Вторая книга из серии «Моя жилищная история» вышла в издательстве «Норма». Она подготовлена научными сотрудниками Социологического института РАН Татьяной Протасенко и Олегом Божковым. В книге собраны воспоминания людей разных поколений, которые рассказывают, как им жилось в разных квартирах – и коммунальных, и отдельных.
Началось все с того, что в 2016 году социологи с помощью журнала «Город 812» объявили конкурс автобиографий «Моя коммунальная квартира». Потом поняли, что ограничиваться только коммунальными квартирами неправильно – надо говорить о жилищных историях в целом. Лучшие жилищные автобиографии и составили первую книгу, которая вышла в 2018 году.
– Самое ценное для меня в этих воспоминаниях, что там сохранены детали повседневного быта, которые ушли из нашей жизни. Ушли чердаки. Ушли придомовые прачечные. Ушли дворы. Это разрушило коммуникации между людьми. Я, например, знал всех одногодков не только из своего дома, но со всей улицы. В наше время за детьми были закреплены обязанности: скажем, только дети кололи дрова и приносили их домой. Отопление было печное, осенью дрова покупались на каждую семью. Когда появилось центральное отопление, эти заботы у детей закончились, – рассказывает Олег Божков.
– В жилищных историях весьма интересны портреты жильцов: тихих старушек, школьников, студентов, агрессивных жен, алкоголиков-мужей, бывших зэков, директоров магазинов и военных. Сосед-алкоголик – чуть ли не самый популярный персонаж. Вот цитаты: «Дядя Лёша Понамарев работал грузчиком в магазине и регулярно приходил домой очень пьяным, а поскольку его жена, Валентина, не пускала его, пьяного, в комнату, то он, весь грязный, укладывался спать в ванну или лежал поперек коридора»; «…сосед-сварщик сильно пьющий. Это, как ни странно, большого беспокойства не вызывало: каждый день напивался до положения риз, его домой собутыльники приносили. Случая не было, чтобы он приходил домой своими ногами»; «…жил один и довольно сильно пил, но пил у себя в комнате и особенно никому не досаждал. В комнате у него было много пустых бутылок», – пишет Татьяна Протасенко. – Впечатления о коммунальной жизни складываются ужасные, тем не менее, часть авторов вспоминает эту жизнь ностальгически: «Уютное было время, к нам любили ходить в гости друзья и родственники, уютные были квартиры, да и время было, что вместе надо было быть». Сейчас общественная анклавизация ведет к тому, что человек, сталкиваясь с «другими», с непривычной действительностью, не умеет к ней приспособиться и выпадает из жизни.
Выход первой книги не остановил поток воспоминаний – жилищные истории продолжали приходить. Они и составили вторую книгу, которая называется «Моя жилищная история-2. Автобиографические очерки». В новой книге три раздела. Первый – «К истории жилищного вопроса в советской и постсоветской России». Второй – собственно автобиографические очерки. Третий раздел посвящен уникальным музеефицированным квартирам (это относительно новое для Петербурга явление, которое, по мнению социологов, заслуживает особого внимания).
Обе книги вышли благодаря финансовой помощи Фонда развития гражданских инициатив «Диалог», который возглавляет Алексей Кудрин.
Предлагаем вниманию читателей избранные места одной из опубликованных в новой книге историй – ее автор Татьяна Шаскольская.
- ул. Чехова, 4. Современный вид. Яндекс.Карты
Улица Чехова, дом 4, квартира 6: как мы там жили
Первые семнадцать лет моей жизни, с 1956 по 1973 г., прошли в коммунальной квартире в центре города: улица Чехова (бывший Эртелев переулок), дом 4, квартира 6. В одной комнате жили мы вчетвером: родители, старший брат и я.
Мой прадед, Борис Матвеевич Шаскольский, был владельцем крупной аптекарской фирмы и магазина аптекарских товаров в самом центре города – на Невском проспекте, 27. В 1905 г. он приобрел участок на Эртелевом переулке с четырехэтажным (впоследствии надстроили пятый этаж) доходным домом и надворными строениями. В одном из надворных флигелей разместился склад аптекарских товаров и небольшая лаборатория. Через несколько лет по весьма передовому проекту архитектора А. Постельса во дворе были возведены еще два шестиэтажных доходных дома.
