Очень многим в России надоел президент Путин. И, вроде, самое время подумать – что же будет, если его не будет? Сможет ли Россия в этом случае перестать быть зоной вечного самодержавного мракобесия – и превратиться, наконец, в территорию стабильного счастья? Ну, или хотя бы зону условного комфорта?
Честный ответ на этот вопрос, однако, может быть только отрицательным. Ибо не Путин породил Россию, а Россия – Путина. Ибо Россия – это цивилизация. То есть неумолимо самовоспроизводящаяся система отношений между народом и властью, а равно внутри общества.
В чем именно «кривизна» российской истории, — об этом и будет рассказано в настоящей публикации. А дочитав этот цикл до конца, вы имеете шанс получить ответ и на сакраментальный сов.секретный вопрос: «Что же это такое – счастье после Путина?». Первую часть см. здесь.
Квадратура круга либерального самодержавия
Петербургский период был внутренне глубоко противоречив и потому закончился гигантским взрывом и обрушением системы. С одной стороны, он продолжал развивать и даже «довёл до совершенства» многие стороны московского политического проекта. Но, с другой стороны, бросил этому проекту несколько мощных вызовов, с которыми российская самодержавная система сумела «совладать» только через кровавую трагедию большевистского возврата к «ордынским истокам».
Начать с того, что петербургский период нанёс чувствительный удар по москвоцентризму. Правда, как уже отмечалось выше, даже в петербургский период Москва оставалась сердцем России. Это не только апокрифические высказывания внешних агрессоров (Наполеона): «Если я возьму Петербург, то схвачу Россию за голову, а если возьму Москву, то поражу Россию в самое сердце». Есть вполне «свои» фразы, которые у нас на слуху: «Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось. Как много в нем отозвалось…» Про Петербург таких стихов не писали.
Есть еще одна фраза, которую К.П. Победоносцев предполагал рекомендовать к произнесению Александру III в 1881 году в Москве, в Большом кремлевском дворце: «Здесь в Москве никогда не истощалось живое чувство любви к отечеству и преданности законному государю. Здесь русские люди не переставали чувствовать, что кто враг русского царя и законной власти, тот враг народа [вот когда появилось понятие «враг народа»! – Д.К.], враг своего отечества, здесь посреди живых памятников Божия промысла над Россией я исполняюсь новою надеждою на помощь Божию и на победу над беззаконными врагами».
В цитированном отрывке – отношение одного из столпов «охранительства» к Москве как к живой воде российского самодержавия, к живой воде борьбы с любой крамолой, как к «мечу-кладенцу», который должен позволить победить любую революционную угрозу, в первую очередь, проникающую в Россию из Европы – через безбожный Петербург.
Здесь мы подходим к тому самому главному вызову, который бросил российской самодержавной системе петербургский период российской истории. Он породил феномен институционализированного вольномыслия, прежде всего, образованных классов. Произошёл массовый приток иностранцев и европейской литературы, в том числе, касающейся политический сюжетов, просвещенческой литературы. Появились органы печати, которые эзоповым языком, а иногда и не очень эзоповым, вторгались в политическую сферу и критиковали деятельность правительства. Всё это произошло именно в петербургский период.
Петербургский период усложнил социальную структуру. Это привело к тому, что возник целый ряд социальных групп, которые не зависели непосредственно от самодержца как своего работодателя. Впервые появились дворяне («Манифест о вольности дворянства»), которые стали сами себе господами. Многие из них в итоге принялись вольнодумствовать. Стала развиваться буржуазия. Крестьяне в пореформенный период тоже стали «сами себе работодателями». Появился пролетариат. Появилась интеллигенция, которая служила и по казенной части, но и в земствах могла работать, и свободным профессиям предаваться.
Иными словами, подверглась эрозии та система, которая была выстроена в Московском государстве, и в рамках которой все – государевы люди, все – холопы и сироты: холопы непосредственно служат государю, а сироты служат холопам.
Петербургский период привнес социально-политический плюрализм, который позволял обществу «атомизироваться», отделять себя от государства. Это превращало российский социум в осиное гнездо жужжащих индивидуумов и социальных групп. В будущем, как нетрудно понять, это было чревато революций и последующей «войной всех против всех».
Петербургский период посеял на враждебной ему самодержавной почве семена европейской этики и договорно-правовой культуры. Пришло понятие дворянской чести, понятие интеллигентности, воспитанности, правил хорошего тона, чувства собственного достоинства – всё это пришло из Европы в Россию именно в петербургский период её истории. Появилось понятие «честного слова», появились выборные учреждения – те же земства, сословные представительства – в них работали люди, которым доверяли избиратели. Основы европейской цивилизации проникли в российскую социально-политическую толщу и начали ее «разъедать».
