Среднюю школу я ненавидел всегда. И до сих пор в конце августа и накануне первого сентября у меня автоматически портится настроение. Привычка была заложена в то время, когда я был школьником. При одной мысли, что надо возвращаться в этот ад (я имею в виду знаменитое высказывание Сартра: ад – это другие), на душе до сих пор делается тошно. Между прочим, учился я давно – закончил школу в 1971 году, – однако до сих пор первое сентября автоматически портит мне настроение, и я сохранил в памяти живое чувство ненависти.
Сразу должен пояснить, что закончил я ленинградскую математическую школу № 470 с золотой медалью, до этого, до середины седьмого класса, учился в английской школе № 232 (сейчас 2-я петербургская гимназия), тоже неплохо, и тех тривиальных коллизий, какие обычно описывают троечники и двоечники, у меня никогда не было. Даже близко. Тем не менее я вполне определенно говорю именно о ненависти. Личные впечатления у меня сохранились о советской школе, однако я убежден, что советская школа если и изменилась за 1991 – 2020 гг., то мало.
Ученик как потенциальный преступник
Главное, что меня убивало каждый день, проведенный в школе, – это ее базовая, нигде не сформулированная, но точно исполняемая концепция. В соответствии с нею ученик школы – это преступник, который неизбежно рано или поздно совершит преступление. На подозрении были все, а содержание преступления варьировалось в очень широком диапазоне: от невыученного урока, обнаруженной шпаргалки и слишком длинных волос на голове до пропущенного субботника и разбитого оконного стекла. Апофеозом было обнаружение автора какой-нибудь анонимной записки, в которой ученик мог обругать учителей, либо выявление чего-то вроде «тайного общества».
Поскольку учителями были и моя бабушка, и моя мама, дома, где школа постоянно и предметно анализировалась как социальный институт, время от времени я слышал рассказы о том, что в такой-то школе обнаружили «тайное общество». Говорилось об этом даже дома вполголоса. Помню, что в конце 1960-х годов что-то подобное выявили в 121-й школе. Это было самое страшное, смежное уже с «политикой» и КГБ, поскольку сомнений в антисоветской подоплеке всего тайного не было ни у кого. Ибо «явные» общества и так были – пионерская организация и ВЛКСМ, где можно было без ограничений по объему и времени выражать преданность родной коммунистической партии. А раз создано что-то альтернативное, значит оно направлено «против» советской власти. И неважно, что такое «общество» было детской игрой: разоблачение «общества» оказывалось идеальной моделью воспитания конформизма, безраздельного подчинения начальству, привычки к доносительству друг на друга, навыка держать язык за зубами и никому не доверять своих секретов, т.е. всех форм социализации, которые затем использовались советским человеком во взрослом возрасте. Еще школа была местом, где прививали привычку исполнять разные советские обязанности (собрания, субботники, сдача взносов). Например, членский взнос школьника в комсомольскую организацию составлял 2 коп. в месяц. Сумма мелкая, но откуда у школьника вообще могут быть деньги, он же не работает? Понятно, что деньги давали родители, а эта игра нужна была для того, чтобы обучить ритуалу взрослой жизни: сдавать взносы в бесчисленное количество обществ и организаций. Приучать к этому надо было с детства.
Подмена образования воспитанием
Конечно, «тайное общество» было экзотикой, но поскольку педколлектив всегда держал его в уме, сыск и доносительство были постоянными. И детям внушалось, что стучать друг на друга – это святая обязанность. Она поощрялась. Когда я учился в пятом классе, девочка по фамилии Артюхова (она сидела на первой парте, а это исчерпывающая характеристика), передала мне какое-то распоряжение пионервожатой. Что-то она мне «велела». От мамы я уже твердо усвоил (вместе с другими азами антисоветского мировоззрения), что:
а) в советской школе образование систематически подменяют воспитанием, пронизывая всё, от арифметики и астрономии до истории и литературы, «идейностью», всё время норовят сделать образование носителем воспитания,
б) пионервожатая – одно из низших лиц в школьной иерархии, «девочка на побегушках», даже не имеющая еще высшего образования (не поступила на дневной, оказалась на вечернем, теперь учится и работает), внушением этой «идейности» занимается напрямую. Поэтому получать какие-то указания от пионервожатой мне было, мягко говоря, странно: а ты кто такая? И я автоматически, т.е. не подумав, сказал Артюховой, чтобы она шла к черту вместе со своей пионервожатой (обсценной лексики я тогда еще не знал). Артюхова передала пионервожатой все, что я сказал, слово в слово.