Квартира прадеда занимала почти весь третий этаж основного дома, причем состояла условно из двух частей и имела два «парадных» входа с улицы. В левой половине, с эркером, жили старики, в правой – сын Павел Борисович, мой дед, со своей семьей… В семье прадеда было четверо сыновей, все они учились в старейшей петербургской школе Петришуле (там же впоследствии учился и мой отец)… Так сложилось, что именно мой дед Павел Борисович с юности стал главным помощником своего отца; он окончил естественное отделение Санкт-Петербургского университета, а затем курс по фармационной химии в Марбурге, где получил звание провизора. Он и принял на себя все дела фирмы после смерти прадеда в 1910 г. В 1917 г. он женился на Марии Платоновне Малоземовой, из небогатой дворянской семьи; осенью 1918 г. родился первенец Игорь, мой отец, а через восемь лет – дочь Марина.
***
После революции торговый дом «Б. Шаскольский» был ликвидирован, аптека закрыта, склад аптекарских товаров реквизирован. НЭП дал возможность восстановить хотя бы работу аптеки, и вплоть до 1929 г. аптекарский магазин по адресу: проспект 25-го Октября, 27 – продолжал торговать, принося много хлопот и очень небольшую прибыль. Для уплаты растущих налогов деду пришлось продать все более-менее ценное, что было в доме, в том числе прекрасную библиотеку (остатки ее продали в блокаду). Затем фамильная аптека окончательно закрылась, и дед вернулся к своей основной профессии инженера-химика, благоразумно выбирая места службы где-нибудь подальше от столиц: на Мурмане, в Казахстане…
***
В квартире № 4 к началу 1930-х гг. проживали, кроме Павла Борисовича и Марии Платоновны с детьми, моя прабабушка Михалина Ивановна (умерла в 1935 г.) и ее дочь Ольга Платоновна с мужем. Началось «уплотнение», вселялись и менялись жильцы. Всего в квартире жили одновременно до шестнадцати человек. Один из новых соседей был бывший офицер; однажды за ним пришли, и он исчез навсегда. Как стало известно, обвинили его в том, что хранит дома оружие (это была учебная рапира, еще до революции он в каком-то военном училище преподавал фехтование). Больше, кажется, никого не «забирали» из этой квартиры, тучи прошли над головой.
Перед войной Шаскольским принадлежали две, надо сказать самые лучшие, 30-метровые комнаты в квартире. Мой отец в 1937 г. поступил на исторический факультет ЛГУ и с отличием окончил его в июне 1941 г. Павел Борисович с 1936 г. работал на заводе «Фармакон» в Ленинграде, в должности инженера, и так до декабря 1941 г.; голодал, через силу ходил на завод – бывало, что и пешком, – пока не слег окончательно. Умер он 1 января 1942 г. Всего в квартире за блокадные годы, кроме деда, умерли еще трое взрослых и младенец.
Мой отец вместе с матерью Марией Платоновной был в предсмертном состоянии вывезен через Ладогу в марте 1942 г., вернулся в Ленинград в 1944 г. Комнаты оказались заняты, и с большим трудом их удалось через суд вернуть. В 1950 г. он женился на Ирине Долгиновой, знакомой еще по студенческим годам, – она училась на курс младше. В 1951 г. родился сын Алексей, в 1956 г. – я. В том же году исполнилось давнее желание отца: он стал сотрудником Ленинградского отделения Института истории СССР и работал там вплоть до выхода на пенсию в 1990 г.
***
Существуют коммунальные квартиры, где повсюду – в прихожей, на кухне, в уборной – столько лампочек и выключателей, сколько живет семей, и от каждого выключателя тянулся провод к отдельному счетчику. У нас такого не было, но склоки и разборки из-за квартплаты (тогда весьма невысокой) периодически происходили. То начинали выяснять – кто сколько говорит по телефону, то – претензии: не выключил за собой свет. То одна из соседок заявляет: мне вообще ваш свет не нужен, – и демонстративно выходит на освещенную кухню со свечкой! Лампочки в местах общего пользования вкручивались принципиально самые тусклые.
По установленному порядку, в нашей прихожей, которая примыкала к входной двери, люстра в одну лампочку горела всегда, выключалась только на ночь. А вот в следующем, длинном коридоре, свет включали, только чтобы найти что-то в стоявших там шкафах. Кончилось это тем, что мой брат, тогда четырехлетний, катаясь во мраке на трехколесном велосипеде, налетел на собственную бабушку, несущую из кухни кастрюлю с кипящим грибным супом, и вся эта кастрюля вывернулась ему на голову. Отчаянный детский крик, выбегает из комнаты мама, ребенка на скорой помощи везут в больницу Раухфуса.