Петербургский период, как уже было отмечено выше, почти преодолел систему двух правительств: со времен Александра I и номинальное, и реальное правительства слились под началом императора. Да, бывали ситуации «темных сил» (термин появился в годы Первой мировой войны). Под ними подразумевалось «тайное реальное правительство», а именно, Распутин, императрица Александра Фёдоровна и другие люди, влиявшие на царя, помимо министров. Но это уже воспринималось практически всем образованным классом как недопустимый эксцесс. В том числе и поэтому Распутин вызывал всеобщую ненависть образованных элит – его присутствие «у трона» противоречило уже установившейся традиции более прозрачного, более понятного правительства, на которое общество – после того, как в стране в 1905-06 гг. появились свободная пресса и Госдума, – имело бы возможность гласно и легально влиять. Всё это, как нетрудно понять, подрывало основы русской самодержавной государственности, основанной на силовой легитимности и абсолютной монополии государя на власть…
Таковыми были основные нововведения, которые привнесла петербургская практика в московский политический проект. В результате Московия (коей продолжала оставаться Россия даже в петербургский период своего развития) в лице всех своих социальных групп впала в состояние «системного невроза». А точнее, невротической дисфории, даже депрессии. Рабу перед лицом поставили «петербургское зеркало», в котором он увидел себя и осознал: «Я – раб».
В итоге все эти московские родовые пятна рабства, которые можно было бы не замечать, оставаясь в состоянии «стокгольмского синдрома» и запрета за свободу слова, петербургская политическая культура выволокла на свет и не дала возможности не замечать. Появилась пресса, стало возможно – не только «на кухне» – обсуждать политические темы. Возникла возможность легально (в тех же земствах, в университетах) собирать для этих обсуждений группы людей, говорить о насущном, критиковать власть, приходить к выводу, что мы живем хуже, чем должны, что в Европе давно жизнь устроена совсем не так, как здесь у нас, в России. Возник публичный дискурс о справедливости. О том, что в России она отнюдь не торжествует, что здесь, как в сатире Салтыкова-Щедрина, свинья постоянно «жрёт правду». Это – дискурс именно петербургского периода русской истории. Этого дискурса не было в допетровской России, если не считать отдельных всплесков, типа восклицаний Ивана Хворостинина: «на Москве все люд глупый, землю сеют рожью, а живут все ложью», «жить не с кем». Но Хворостинин – это диссидент, который с поляками «переобщался», поэтому ему и стало так невыносимо жить в Москве. А в петербургский период это уже – дежурный дискурс практически всего образованного класса.
Однако, глядя в это «петербургское зеркало», раб не становился свободным – в нем сохранялись все его московские архетипы. Но он становился «нервным», он начинал мечтать о разрушении той реальности, которая стала казаться ему нестерпимой. В целом социум начал вести себя агрессивно по отношению к системе. И система в итоге вступила в самоубийственное «циклоразвитие».
Но почему раб не мог стать свободным в условиях российской политической системы, вступившей на путь просвещения? Казалось бы, чего проще – прочесть нужные книги и преобразиться, «перестроиться».
Однако такого шанса у русской системы в целом – не было ни тогда, ни впоследствии. Ибо как только включаются европейские правовые механизмы социально-политического поведения, сразу же размываются те основы, на базе которых существует эта огромная страна. И она в итоге «оползает» и рушится.
Как только эти люди, эти общественные группы, эти территории, эти национальности, эти классы (в случае с дореволюционной Россией) начинали пытаться реализовать свои права, сразу же возникала ситуация моментальной дестабилизации и грядущего хаоса. Ибо никаких институтов, эффективно позволявших гармонизировать эти разные понимания разными группами своих прав и интересов, не было в рамках «российской системы» изначально. Возникшие было в пореформенный период демократические институты – земства, суды присяжных, парламент, пресса – лишь сгущали общественное недовольство и концентрировали взаимную ненависть различных групп населения друг к другу и всех вместе – к государству – в стране, которая не имела шанса перестать быть самодержавной и в одночасье превратиться в демократическую республику или конституционную монархию «европейского типа».
Российская имперская система в условиях либерализации просто взрывалась изнутри и рушилась. В начале XX века, когда особо актуальным и взрывоопасным был классово-социальный конфликт, это было чревато ещё и тотальной «войной всех против всех».
Россия на распутье
Можно ли было избежать этой социально-политической катастрофы?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо, прежде всего, понять, перед какой развилкой, напоминающей картину Васнецова «Витязь на распутье», оказалась Россия накануне 1917 года, если взглянуть на ситуацию без розовых очков.