Естественно, «девочка на побегушках» попыталась извлечь из ситуации максимум выгоды: забегала от директора к завучу и обратно и не без успеха начала придавать событию политический окрас. При внимательном рассмотрении оказалось, что я послал не ее лично, а ее при должности, а она представляет пионерскую организацию, однако не просто пионерскую дружину 232-й средней школы, а часть Всесоюзной пионерской организации, которая носит чье имя, дети? – правильно, Владимира Ильича Ленина. А это уже не хухры-мухры. Тем самым оказывалось, что я послал к черту Ленина, а значит, советскую власть, партию… Встал вопрос об исключении меня из пионеров, что пошло бы пионервожатой на пользу как жирный плюс в ее комсомольско-идеологической карьере. Разоблачила опасный элемент, тем более из интеллигентской семьи, да еще в английской школе, где надо бдить и бдить…
А это была осень 1965 – зима 1966 года, в Москве были арестованы Синявский и Даниэль, я слушал «Голос Америки», вырезал из газет статьи про суд, мой дядя Феликс дал мне почитать швейцарское издание Абрама Терца, и я сделал выписки из статьи про социалистический реализм. Поэтому на пионерское движение я уже смотрел с сарказмом. Пионервожатая тоже усекла, что сейчас самый момент разоблачить какую-нибудь «гнилую интеллигенцию» – ту, что притворяется верной партии, а на самом деле посылает ее к черту и исподтишка гадит. Сегодня ты послал к черту пионервожатую, а завтра…
Правда, был это не 37-й год, а 66-й. И мама ситуацию контролировала, и то ли бабушка, которая знала всех в школе и в Октябрьском роно, поговорила с директором Завариной, то ли сама мама (Заварина тоже была учителем литературы, и мама ее, конечно, знала). Во всяком случае объяснили, что скандал нужен ловкой девчонке, но не директору, и я получил конкретные указания, извинился, насупившись, перед пионервожатой и вопрос был исчерпан как «техническое недоразумение». Правда, тут уже в дело включилась подружка пионервожатой, учительница по математике, такая же прыщавая мегера, которая из отличника быстро сделала меня троечником. Надо же было как-то отомстить мне за то, что я слишком легко отделался. Понятно, что раскание мое не было искренним – меня даже не удалось довести до слез на публике, не удалось пришить «идеологию», заставить «разоблачиться перед партией».
Дома мне объяснили, в чем причина моей быстрой деградации в области арифметики и строго указали на то, что язык мой – враг мой. В итоге было решено перевести меня в другую школу, что спустя год и было реализовано. Мама-то знала, что травля «козла отпущения» в советском школьном коллективе будет продолжаться без конца. Я же понял, что школа, как и любое место, где вместе собрано в коллектив много советских людей, это место повышенной опасности. Одно неосторожное слово – и кто-то делает карьеру, а ты падаешь вниз и тебя топчет ногами табун носорогов, называя это «воспитанием коммунистической идейности» и другими красивыми словами. В этом смысле школа ничем не отличалась практически от любого советского коллектива, а 12-летние мальчики и девочки – ото всех советских людей. Просто это были маленькие советские люди. Но всё функционировало по единым законам, и в этом состоял залог социально-психологического единства общества.
Главное – застать ученика врасплох
Хотя были свои особенности. Ученика все время подозревали в чем-то нехорошем, как преступника в исправительном лагере. И его все время старались подкараулить – прежде всего, конечно, подкараулить его незнание.
На втором месте шло плохое поведение. Поэтому контрольные работы, например, по химии, у нас устраивались внезапно и обставлялись как тюремный шмон: портфели почему-то надо было бросить у входа, после чего внезапному обыску подвергалась голова: есть там что-то (знания) или нет. Главное – застать врасплох. При этом наша «химичка» (она же была у нас классным руководителем) считалась в школе «сильным учителем». Сила ее заключалась в постоянной системе унижений, в той или иной форме реализовывавшейся на каждом уроке. Учеба у меня трудностей почти не вызывала, зато эти постоянные унижения делали пребывание в школе трудно выносимым.
