национальной государственности не только не противоречит глобальным трендам современности, но и прямо с ними коррелирует.
Свет в конце тоннеля
Во-первых, созрело поколение новых бунтарей, и мир вплотную подошел к фазе глобального идейно-политического обновления.
Во-вторых, идейной основой, объединяющей современной протест, является анархизм, суть которого состоит в резкой критике института национального государства, оторванного от граждан и сообществ и являющегося инструментом реализации в первую очередь интересов мегабюрократии и корпораций.
В-третьих, современные национальные государства не справляются с вызовами глобализации и приносят интересы общества в угоду интересам корпораций.
В-четвертых, неустранимые сепаратистские коллизии, существующие внутри многих современных национальных государств, являются одним из главных источников международной нестабильности и форсированной миграции беженцев с «Юга» на «Север».
В-пятых, назрел и в текущем столетии должен произойти пересмотр существующих — архаичных, несправедливых и конфликтогенных — границ национальных государств, на месте которых образуются новые самоуправляющиеся национальные сообщества регионального типа.
Казалось бы, перед нами все ингредиенты нового революционного блюда под названием «Глобальный сепаратизм». Или, если угодно чуть помягче, «Региональный суверенитет против суверенитета национальных государств».
И тем не менее это блюдо до сих пор не только никем не приготовлено, но даже не предложено мировому сообществу хотя бы для дегустации…
То, что к становлению фундаментальной анархо-регионалистской идеи не стремится истеблишмент, понятно и объяснимо… Но вот почему несистемные протестные силы также отказываются от попытки обрести собственную позитивную Agenda? Почему продолжают покорно идти в идейном фарватере истеблишмента, ограничиваясь его эмоциональной критикой и выклянчиванием у него мелких финансовых подачек..?
Об этой причине уже говорилось… Если определить ее одним словом, то это постмодерн. Страх перед новыми идеологиями, который в конце XX века парализовал общественную мысль на несколько десятилетий, а также нашествие гламурного консьюмеризма — все это оставило мировую общественность концептуально безоружной перед новыми вызовами.
Империализм национальных государств versus регионализм — вот главная коллизия XXI века. Империализм еще физически силен, но уже морально надломлен. Регионализм потенциально неодолим, но пока раздроблен и, главное, лишен самосознания…
Не исключено, что нынешняя мировая революционная беременность, яркими симптомами которой стали «арабская весна» и Occupy Movement, в итоге кончится «абортом», ничего нового в глобальном масштабе так и не породив. В этом случае Система сохранит свои основные параметры, а протест так и не обнаружит истинного лица, которое останется скрытым под карнавальной маской Гая Фокса…
Но если политика не поспевает за историей, истории ничего не остается, как совершаться помимо политики. А это значит, что, когда спустя еще 20 с лишним лет наступит время очередного «молодежного цикла», революционным поколениям будущего останется лишь запоздало подвести идейную черту под тем, что за эти годы свершится само собой…
Даниил Коцюбинский
P.S. И нынешний кризис французской государственности, за которым несложно разглядеть нарастание кризисных явлений и в других евро-державах (вспомнить хотя бы недавние яростные протесты туринцев и французских «желтых жилетов» из региона Морьен, а также региональных властей Морьена и Турина против принятого «наверху» решения о строительстве тоннеля Турин-Лион), а также в ЕС в целом (вспомним и Брекзит, и референдумы в Шотландии и Каталонии), – наглядное тому подтверждение.