В больнице мать его не оставила, увезла домой. Три недели не спускала его с рук; первую неделю он питался почти исключительно арбузом, который чудом достала где-то школьная подруга (дело было в самом конце октября, а тогда и в разгар сезона с фруктами было сложно). Наконец наступил счастливый день: сидя на коленях у матери, мальчик пробормотал: «Вижу печку». Глаза целы! На велосипеде больше по коридору не катались, но и свет все так же не включали.
***
Двери в комнаты запирали, но ключ лежал обычно где-нибудь рядом. Да и входная дверь, в которую вставили ставший модным французский замок, легко открывалась копеечкой. Еще не было обычая спрашивать, кто пришел, открывали на все звонки.
В 1960-е гг. еще часто ходили по дворам, звонили в квартиры нищие, погорельцы, цыгане. Что-то им выносили из старья, из еды, немного мелочи. В начале сентября неизменно обходил квартиры милиционер: узнавал, не остался ли кто обделенный всеобучем.
***
Когда мне было года три, дом «поставили» на капитальный ремонт. Нам, семье с детьми, предложили выехать на маневренную площадь – в подвал дворового флигеля. В те годы подвалы в городе были тесно заселены. Окна на уровне ботинок светились в вечернее время – всюду была жизнь. Среди соседей по подвалу был старик, который из конского волоса делал половые щетки. Такую щетку сделал и для моей мамы, принес, насадив на длинную палку, сказал:
– Вот, Ириша, моя работа, на сто лет тебе: я умру, а она все такая же будет.
И правда, щетка жива, и такая же густая, как была.
При ремонте провели в доме центральное отопление и газ, на кухне и в ванной повесили водогреи. Жизнь сильно изменилась: до этого топили печки, готовили на дровяной плите и на керосинках, ходили в баню, расположенную на улице Некрасова.
***
В квартире № 4 были три большие жилые комнаты окнами на улицу. Первая от входа комната была наша. Когда делали капитальный ремонт, родители заказали в комнаты «перегородку»: тонкие металлические трубы в виде буквы «Т», основанием в центр пола, а концами перекладины – в стены. На перекладине повесили занавески, разделившие комнату пополам.
В комнате стоял огромный плюшевый диван, на нем спали родители, а днем мы все вчетвером легко размещались там с книжками и газетами; две кровати для меня и брата, буфет, обеденный стол, маленький ломберный столик, туалетный столик, три письменных стола – большой папин, мой маленький старинный столик, который нам отдала мамина подруга, купившая новомодную полированную мебель из ДСП, и у брата старое дедушкино «шведское» бюро; старый детский столик под грудой книг, огромное зеркало с дубовой резной рамой в простенке между окон; красного дерева высокий шкаф с ящиками, платяной зеркальный шкаф, всякие кресла и стулья.
Как всё это помещалось в комнате? Ну, всё же в ней было 30 кв. метров; но тесно, конечно. Моя бедная мама всё старалась устроить как-нибудь поудобнее, одно время часто передвигала (сама!) мебель. Придешь домой из школы – в первый миг не понимаешь, куда попал: всё по-новому. Наконец, был достигнут какой-то оптимальный вариант, передвижки прекратились.
***
Когда я пошла в школу, мама устроилась работать в фильмотеку: это вроде библиотеки, но вместо книг – учебные кинофильмы. Тогда это считалось передовым методом в учебной практике. Фильмотека находилась на Лиговском, около Некрасовского рынка; в перерыв мама забегала домой, готовила и оставляла горячие кастрюльки с едой, завернув в газету, в подушках на кровати. Обычно кто-нибудь из соседей был в квартире, где-то в дальних комнатах, когда я приходила из школы (со своим ключом, или, как упоминалось, с копеечкой); иногда бывало, что и никого нет. Получала мама рублей шестьдесят, однако на первые отпускные смогла купить детям по велосипеду – брату «Украину», а мне подростковую «Ласточку»…
Часто приезжали московские родственники, иногда – коллеги отца по работе. Раз в году приезжала мамина тетка с мужем из города Сланцы, жили у нас по нескольку дней, теткин муж дядя Митя обязательно что-нибудь делал по хозяйству или чинил.