Однажды, когда я болел, она внезапно (!) заявилась ко мне домой вместе с «комсомольским патрулем» (три – четыре «активистки» из класса, состоявшие при ней, которых в классе любовно называли «гнидами» за близость к начальству) проверять: действительно ли я болен. А вдруг меня – о радость! – не окажется на момент проверки дома, и я буду, наконец, в чем-то изобличен? Главное – постоянно и изощренно изыскивать формы оскорбления подозрениями. Я, как это называлось, «шел на медаль», но тем интереснее было бы разоблачение чего-то постыдного в моем поведении, незаконного… И делалось все это «не по службе, а по душе», как сейчас говорят, с фанатизмом, в нерабочее время.
Особое торжество охватывало учителей,, когда долгожданное преступление, наконец, происходило – скажем, оконное стекло со звоном падало на пол. Обнаружение преступления вызывало ряд торжественных процедур – изобличенного с ликованием тащили в учительскую или кабинет директора, как на казнь. Совершенное преступление, во-первых, подтверждало концепцию о презумпции виновности и всю доктрину об имманентной преступности ученика, во-вторых, позволяло пугать процедурой следствия и наказания весь коллектив потенциальных преступников. Не имело, например, значения, что оконное стекло стоило 2 рубля, потому что наказание ученика осуществляется для его пользы – как дается лекарство больному, поэтому повод мог быть любым и чем ничтожнее, тем лучше.
Причем в дело всегда сразу включалась демагогия – один из тех китов, на которых зиждилось школьное воспитание: поскольку оно, воспитание, понималось как идейное (в школе в 1960 – 1970-е гг. воспитывались «строители коммунизма», которые, в частности, должны бережно относиться к общественной собственности, в том числе к оконным стеклам), ученик, разбивший стекло, – это нарушитель морального кодекса строителя коммунизма (МКСК), его третьего пункта: «Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния».
Лично меня в 470-й школе гораздо сильнее беспокоило другое – наша учительница физики очень плохо знала физику, потому что окончила в Герценовском «физику на французском языке». Этот декадентский изыск привел к тому, что физику плохо знал и я, к тому же учебник Перышкина был бестолковым и соответствовал стандарту «на два с плюсом», да и весь школьный курс физики, лишенный элементов высшей математики и заменявший их туманными рассуждениями, был бестолковым. В нем не было математики, т.е. логики, надо было учить наизусть, как стихи. Это было мучение. На уроках математики мы бойко брали производные, а на физике делали вид, что дифференциального исчисления еще нет. Когда на первом курсе Политехнического института физику нам читал доцент Михаил Михайлович Козлов (лектор от Бога), я удивился красоте, изяществу и логике этой дисциплины, в которой физическая суть явлений инструментами высшей математики не подменялась, а выявлялась. В школе было все наоборот, но волновало это только меня. А педколлектив волновался за то, чтобы воспитать нас в пассивном подчинении всем приказам женского начальства.
Место, где все надо делать гуртом
В частности, это выражалось в том, что значительное внимание уделялось воспитанию коллективизма. Согласно МКСК, пятый пункт звучал так: «коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного». Пятый пункт МКСК и коллективизм были моими главными врагами, потому что все воспитание в советской школе было направлено на подавление индивидуализма, интерпретировавшегося как бунт против системы. Индивид ускользал из пространства надзора, в этом видели опасность. И все время цитировали Ленина: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Это была всеобщая любимая цитата из статьи «Партийная организация и партийная литература», причем вырванная из контекста, потому что далее шла речь отнюдь не о школьниках: «Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания…».
Все надо было делать гуртом. Если вдруг устраивался какой-нибудь школьный вечер, маразматический КВН, культпоход, поездка за город, организовывался школьный комсомольский театр, факультатив по литературе в 8 утра в понедельник, то в этом – хотя это не было формально обязательным – должны были принять участие все поголовно, а я, который игнорировал, автоматически оказывался виноватым. Помимо цитаты из Ленина мне говорили: а если все не придут? На что я отвечал: значит это никому не было нужно. К 9-му классу я уже выработал психологический иммунитет и не реагировал на любые формы давления, заявляя, что единственной обязанностью школьника является учеба. И пытался жить именно по этому правилу.