Итак, первый путь – «не чихать в горах», чтобы, не дай бог, не спровоцировать камнепад. То есть, условно говоря, продолжать идти столыпинским путем, по возможности сглаживая внутренние конфликты через думский реформаторский процесс. Продлевать весьма условный консенсус между самодержавием и образованной частью общества, не ввязываясь ни в коем случае в серьезные внешнеполитические конфликты. Правда, рано или поздно это всё равно бы закончилось политическим коллапсом. Дело в том, что созданная Столыпиным «бесстыжая» (как её называли даже сами чиновники) Дума была слишком искусственным и малоавторитетным образованием, чтобы сдержать либерально-оппозиционный натиск «снизу» в долгосрочной перспективе. Но это давало хотя бы несколько лет (возможно, полтора-два десятилетия) относительно спокойной жизни. Одним словом, первый путь – не будить лиха.
Второй путь – путь выработки сознательного подхода к проекту демонтажа империи. Российская империя – это исторически сложившаяся политическая тюрьма (и классов, и народов, и регионов, и сословий), в которой только один человек был политически свободен, и то весьма условно: самодержец. Все остальные – его политические рабы, у которых не было прав и которые должны были, согласно даже «полуконституционным» Основным государственным законам 1906 года, повиноваться ему «не за страх, а за совесть». Поэтому, если вести речь о планомерном упразднении самодержавной системы как таковой, то надо не «подстрекать к бунту» «политических рабов», не давать им возможность публично «не уважать» самодержца и бунтовать против него (ибо вслед за таким бунтом неизбежна новая самодержавная реставрация). Вместо этого надо просто сознательно демонтировать систему «сверху». Прежде всего, демонтировать территориально. Вернуть её к тем территориальным реалиями, которые существовали до того, как на базе их принудительного интегрирования выросла гигантская евразийская деспотия. Убрать деспотию и освободить, прежде всего, тех, кто к этому уже отчётливо стремится: Польшу, Финляндию, Украину, Сибирь (где уже к этому времени, к слову, была готова своя сибирская идея), Кавказ. Т.е. упразднить Великую Россию как таковую.
Наконец, третий путь – переформатирование тирании, диктатуры в менее внутренне конфликтный формат. Снятие невроза, порождённого тремя группами противоречий, возникшими в петербургский период российской истории. Т.е. снятие противоречий между образованным классом – и самодержавием, между низшими классами – и высшими, наконец, между инородцами (национальными окраинами) – и имперским центром. Переход в совершенно новую социально-политическую реальность при сохранении единой территории и всех базовых архетипов московской политической культуры, которые в свое время привели к ее становлению. Снятие всего того, что привнёс Петербург, этого невротизирующего наносного культурно-информационного слоя. Одним словом, «разбить петербургское зеркало», возродить московское оледенение и запустить механизм силовой легитимности и «стокгольмского синдрома» на полную катушку.
Вперёд, к «Чингисхану с телефоном»!
Первый путь оказался невозможен. Столыпин не смог реализовать свой проект во многом по вине Николая II. К тому же довольно властно надвигалась Первая мировая война, и смог бы уберечь Россию от нее Столыпин – большой вопрос. Скорее всего, не смог бы.
Второй путь – чисто теоретически – был возможен после Первой мировой войны. Российская империя имела шанс повторить исторический опыт Австро-Венгрии. То есть просто исчезнуть. На месте России в этом случае появились бы какие-то новые государства. Этот вариант де-факто даже реализовался, ведь Российская империя в 1917-1920-х годах, по сути, демонтировалась, распалась на части. Однако, она не демонтировалась идеологически и ментально. Идея великой России продолжала жить в сердцах большинства тех, кто в период Гражданской войны сражался друг против друга. Даже большевики, выступавшие под лозунгом поражения своего правительства в «империалистической войне» и говорившие о том, что у всех народов есть право на самоопределение, и вообще выступавшие за мировую революцию, по факту являлись реконструкторами империи. Россия была для них центром мировой революции и центром грядущей «мировой республики советов». И право на самоопределение вплоть до отделения было для большевиков ценностью весьма условной, актуальной лишь до тех пор, пока пролетарская революция не случится в этих странах. Крупные страны, с точки зрения того же Ленина, перед маленькими имели абсолютное превосходство, поэтому стремиться к «ублюдочному ошвейцариванию», как он говорил, смысла никакого нет, нужно стремиться к централизации и концентрации государств и их ресурсов.