***
Были в квартире правила и порядки, естественные для совместного проживания большого количества людей в стесненных условиях. Дежурный по квартире (дежурили по очереди семьями, сколько в семье народу – столько недель подряд дежурство) следил за чистотой, подметал по мере надобности, мыл общую раковину и унитазы, раз в неделю должен был сделать влажную уборку всех коридоров и кухни, ежедневно выносил общее мусорное ведро, убирал за котом и его кормил. Старались, насколько возможно, сохранить приличный вид в квартире. У нас не висели по стенам тазы и корыта, коридоры не загромождались ломаной мебелью и негодными вещами.
Самое главное, о чем теперь совсем забыли, – регулярно, по-моему, раз в два-три года, жилконтора делала косметический ремонт мест общего пользования: белили потолки, переклеивали обои, красили, где надо, стены и полы. Все это выполняли присланные жилищными службами рабочие, приносили свои материалы. Вот только обои всегда у них были страшненькие; по общему согласию, кто мог, отправлялись по городу на поиски обоев.
Скидывались, покупали что-нибудь повеселее, и жилконторские работники забирали казенные обои себе, а в квартире клеили свежекупленные, и все были довольны. Позднее как-то перестала жилконтора нас обеспечивать бесплатным ремонтом; тогда собирали деньги, приглашали родственницу Степановых – Зину, и она с сыновьями быстренько делала ремонт ничуть не хуже. Зину приглашали и в других случаях: помыть окна, утопить котят…
***
На большой 25-метровой кухне было две газовые плиты по четыре конфорки и одна маленькая, на две. Конфорки были поделены, ставить на «чужую» было не принято. Позарез надо – спроси разрешения. Когда перед праздниками все пекли пироги, тут уж договаривались заранее: духовок-то было всего две, в маленькой плите не пекли. Мыли плиту тоже каждый за собой, дежурный по квартире этим не занимался.
На кухне никто не ел, кастрюли с едой, чайники несли в комнату. Оттуда обратно шли с грязной посудой, мыли в раковине, расставляли каждый в свою сушилку, затем чистое уносили в комнаты…
В 1960-е гг. агитировали за то, чтобы меньше готовили дома и больше пользовались «домовыми кухнями». Появились в продаже судки для ношения еды – для первого, второго и компота, вкладывались в три этажа в общую скобу-ручку, все в квартире купили. Можно было брать готовые обеды в соседнем доме 6 (там некогда помещалось издательство А. Суворина), в столовой Торгового техникума. Но эта столовская еда быстро надоедала.
В квартире обменивались рецептами, а то вдруг всех охватывала общая мода. Например, Мария Матвеевна вспомнила рецепт блюда, называемого «фальшивый заяц» (рулет из мясного фарша с крутыми яйцами). Все готовят «фальшивого зайца»! Вошла в моду праздничная закуска – тарталетки: на половинке ломтика булки с маслом кружок крутого яйца и килечка. К празднику – у всех тарталетки! Были у хозяек, конечно, и свои «фирменные» блюда, на праздник принято было угостить соседей.
Если приходили гости, у соседей одалживали стулья, вилки, тарелки, стаканы. Бывало, соседи знают, что у нас вечером гости, и, уходя на работу, приносят к нам под дверь свои стулья.
***
Из кухни во двор вел черный ход – непарадная лестница, по которой носили раньше дрова, ходила прислуга. Дверь на черный ход у нас запиралась не на ключ (хотя ключ висел рядом на гвозде), а на крюк. Между дверями черной лестницы в широком простенке стояло мусорное ведро – одно на всю квартиру, его выносил дежурный по квартире. Какое-то время ведер было два – для пищевых и непищевых отходов, выносили их в общие ведра на каждом этаже, а дворник обходил со своими бачками и все забирал. Вечно была история – почему дворник не выносит мусор, не моет лестницу и т. д. Потом забирание мусора от квартир упразднили, поставили общие баки во дворе, в специальной загородке.
***
В дни моего детства улица Чехова, бывший Эртелев переулок, была мощеной, поэтому именно сюда со всего района приводили выгуливать собак. Ходить нужно было, внимательно глядя под ноги. Нередко вошедший с улицы не сворачивал к своей комнате, а, чертыхаясь, спешил, поджимая ногу, к черному ходу, оттирал над помойным ведром подошву («вляпался», понимали все). Проходила не спеша по улице несколько раз в день лошадь с телегой: перевозила всякую всячину, в том числе пластмассовые игрушки из мастерской, находившейся в подвале дома 2.
***
Ванная комната была достаточно большой: хватало места и для деревянного диванчика, и для бачков и тумбочек с грязным бельем; у каждой семьи имелась полочка с мылом и зубными щетками (в баночках из-под майонеза) и вешалка для полотенец.
