Россия – наследница диких монгольских порядков или просто неспокойная часть чинной и благородной Европы? Спорить на эту тему можно долго и аргументированно, чем и занимаются философы (кухонные и дипломированные), историки, писатели и деятели искусства на протяжении сотен лет. И если с историками и писателями давно уже работают специалисты (в смысле историографы и филологи), анализируя национально-идеологические аспекты их воззрений, то искусству, особенно – музыке, повезло в этом плане меньше. Что не совсем справедливо, так как русская классическая музыка многое может сказать о загадочной русской душе и ее месте в мировой истории.
Важно понимать, что русская классическая музыка – это бренд. Русская композиторская и исполнительская школы, Могучая кучка, Чайковский, Шостакович, Рахманинов, московская и петербургская консерватории вкупе с балетом, литературой, архитектурой, пельменями и некоторыми другими феноменами – это все важнейшие составляющие русского культурного самосознания и, что называется, «рабочая сторона» лица России за рубежом.
И если абстрактная музыкальная эстетика с политикой и идеологией непосредственно не связана, то музыкальный театр (и прежде всего – опера) как раз предельно ясно, в красках и лицах, рисует нам яркие образы прошлого – взять хотя бы «Бориса Годунова», «Князя Игоря», «Царскую невесту». А это, в свою очередь, дает нам шанс понять, как видели русскую историю композиторы XIX века с позиций своего времени и много ли изменилось с тех пор.
Сразу же бросается в глаза общая черта всех первостепенных русских исторических опер, а именно – тяготение к наиболее неприглядным, мрачным и двусмысленным периодам истории: в «Борисе Годунове» Мусоргского – Смутное время, в «Жизни за царя» Глинки – польская интервенция, в «Князе Игоре» Бородина – пик догосударственной раздробленности. Этот ряд можно продолжить «Хованщиной», «Опричником», «Мазепой» и другими операми.
Можно, конечно, указать на то, что выбор «неспокойных» исторических сюжетов оправдан их драматургическим потенциалом – трудности и проблемы обеспечивают опере глубину, динамику, пространство для характеристики персонажей, а также придают эпический размах. Однако если бросить взгляд на Запад – историческая основа генделевской «Роделинды», например, ограничивается единственной строчкой в германских летописях, вскользь упоминающих некую давнюю королеву-вдову, но сюжет разрастается до целой эпопеи о любви, предательствах, изменах и счастливых воссоединениях. В «Гугенотах» Мейербера роль исторических событий выше, но само повествование – это скорее вариация на тему «Ромео и Джульетты», только вместо Монеткки и Капулетти – гугеноты и католики.
В целом в западноевропейской музыке исторические оперные сюжеты идут через запятую с мифологическими и напрочь лишены исторической рефлексии и самобичевания, так свойственных отечественным – психологизм, лиризм и, собственно, музыкальный драматизм там гораздо важнее философии, историзма и глубокомыслия. Русские же оперы фокусируются на осмыслении именно исторического аспекта, а их герои зачастую становятся собирательными образами (например, Ярославна в «Князе Игоре» – олицетворение образа скорбящей русской женщины, Варлаам и Мисаил в «Борисе Годунове» – яркие «народные» образы и так далее). Русские композиторы ставят во главу угла тяжкие раздумья о судьбах нашей родины, следуя примеру русских писателей, художников и мыслителей.
Вместе с тем, каждое из перечисленных произведений являет собой образец подлинного патриотического чувства, в разной степени подверженного имперской идеологии, но одинаково пылкого и одухотворенного. Казалось бы, Опричнина, Смута, раздробленность меньше всего предполагают какое-либо благородное воодушевление, но Глинка, Чайковский, Бородин и другие именно в них находят поводы для восхищения русским народом.
Любопытно, что при этом даже в «причесанные» и подверженные оперным клише и условностям либретто прорываются весьма тонкие и характерные черты русскости – князь Игорь (пусть и после некоторых сомнений) обманывает доверие половецкого хана и неблагородно сбегает из плена, подвиг Сусанина – это, по сути, обман доверчивых поляков, Алексей из «Опричника» Чайковского оказывается дважды предателем, отступившим и от Земщины, и от Опричнины.