Это была очень существенная и доктринально осознанная часть воспитания: подавление индивида гегемоном, т.е. большинством. В подтексте, конечно, лежала гегемония пролетариата, подчиняющего себе интеллигентов-индивидуалистов, которых следовало перековать. Сбить спесь, так это именовалось на комсомольских собраниях, где комсомолки, не по-детски озабоченные судьбой индивидуалистов, отколовшихся от коллектива, сидели пригорюнившись, пытаясь найти способы их коллективного спасения. Установка на независимость активно порицалась, вызывала злобу. Как мне рассказывали, в других школах одноклассники наказывали и за успешную учебу, проще говоря, били отличников за установку на успех. Потому что отличники были «не как все», и желание опустить их на свой уровень точно соответствовало сильной установке на коллективизм, которая воспитывалась в школе. Она, безусловно, считалась более важной, чем установка на индивидуальный успех. Уже когда я учился в Политехническом институте, я услышал от замдекана знаменательное заявление: нам не нужны отличники, нам нужно, чтобы не было двоечников. Победа серости всегда казалась оптимальной и самой спокойной для начальства.
Одна моя знакомая, кандидат филологических наук и преподаватель вуза, свою ненависть к средней школе (в аттестате у нее было две четверки, остальные – пятерки) выразила в форме обучения своей дочери – она сама обучала дочку дома, начиная с первого класса, а контроль за обучением и выставление отметок осуществляла обычная школа. Потом дочь перешла в пятый класс и была зачислена в школу-экстернат (Басков пер., 8). Там с учителями дети встречаются не чаще, чем в раз месяц, там нет «коллектива» и всех прочих прелестей. А программой овладевают дома, самостоятельно. Думаю, что это наилучшая форма обучения.
Женщины – беда школы
Бедой школы, проявившейся уже в 1960-е годы, было доминирование женщин среди учителей. В 232-й школе помимо учителя физкультуры было два педагога-мужчины: по истории Амнон Яковлевич Ежевский и по географии Георгий Эрастович Штерцер. Уже тогда это было так необычно, что я навсегда запомнил их фамилии, имена и отчества. Оба выглядели величественно и на фоне женщин-учителей производили на пяти-шестиклассников потрясающее впечатление. Не могу сейчас сказать, почему, но именно потрясающее. Дома я рассказывал про их уроки, их «бон мо», их педагогические приемы так, словно побывал в театре на редкостном спектакле. Фамилии женщин-учительниц – ни одной! – я не помню. Предполагаю, что мужчина-учитель просто было явлением необычным, а мальчикам нужны были именно педагоги-мужчины. В 470-й школе учителя-мужчины были только по труду, физкультуре и начальной военной подготовке. И еще по дисциплине, которая называлась ГрОб – гражданская оборона.
Полагаю, что школу губили и губят женские коллективы учителей, начиная с фигуры директора. Известный юнгианский психолог Е.Замфир видит в появлении почти исключительно женских педагогических коллективов часть процесса смены патриархального мифа матрархальным. Реабилитируя Мать, практически полностью вытеснили Отца. Женщины же, собранные в коллектив, всегда обладают специфическим свойством: они относятся к работе как к «личной жизни»: постоянно требуют благодарности от заведомо неблагодарных детей, ревнуют, мстят, приносят на уроки свои настроения, вызванные физиологическим состоянием и собственной семейной жизнью. Ссоры с мужем или тяготы одиночества женщина обречена вымещать на детях. Женщина, поставленная перед классом из 30 подростков, которые ее не уважают, а в лучшем случае побаиваются, – это страшно. Это залог деградации школы. Эксперты полагают, что продолжающийся поиск педофилов среди учителей-мужчин – это форма выдавливания мужских остатков из школы. Потому что женские коллективы неуклонно стремятся к однородности. На лесбийские отношения учительниц между собой и с ученицами общество готово смотреть почти спокойно. А таких отношений гораздо больше, чем реальных педофилов-мужчин. Но про это просто некому «настучать» обществу и «органам», поскольку действует женская солидарность.