За каждой семьей был закреплен «банный день». Наш день был среда.
В ванне стирать, полоскать белье было не принято (пользовались тазиками для мелких постирушек, сушили на кухне, где были специально натянуты веревки), всё, что можно старались сдавать в прачечную. Это было целое дело: сложить и пересчитать, проверить, не выцвели ли «метки» (или пришить новые; ленточку с напечатанными шестизначными цифрами заказывали и получали в прачечной), заполнить в двух экземплярах квитанции. Часто родители занимались этим вдвоем: мама перебирает вещи и диктует, отец записывает. Квитанции заполнялись на разные виды стирки: прямое (постельное белье, полотенца), непрямое (по-домашнему «косое»); можно было сдать с глажкой и без, с крахмалом (подороже), «сетка» (дешевле всего; это получали все вперемешку, влажное, в большой казенной сетке).
Отец брал узел и вместе с нами, детьми, шел в прачечную на улице Некрасова. Занимал очередь и отводил нас с братом в скверик напротив (там, где теперь стоит мрачный памятник Маяковскому, в нашем детстве был милый скверик с клумбой посередине и «ленинградскими» диванами). Очередь шла небыстро – все грязное белье подвергалось осмотру и пересчету, возникали разборки: «Вот у вас здесь дырка! Пишите это полотенце в отдельную квитанцию – в “ветхое”!» То же и при получении: «У меня простыня была целая! Мне подменили простыню!» и т. д. Мы успевали как следует погулять, поиграть, соскучиться.
Потом появились разноцветные квитанции (на каждый вид стирки) и с внесенными наименованиями – нужно было только количество проставить. Прогресс шагнул еще дальше: стали принимать «на веру», не перетряхивая весь узел и не пересчитывая белье, получали так же «на веру», или там же, в прачечной, надрывали бумажный пакет и наскоро пересчитывали. Очереди сразу сократились.
В нашей семье в «крахмал» сдавали только папины рубашки и к ним воротнички и манжеты. Мой отец носил старорежимные рубашки с пристегивающимися воротничками и манжетами, все это нужно было заказывать в ателье. Последние рубашки с манжетами и воротничками он сносил уже на новой квартире, в конце 1970-х. Когда мама впервые пришла получать стирку в новом районе, выдавальщицы с любопытством спросили: «Ваш муж, вероятно, артист?» А потом уже не осталось ателье, где бы умели такое сшить. Но графа «воротнички, манжеты» еще некоторое время в квитанциях сохранялась.
***
В квартире имелось две уборные: одна – из коридора, вторая – примыкала к кухне.
Собственные стульчаки никто не заводил, и мешочек с нарезанной (а чаще целиковой) газетой тоже был на всех один. Очередей при уборной не помню, хотя бывало, что кто-нибудь и зачитывался свежей газетой, а сосед дядя Вова любил там не спеша покурить в спокойной обстановке.
***
В квартире обычно жил кот. Некоторое время жили без кота, в результате завелись мыши и крысы. Кормил кота дежурный по квартире, он же мыл кошачий туалет – фотографическую ванночку, менял в ней опилки. За опилками ходили в столярку, которая была в нашем доме (да и почти во всех больших домах, по-моему). Там стояли станки, замечательно пахло свежим деревом, работники охотно разрешали черпать ведром из громадной кучи свежих опилок.
Потом столярка закрылась, опилки таскали из большого ящика, который стоял в парадном, на первом этаже, но тут бывали конфликты с дворником: опилки в этом ящике – это была теплоизоляция для труб, пополнять их было неоткуда.
Коту обычно покупали 50 граммов фарша, дешевую рыбу. Одно время дешевле всего оказалась камбала, варили для кота. Потом сообразили жарить ее под майонезом, было вкусно (мой отец не любил, ворчал: это рыба для кота Серого). Тут камбала исчезла (или подорожала); появился минтай, затем рыба ледяная. Со всеми одно и то же: сначала дешево, но для стола никто не берет, покупают для кота, потом привыкают, потом становится дорого и не достать…
***
Жизнь в коммуналке, конечно, не была идиллией. Связывали соседей скорее не дружба, а вынужденное мирное сосуществование. Особенно тяжело было хозяйкам на общей кухне. Нередко возникали склоки: вдруг чье-то недовольство, шумный разговор, крик, хлопанье дверями. День-два не разговаривают друг с другом, потом все забывается, мир восстановлен. Мужчины квартирных разборках не участвовали…
***
Двор был не один, а целых три. Детям гулять было положено на первом дворе, куда с улицы вели две подворотни. Во дворе был забором огорожен садик – чахлые газоны, шесть-восемь вязов по кругу, в центре – башенка бомбоубежища и деревянная песочница. В мае привозили в песочницу песок; в первый день он был золотистый, манящий. Через неделю-другую песок высыхал, терял золотой оттенок, растаскивался на подметках.
