Рассказывает нарратолог, преподаватель Гамбургского университета Андрей Боген
Человек зачастую не замечает, что повсюду его окружают тексты и различные формы повествования, хотя на самом деле они могут многое рассказать и об обществе, и о нём самом. Изучением текстов, которые порой предстают в самых причудливых формах, занимаются специалисты-нарратологи. Автор труда по нарратологии «Чёрт на блюдце»[1], преподаватель Гамбургского университета Андрей Боген рассказал о том, как меняются тексты и смыслы в современном цифровом мире и о том, почему запреты на сексуальные отношения между преподавателями и студентами в западных университетах превращают нашу жизнь в мрачную антиутопию.
Университет или концлагерь?
– Андрей, что побудило вас выступить с заявлением против запрета на сексуальные отношения преподавателей со студентами, который был принят в Гарварде, а затем и в других университетах по всему миру?
– Во-первых, я считаю любой запрет на добровольные сексуальные отношения между людьми глубоко аморальным и вижу в нем грубое нарушение прав человека. Во-вторых, когда такой запрет применяется к студентам и преподавателям, – это есть элементарное надругательство над самим духом университета и прямое наступление на университет как свободное интеллектуальное пространство, которое сложилось в 1960-е годы. Иными словами, тот факт, что подобный запрет введен где-то в мире, меня – и как человека, и как университетского преподавателя – глубоко лично оскорбил, и я не посчитал возможным молчать.
– В своем заявлении Вы говорите, что «как университетский преподаватель, хотите работать в университете, а не в концлагере». А также активно ссылаетесь на роман Оруэлла «1984». Вам не кажется, что эти метафоры всё же чрезмерны?
– Отнюдь. У Оруэлла речь идет о политической системе, которая контролирует мысли людей. Этой системе мало того, что человек просто сознается в чём-то под пытками. Его будут продолжать пытать до тех пор, пока он искренне не поверит в свою вину. Комментируя запрет, введенный в Гарвардском университете, представитель его администрации Алисон Джонсон заявила: «Мы должны ясно дать понять, что мы можем видеть и чего мы не можем видеть, когда мы смотрим на наших студентов. Мы не можем видеть в них объект для потенциальных романтических отношений». Разве это не „1984“? Разве это не манипуляция сознанием? Нам просто грубо предписывают не только то, что мы должны делать или думать, но и то, что мы должны и не должны чувствовать.
– Но логика тех, кто выступает за запрет, понятна: секс с преподавателем, скорее всего, окажет влияние на учебный процесс, и именно это как раз пытаются предотвратить.
– Это я как раз признаю. Вопрос только в том, какое влияние и что пытаются предотвратить. Ведь если перевести слова профессора Джонсон на нормальный человеческий язык, их невозможно понять иначе как: «Когда мы смотрим на наших студентов, мы не должны видеть в них людей. Мы обязаны видеть в них только объект для обработки». Интересно, как будет выглядеть учебный процесс в этом случае? В своем заявлении я ясно дал понять, что хочу смотреть на моих студентов и видеть в них людей и хочу, чтобы они смотрели на меня и видели во мне человека. Разумеется, вы понимаете, что речь идет не только обо мне лично. Преподавание в университете – это обоюдный творческий процесс, и речь идет об отношениях людей, вовлеченных в него.
– Но разве вы не согласны с тем, что возможность секса между студентами и преподавателями создает почву для разного рода злоупотреблений? Появится ангажированность с обеих сторон.
– Я подчеркиваю, что речь не идет о злоупотреблениях. Речь идёт не о подходе: «Переспи со мной, я тебе зачёт поставлю». Подобные вещи являются преступлением. Однако, как всякое преступление, оно должно быть ясно доказано в каждом конкретном случае. А запрет, о котором мы с вами говорим, противоречит принципам демократических государств. Несколько месяцев назад министр образования канадской провинции Квебек Элен Давид, комментируя решение ряда канадских университетов запретить сексуальные отношения между преподавателями и студентами, признала, что правительство не могло бы ввести подобный запрет. В прошлом году суд в штате Алабама объявил запрет на секс между преподавателями и студентами противоречащим Конституции США. А канадский философ Нейл Мак Артур заявил, что такой запрет нарушает одно из фундаментальных гражданских прав – право на неприкосновенность интимной жизни – и призвал к защите этого права. Однако, к сожалению, сейчас можно наблюдать, что государственные органы демократических стран скорее прогибаются под давлением какого-то оголтелого «моралистского» лобби, чем противостоят ему. Запрет на секс в том или ином виде вводится во всех новых университетах, и оруэлловский кошмар расползается по всему миру.