Как правило, мужчина-учитель стремится основать свою власть на превосходстве знания. Это авторитет в точном смысле. Женщинам больше свойственны идеи подчинения и признания власти просто в силу субординации, в силу порядка, согласно которому ученики должны «слушаться» учителя. Мать любят не за «что-то», а «по закону». Ее обязаны слушаться, а если не слушаются, то применяются скандалы вполне бытового типа. В 470-й школе был такой характерный образец – учительница литературы и русского языка, которая подозревала меня в том, что я, хорошо зная предмет, фиксирую ее ошибки на уроках и тайно сообщаю о них одноклассникам, тем самым подрывая ее авторитет. Почти каждый урок начинался с «разминки», на которой она распаляла себя и орала, обвиняя меня в «интеллигентном хамстве», поскольку ничего конкретного инкриминировать не могла. Поскандалив, далее спокойно вела урок. В следующий раз все повторялось. Я ее чем-то раздражал, а посредством скандалов она пыталась восстановить свой авторитет, дефицит которого она остро ощущала в моем присутствии. Это было очень по-женски. Так она боролась с собой в моем лице.
Образовательный стандарт – на три с плюсом
То, что происходит с ЕГЭ и с реформой высшей школы я рассматриваю как реализацию глобального плана резкого сокращения числа людей, получивших высшее образование. В 1970-е годы в ходу были лозунги «Из класса школьного – в класс рабочий», «Всем классом – на ферму» и т.п. Сейчас движутся именно этим маршрутом. Идея состоит в том, чтобы полноценное высшее образование получало бы не более 3% выпускников школ. Для этого стандарт среднего образования будет включать (или уже включает) объем примерно «на три с минусом». Этот стандарт будет финансироваться государством, причем, он в принципе не предусматривает возможности поступления в вуз.
То, что мы наблюдаем, – это, я полагаю, переходный этап. Например, льготники, заполнившие бюджетные места, своим низким уровнем докажут, что в вузах нужны экзамены, и возникнет разрыв между стандартом школы и требованиями вуза, который заполнят только те, у кого есть деньги на дополнительные платные занятия, причем уровнем оплаты можно легко регулировать число студентов. Вообще вариантов много. ЕГЭ в этой системе – весьма удобный инструмент, поскольку в качестве барьера его можно сделать и высоким, и низким, как понадобится. Я, кстати, через интернет сдал два экзамена – по русскому-литературе и математику. Первый экзамен показался мне очень простым, даже сознательно упрощенным, второй – средней сложности, но я за 49 лет забыл некоторые тригонометрические формулы и алгоритм решения неравенств, который вспоминал на ходу. Но в общем, оба экзамена никакой сложности для абитуриента не представляют, из чего я заключил, что ЕГЭ демонизирован журналистами, которые сами не попробовали его «на зуб». Дело вообще не в ЕГЭ как таковом, а в общей глобальной задаче.
Исходной точкой безумных реформ стал 2000 г., когда по данным международных исследований выяснилось, что качество образования в современной России находится на 37-м месте из 42-х возможных. Понятие «качества образования» здесь употребляется в специальном смысле – подразумевается, что качественное образование, полученное в школе, человек должен непосредственно применять в повседневной жизни (в «рабочем классе» или на ферме). Поэтому тренд состоит в том, что школьника теперь будут ориентировать на полезность получаемых в школе знаний, а не на их «академичность», а одна из задач, которая ставится перед учителями, – сделать так, чтобы школьник сознательно отказался от поступления в вуз и стал делать «горизонтальную карьеру», поскольку, например, в Германии, стране автомобилей, самая престижная профессия – автомеханик. Олимпиадники и медалисты государству не нужны – это личные достижения школьников, а государству нужно поголовное освоение стандарта «на три с минусом», а также чтобы выпускник был физически здоров, годен к армейской службе, чтобы он работал (руками, а не головой) и не сидел на шее у государства. Не случайно почти все ректоры вузов дружно отмечают, что уровнь подготовки абитуриентов ежегодно снижается и лекции приходится регулярно упрощать по сравнению с прежними годами, иначе студенты ничего не поймут.
Вводится нормативно-подушевое финансирование школ. На каждого ученика будет выделено равное финансирование, и эти деньги будут идти в те школы, где фактически учатся ученики. Школа должна будет заманивать детей, директор станет финансовым менеджером, а завуч – представителем государства в школе, которому вменяется в обязанность ежемесячно проводить проверки знаний по специальным тестам и отсылать данные «наверх»; будет создана Федеральная служба завучей (ФСЗ).
Это, конечно, слухи, официально не подтвержденные, но по интернету широко разлетевшиеся. Все же понимают, что любая форма бардака эффективно послужит созданию потенциального барьера перед поступлением в вуз. Новый рабочий класс поручено создать министерству образованию.
Михаил Золотоносов