Зимой ставили во дворе деревянную горку, а потом все меньше.
Во дворе играли в прятки, пятнашки, штандер; с мячом – в выбивалы, в козла; много было девчонских игр со скакалкой или с битой (по расчерченному скачку). Иногда играли в «двенадцать палочек»: для этой игры нужно было оборудование – кирпич, дощечка и двенадцать палочек. Найти все это было непросто – палки нигде не валялись, двор убирали как следует. Дворничиха с многочисленным семейством жила на первом этаже в первом дворе, у подворотни.
В конце 1950-х гг. ворота и парадные на ночь запирались, кто возвращался поздно – звонил и стучал, дворник отпирал дверь.
Считалось, что во дворе дети под присмотром – мамы часто выглядывали из окон, оценивали обстановку.
Следующий, второй двор был упрощенной копией первого, с такой же скромной «зеленой зоной» в центре, но без развлечений, горку здесь не ставили. Ходить туда не разрешалось.
На третий двор ходить строго запрещалось! Там стояли гаражи, за ними и в проходах между гаражами водились плохие мальчики. Девочки во дворе давно уже рассказали мне, чем опасны плохие мальчики! Но иногда небольшой компанией в этот двор мы все же проникали. Великий был соблазн – залезть на гаражи и побегать по крышам.
***
На Новый год в каждой семье ставили елку. Потом ходили смотреть из комнаты в комнату.
Летом снимали дачу – где-нибудь не очень далеко. Тогда владельцы пригородных домов на лето выселялись в сарайчики, а зимние помещения, отремонтированные и вычищенные, сдавали дачникам. В 1958 г. жили в Мельничном Ручье, мама с вечера оставляла на крылечке бидончик и деньги, а утром забирала бидончик с молоком. Тогда еще многие держали коров.
Осенью появлялась Машенька, старая, еще довоенная знакомая моей бабушки – крестьянка-финка, кажется, из Парголово. Приходила обвешанная флягами и огромными мешками. По всей квартире разносился дух свежести, вкусный запах творога и сметаны, свежесобранной картошки. Торжественно доставали прадедовские весы с медными чашками, с того самого аптекарского склада, большие чугунные гири и прехорошенькие никелированные маленькие в деревянной плашке. Вся квартира покупала прекрасную картошку, вкуснейшие творог и сметану, расспрашивали Машу о житье-бытье в деревне, прощались до следующей осени.
***
Где-то году в 1971-м Академия наук получила участок для строительства кооперативного дома на углу Светлановского проспекта и Ольгинской улицы. Отец подал заявление. Родители съездили посмотреть это место, погуляли в Сосновском парке, обошли Ольгинские пруды и сказали друг другу: безумно обидно будет, если мы не получим там квартиру. Вступление в кооператив сопровождалось немыслимой волокитой (и одалживанием денег у родственников и знакомых), всех деталей про-цесса я не знаю.
Предварительно отцу предложили такой вариант: он сдает государству 30-метровую комнату и со всей семьей, с сыном-студентом и дочерью-старшеклассницей переселяется в однокомнатную квартиру 35 кв. метров (с комнатой площадью 20 кв. метров). После долгих хождений, убеждений, ходатайств и пр. пообещали все же двухкомнатную квартиру, а в конце концов комнату тоже оставили за нами (ее получил брат, который к тому времени женился)…
В этой квартире я и сейчас живу. Еще недавно из ее окон была видна широкая полоса Финского залива, противоположный – петергофский берег; был виден Смольный собор и зеленое море холмов в районе Ржевки (за несколько последних лет почти все это закрыла стена новостроек).
Через несколько месяцев после переезда мама по каким-то делам посетила старую квартиру, повидалась с соседями и пришла почти в ужас. Вернулась изумленная: неужели же я там жила? Ходила по этим полутемным коридорам, пользовалась общей ванной, уборной?
А отец хотя и был, конечно, рад новой квартире, но неизменно скучал по старому городу, по тем привычным ленинградским домам и улицам, среди которых прошла его жизнь.
Татьяна Шаскольская
- Форзац книги «Моя жилищная история-2. Автобиографические очерки»