– Свое заявление вы попытались распространить как петицию. Что в итоге с этим произошло?
– Из этого мало что получилось. Я очень быстро понял, что распространять её практически невозможно. Естественно, её подписало какое-то количество моих знакомых. Но, когда я стал распространять ее на платформах вроде «Change», я быстро понял, что это нереально.
– Почему?
– У меня сложилось впечатление, что эти платформы просто тормозят «неугодные» петиции и практически распространяют только то, что вписывается в заданные рамки. Я каждый день получаю огромное количество петиций от совершенно неизвестных мне людей, посвященных общепринятым трендам, вроде Трампа или пластиковых мешков. Я уже давно их стираю, не глядя. А вот мою петицию я мог распространять только среди моих друзей, масштабного интереса она не вызвала.
– Вам кажется, что эта ситуация отражает какие-то глобальные тенденции?
– Это абсолютно очевидно. „Фэйсбук“ подвергает цензуре классические произведения живописи, если на них возникает одна из главных тем искусства – обнаженное человеческое тело. Во время последнего чемпионата по футболу стало известно, что FIFA собирается подвергать цензуре кадры со зрителями, чтобы туда, не дай бог, попали красивые девушки. На последнем US Open происходит скандал из-за того, что французская теннисистка Ализе Корне сняла прямо на корте случайно надетую наизнанку футболку и снова её надела. И это лишь немногие примеры. Создается впечатление, что мы погружаемся во времена охоты на ведьм с ее ненавистью к человеческой красоте. Особенно цинично при этом то, что эта охота проводится под лозунгом защиты кого-то от кого-то, а на самом деле, как всякая охота на ведьм, просто должна уничтожить всех, кто хоть как-то не подпадает под среднюю убогую норму. Кстати говоря, эта «тенденция» как раз весьма заметно проявляется в современном нарративе, причем резко и насильственно.
Фильмы, одежда и музыка – тоже текст
– Под нарративом вы подразумеваете не только литературные, но вообще все формы повествования?
– Да. Нарратология – наука о повествовании и тексте как об акте коммуникации, но её не стоит отождествлять с литературоведением. Фильм, балет, музыкальное произведение, перформанс – это ведь тоже текст. Текстом при определенных условиях становятся даже одежда или поведение людей. По сути люди имеют дело с нарративом с того момента, как только начинают говорить. А если быть более точным, то даже раньше: с того момента, когда они вступают в контакт с другими людьми.
– И как же тенденция «охоты на ведьм» проявляется в современном нарративе?
– Если мы, например, возьмем такой вид нарратива, как рекламу, то нетрудно заметить, что в последнее время в ней утверждается новый тип протагониста: бесцветный, бесформенный, неуклюжий, лишенный сексуальных признаков.
– Но, возможно, это связано с тем, что люди не хотят повсеместно видеть каких-то секс-бомб и суперменов, которыми они сами никогда не станут.
– Вот именно! Люди хотят видеть себя, и им больше ничего не нужно. Проблема, однако, состоит в том, что искусство, включая рекламу, по самой своей природе должно постигать идеал и показывать несоответствие действительности этому идеалу. Вот почему настоящее искусство, по моему глубокому убеждению, – это всегда протест. Но когда средний обыватель видит в произведении искусства только себя, ему ничего не надо постигать и ни к чему не надо стремиться, не надо протестовать ни против «оруэлловской» системы, ни против собственной одномерности. Он может быть сыт и доволен. И самозабвенно аплодировать общему гону: будь то очередной запрет на секс между кем-то и кем-то или вся эта вакханалия с обвинениями в «сексуальных домогательствах».
– Может, дело здесь еще в распространённом мнении о том, что тексты как таковые деградируют в наши дни? Основной аргумент – мы живём в эпоху консьюмеризма, где царствует масскульт зачастую не самого высокого образца. А еще интернет предоставляет возможность создавать всё, что угодно, и всем, кому не попадя. Вы согласны?