Одним словом, большевики оказались реставраторами и духа, и тела российской империи. Но и те, кто с ними боролся, тоже были сторонниками этой империи! На чём, если разобраться, погорело белое движение? Почему большевики смогли удержаться, хотя, например, в 1919 году они далеко не так уж прекрасно себя ощущали? С Юга в тот момент наступала Добровольческая армия Деникина, с Востока, из Сибири – Колчак, с Северо-Запада – Юденич. И Маннергейм предложил тогда Колчаку (который считался Верховным правителем России) 100 000 войск, чтобы взять Петроград, но при одном условии – признания Колчаком независимости Финляндии. Однако Колчак ответил, что не может этого обещать, поскольку-де только Учредительное собрание должно решать такие вопросы. Т.е. для Колчака «единая и неделимая Россия» была важнее даже победы над большевиками.
В результате эта всеобщая мечта (о «единой и неделимой России») и реализовалась, причём тем единственным путем, который был реален. То есть большевистским.
Белогвардейский путь «возрождения Великой России» оказался утопичен.
Во-первых, у белых не было консенсуса по вопросу о конечных целях. Часть из них были тайными монархистами, часть – конституционалистами, часть – умеренными социалистами. Сходились все на идее «непредрешения» (до созыва Учредительного собрания), которая, как нетрудно понять, была куда более аморфным мотивом, чем большевистская идея «мировой коммунистической революции» и скорого «рая на Земле».
А во-вторых, все имевшиеся у белогвардейцев «в наличии» программы сохранения «единой России» уже доказали свою несостоятельность. Идея монархии окончательно дискредитировала себя ещё в феврале 1917-го Идея демократии – в последующие полгода: Февральская революция пришла, демократы и либералы попытались посидеть у власти, но в итоге потеряли власть, и страна рассыпалась. Да и Учредительное собрание также успело доказать свои бессилие и «ненужность». Иными словами, никакого внятного и, главное, альтернативного большевистскому, проекта «будущей России» у белых, по сути, не было. Зато они несли с собой потенциальную перспективу «возвращения старого». И многие представители «низов», прежде всего крестьяне, воспринимали это как угрозу отнятия только что полученной земли и наказания за бесчинства, связанные с разгромом помещичьих усадеб и прочими актами «массовидного», как говорил Ленин, то есть стихийно-низового, террора первых месяцев советской власти. И хотя крестьяне бунтовали против коммунистической диктатуры в период Гражданской войны, по-настоящему мощные и опасные для большевиков выступления начались лишь с конца 1920 года, когда основные белогвардейские силы уже были разгромлены. И когда, стоит добавить, Красная армия «освободилась» для того, чтобы подавлять внутренние антибольшевистские выступления.
Но главным всё-таки, на мой взгляд, было отсутствие у белых единой и кровожадно отчётливой, замешанной на бескомпромиссном фанатизме идеи «новой жизни», которая воспринималась бы миллионами людей как «новая идея великой России» (пусть и называемой в тот момент иначе – как «Советская Россия», а в перспективе – «мировая республика Советов»). А единственная сила, которая могла реинтегрировать империю (о чём, как мы выяснили, мечтали все – и белые, и красные), – это была идеократия. Поскольку же старая, православно-самодержавная идеократия рухнула, требовалась новая. Ею и стала коммунистическая, большевистская идеократия. Она в итоге и пришла к власти, и удержала эту власть.
Естественно, большевики собирали свою империю железом и кровью. Но они ее собрали, и очень показательно, что в этом процессе участвовали многие из тех, кто поначалу против выступал против большевиков. Московская политическая культура в этом смысле проявила себя очень ясно – идея великой, самой большой в мире территории, Святой Руси, государства №1, великой державы, которая должна быть больше, мощнее и лучше других, которая уже лучше других! – на всём этом большевики и основали свой проект.
Этот проект был основан, конечно, ещё и на том, что большевики сразу же возродили такие базовые элементы московской политической культуры, как тотальный запрет на свободу слова и политическую деятельность, а также государственный террор как основной инструмент управления обществом. Уже 27 октября 1917 года – то есть через день после прихода Ленина к власти! – были закрыты все нелояльные новой власти газеты. То есть вся независимая пресса. А 20 декабря 1917 года была создана ВЧК, фактически сразу же начавшая проводить политику «красного террора», хотя официально эта политика будет объявлена позже – 1 сентября 1918 года. Таковы были истинные первые декреты советской власти, – хотя в исторической памяти потом утвердились, в первую очередь, пропагандистские обманки, вроде «Декрета о земле» и «Декрета о мире», которые в реальности не дали народу ни того, ни другого. Зато цензура и террор вошли в жизнь общества сразу и навсегда. И именно они помогли новой власти покончить с “петербургской загогулиной” и по факту вернуться на «старую московскую колею», что было символически подчёркнуто переездом большевистского правительства «назад в Москву» 12 марта 1918 года.
Даниил Коцюбинский
