Постепенно осознается, что осмысление системного кризиса, переживаемого страной, выявляет и такую его особенность, как кризис самой мысли. Не только охранительной, но и оппозиционной.
Первая не знает иных ответов на внешние и внутренние вызовы, кроме мобилизационных, но пасует перед вопросами о том, на что, как и кто в современную эпоху может и должен мобилизовывать. Вторая не знает иных ответов на эти вызовы, кроме либерализации и демократизации, но не находит на себя спроса.
Такого в истории России еще не было. Она столкнулась с тем, что власть в ее традиционной роли политического монополиста на вызовы отвечать не в состоянии и вынуждена прикрывать свою несостоятельность внешнеполитическими импровизациями с не просчитываемыми последствиями, что втянуло ее в воронку военных авантюр и обрекло на изоляцию от мирового сообщества. Власть эта может пока обеспечивать самосохранение посредством устрашения общества репрессиями и запугивания его внешними угрозами вкупе с разжиганием геополитических эмоций, но не может ни вдохновить его на развитие, ни, как в былые времена, принудить к нему.
История требует от нее демонтажа самой монополии, трансформации моносубъектности в полисубъектность, требует, если воспользоваться терминологией Д.Норта и его соавторов, перехода к государству открытого (для общества) доступа. Но она же напоминает о том, что уже дважды – в начале и конце прошлого века – ничего путного из этого не получилось. Это позволяет легитимировать эгоистическую мотивацию самосохранения монополии, отождествляя его с сохранением государственности.
Однако кризис политической мысли проистекает и из другого источника. Он проистекает и из того, что признанных претендентов на субъектность не обнаруживается и в самом обществе. Нет в нем социальных сил, дозревших до кондиции социального лидерства. Таких сил, которые воспринимали бы себя не альтернативными монополистами, а альтернативой монополии. А у большинства населения нет запроса ни на смену монополиста, ни на демонтаж монополии, ибо нет представления о том, чем иным и лучшим можно ее заменить.
История требует альтернативы многовековой политической парадигме. История дает понять, что парадигма эта себя исчерпала, что удерживать ее можно только авантюрами, которые не остаются безнаказанными и чреваты последствиями, которых посредством авантюр намереваются избежать. И она же, история, как бы признается в том, что такую альтернативу не наработала.
Что же остается в такой ситуации для политической мысли, кроме рефлексии относительно собственной беспомощности?
Игорь Клямкин