– При всем уважении к чужому мнению, я никак не могу сказать, что тексты деградируют. Текст не деградирует, текст меняется. Порой постепенно, порой резко и стремительно. Подлинная революция, которая произошла в сфере информатики в конце ХХ века, коренным образом изменила не только жизнь людей, но и, в первую очередь, сам коммуникативный акт, его природу, его характер, его последствия. А вот наши представления о нем, как это обычно бывает, меняются не столь быстро. Это, кстати, одна из причин того, почему новаторские тексты, к примеру, авангардные, исходя из критериев прежних направлений – реализма, например, кажутся примитивными и непрофессиональными… Вот и сейчас нам еще явно понадобится какое-то время, чтобы осмыслить то, что произошло.
– Если отойти от оценок, на текст все же влияют потребительство и относительное благополучие современного общества? Кризисы закрытых режимов зачастую порождали культовые произведения. Взять хотя бы авторов Серебряного века, оказавшихся в реалиях СССР: Ахматову, Мандельштама…
– Говорить, что полноценные тексты могут создаваться только в условиях закрытого, тоталитарного общества, наивно. Разве в условиях демократии не создаются культовые тексты? Вспомните хотя бы «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Полет над гнездом кукушки» Кизи или «Постороннего» Камю. Вспомните «Битлз» и вообще рок-традицию, которая есть не что иное, как самый мощный поток культовых текстов за всю мировую историю. Американская литература, наверное, самая интересная в XX веке, была порождением как раз свободного общества. Немецкая литература не без труда, но нашла себя после Второй мировой войны, в условиях борьбы с последствиями нацизма. Но вы употребили интересное слово – «кризис». Для того, чтобы создавать интересные произведения, кризис действительно необходим.
– Что вы подразумеваете под кризисом?
– Для меня настоящее искусство, то есть подлинно информативный текст, – это, как я уже сказал, всегда протест. В первую очередь, против реальности. Кризис – это осознание необходимости такого протеста. Осознание необходимости преодоления. Революционная ситуация, если угодно. Несогласие с тем, что есть, потребность в альтернативе, в новом.
– Приведите конкретный пример нарратива, который демонстрирует кризис и стремление преодолеть реальность?
– Ну возьмем, например, фразу «He dashed into death and did not die, because when death took a man, it took him just this side of the end of living» из рассказа Уильяма Фолкнера „Красные листья“ (Red Leaves). В этом рассказе, написанном в 1930 году, речь идет о черном рабе, который бежит от своих владельцев, индейцев племени чикасо на юге США, потому что согласно традиции после смерти своего господина, вождя племени, он должен быть заживо похоронен вместе с ним. В рассказе представлены разные точки зрения, но эта фраза, которая в рассказе выражает всю суть конфликта между жизнью и смертью, дана с точки зрения черного раба: «Он бросился в смерть, но не мог умереть, потому что если смерть забирает человека, она должна настичь его сама». Раб понимает, что он бежит не потому, что боится мучительной смерти, а потому что он должен до конца бороться за жизнь, чтобы получить достойную смерть. Фолкнер вообще не делит своих персонажей на «положительных» черных и «отрицательных» белых или красных, но в его тексте точки зрения черных, белых и красных взаимодействуют, вступают в диалог и тем самым складываются в первый по-настоящему антирасистский нарратив, в центре которого стоит вопрос о человеческом достоинстве – достоинстве независимо от цвета кожи.
Интернет уже создаёт текст нового типа
– Возвращаясь к современным тенденциям, согласны вы с тем, что сейчас интернет предоставляет возможность прославиться текстам, которые не соответствуют вашим критериям настоящего искусства? Нет никакого отбора, многое решает реклама, а не качество продукта, в нашем случае, продукта творчества.
– Допустим, это так. Но почему это должно пугать? Действительно, теперь появилась возможность выразить себя у многих из тех, у кого раньше такой возможности не было. Безусловно, что-то в этой ситуации утрачено. Но что-то ведь и приобретено. Вспомните другую техническую революцию в истории текста – изобретение книгопечатания. Тогда многие тоже боялись, что книга из культового и сакрального предмета, который тщательно и искусно переписывался от руки, превратилась в «ширпотреб». Но можно ли всерьез говорить о том, что мировая культура в итоге проиграла? Да, что-то было потеряно и тогда. Но книга в современном смысле этого слова появилась именно с возникновением печатного станка.