Иными словами, российская история предстает чрезвычайно нестабильной и противоречивой, а исторические персонажи – хитрыми, беспринципными и бесконечно по этому поводу страдающими (что, строго говоря, не слишком далеко от истины и, скорее всего, гораздо честнее передает историческую правду, чем идеологически обработанные либо субъективные интерпретации истории России). Вместе с тем патриотический пафос произведений парадоксальным образом сохраняется и возвышает Русь над остальным миром.
Хитрых и сомнительных, с точки зрения норм морали, героев, конечно, немало и в мировой опере. Фактически нелепыми и картонными были бы герои без человеческих слабостей, несовершенств и метаний. Ключевое отличие России, однако, в том, что несовершенства эти не столько служат оперной драматургии, сколько превращаются сами по себе в национальную черту, предмет рефлексии и – что самое интересное – какой-то специфической гордости. Потому что музыкально и эстетически русские оперные сюжеты преподносятся таким образом, что трудно не симпатизировать главным героям-царям, богатырям, воинам и князьям.
Здоровый скепсис, стремление к объективным суждениям, историческая эрудиция отступают перед мощными героическими ариями и торжественными хорами. Ничего не поделаешь – Чайковский или Бородин писали музыку так, что материал, который должен впечатлять и восхищать, действительно впечатляет и восхищает, возвышая исторических персонажей в глазах слушателя (чего только стоит хор «Славься» Глинки или «Солнцу красному слава» Бородина). Игорь, несмотря ни на что – храбрый богатырь, Иван Сусанин – отважный герой-крестьянин, царь Борис – как минимум, неоднозначный правитель, душевным терзаниям которого невозможно не сострадать.
Картина оперной Руси была бы, однако, неполной без сопоставления ее с зарубежным миром. И здесь чрезвычайно показательно то, что иностранцы, как правило, изображаются гораздо более благополучными людьми. У Глинки, например, поляки танцуют модные европейские танцы на протяжении целого оперного акта, у Мусоргского Марина Мнишек безмятежно плетет интриги в роскошном Сандомирском замке с садами и фонтанами, половцы у Бородина – мужественные, вольные и лихие, окруженные наложницами и добрыми конями. То есть никакой ненависти к врагам Руси авторы не испытывают, а даже наоборот, намекают, что где-то там, за границей извечного русского страдания, есть совсем другая, пусть чуждая, но красивая жизнь.
Иными словами, образ иностранцев в русских операх – это отдельная загадка. Глинка, Бородин, Чайковский и другие ведь жили в «петербургской» имперской России, регулярно бывали в Европе, говорили на европейских языках, существовали в дворянской среде и, казалось бы, не должны были испытывать острого чувства неполноценности относительно Запада. Однако близость к Европе как будто, наоборот, усилила в них исконную зависть к ее благополучию, которая, судя по всему, так же прочно коренится в загадочной русской душе, как хитрость, беспринципность (см. выше), наивность и смекалка.
Подводя некоторый итог, можно сказать, что русская опера – не только золотая страница в истории мировой культуры, но и энциклопедия русского мироощущения. Западноевропейский музыкальный жанр, оперные нормы, симфонический оркестр соединяются с русским мелодизмом, русскими сюжетами, русскими проблемами; исторические сюжеты, «дела давно минувших дней» становятся поводом для размышлений об острых и актуальных вопросах, исторические герои вбирают в себя весь спектр национальных черт характера, страдают от этого, но сделать все равно ничего не могут. Наконец, мощь и триумфальность музыки соединяются порой с совершенно провальными эпизодами русской истории, продолжая, тем не менее, восприниматься как гимн могучему русскому духу. В результате образуется культурный феномен, раздираемый противоречиями, но единый и неделимый, общепризнанный в мировом масштабе и как зеркало отражающий пресловутый «особый путь» России к некой музыкально неизбежной коде.
Екатерина Виноградова