– То есть, по-вашему, отсутствие каких-либо фильтров – это хорошо и полезно?
– Само по себе это не хорошо и не плохо. Это новая реальность, в которой мы живем. Но она не будет стоять на месте. Текст в электронном виде воспринимается не так, как текст печатный или написанный от руки. Возникает ощущение, что он эфемерен, что он существует лишь до тех пор, пока мы не выключили смартфон или компьютер. Однако это иллюзия. И как раз интернет и вообще электронные носители еще раз и все более ясно показывают, как текст существует независимо от его автора. А вот авторы пока имеют склонность этого не понимать. Кажется, что в интернете текст утратил свой сакральный характер и превратился в свободную игру. Только это тоже иллюзия. Возьмите все эти наши чаты и мессенджеры. Раньше люди писали письма, и было время подумать, прежде чем их отправить. Теперь все быстро, теперь вроде как все игра. Но нет. Не успел сообразить, случайно нажал не туда – и текст уже существует, меняет нашу жизнь необратимо. Поэтому вроде как сейчас мы живем в хаосе, где нет чёткой нормы. Но это мнимый хаос. Очень быстро в нем выработаются новые нормы, новые критерии отбора.
– А кто определит эти нормы?
– Никто. Это сделает сам текст. Норма, как определяет Мукаржовский, в искусстве существует для того, чтобы её нарушить. В русской традиции пока проблема, возможно, в том, что текст все еще не до конца отбросил старую, реалистическую, норму. Грубо говоря, русский читатель все еще воспитан на форме повествования, в центре которой, уперевшись обеими ногами, прочно стоит всевидящий и всезнающий повествователь Толстого. И всему Серебряному веку, всему авангарду и постмодернизму так и не удалось его с этой позиции сбить. А вот интернет действует по-другому.
– И как текст изменится благодаря интернету?
– Конкретно сказать пока трудно, ибо текст непредсказуем. Можно предположить, что интернет вызовет к жизни новые жанры, как в своё время изобретение книгопечатания вызвало к жизни жанр романа. Поскольку интернет даёт огромные возможности для сочетания письменного текста с видео- или аудиотекстом (что мы видим, например, в YouTube), можно предположить, что развитие виртуального нарратива пойдёт по этому пути. Можно предположить, что текст отойдёт от реалистической традиции и будет строиться на авангардных и в более широком смысле иррациональных принципах. Но всё это, подчеркиваю, можно только предполагать. Развитие нарратива не раз опровергало все прогнозы и расчёты. Нарратология – не астрология, предсказания в ней – вещь сомнительная.
– В эпоху перенасыщенности информацией люди предпочитают короткие и максимально информативные тексты лонгридам. Вы не думаете, что этот факт отражает эпоху и означает упадок крупной формы?
– Это весьма любопытно, потому что я сталкивался как раз с тем, что издательства на Западе не любят рассказы, а предпочитают романы. И в современных масс-медиа господствуют сериалы, которые никак нельзя назвать коротким текстом. В то же время, на мой взгляд, жанр рассказа интереснее, чем жанр романа. Чаще всего лучшее, что написал автор, оказывается именно рассказом. Он требует собранности, остроты, четкости в видении события. Поэтому, если люди в России действительно сейчас читают короткие тексты, это свидетельствует как раз о том, что интернет требует более острого восприятия. Однако предпочтение одного жанра другому само по себе опять-таки вовсе не говорит о каком-то там «упадке». Разные художественные формации находят выражение в тех жанрах, которые лучше соответствуют их природе. Так, классицизм любил крупные формы и проявился прежде всего в драматургии, но практически не оставил заметного следа в прозе. А вот романтизм, напротив, выдвинул на первый план малые формы – лирическое стихотворение и новеллу. Так что не стоит впадать в панику. Интернет тоже выработает оптимальные формы нарратива, которые позволят авторам создавать настоящие шедевры.
Анастасия Беляева
[1] „Черт на блюдце“: Введение в историческую нарратологию: Монография / Андрей Боген – Saarbrücken: Lambert Academic Publishing, 2016. -660 С. ISBN 978-3-659- 86964-8
