У Владислава Маленко – поэта, актера и режиссера – насыщенная биография: работал в программе «Куклы», ездил военным корреспондентом в Чечню, играл у Юрия Любимова, стал худруком Государственного музея Сергея Есенина. Создал Театр поэтов, объявил начало третьей мировой поэзии. Мы поговорили с ним о том, зачем людям театр и зачем им поэзия.
– Трудно в современной России создать свой театр?
– Это почти невозможно. Все пользуются сталинскими и постсталинскими марками, в основном на этом зарабатывая. Но есть исключения. На том и стоим.
– Настоящее искусство должно быть признано своим временем?
– Бывает примерно 50 на 50: попадания случаются или не случаются. Иногда художник ловит настроение, и то, что он предложил, оказывается настоящим, а иногда ловит настроения, но это только мейнстрим. Ну, например, Владимир Высоцкий и настроение поймал, и был признан. Его определенная часть правящей элиты активно внедряла на тот момент. Но о большей части достойнейших никто не помнит. Это как в 1941–1943 годах самые достойные упали и зарыты в землю.
– Как ты относишься к современному экспериментальному театру?
– Люди приходят в театр, чтобы чувствовать себя комфортно, а современный театр часто выводит их из зоны комфорта. Там раздеваются, все взрывается, пахнет чем-то. И есть адепты этого театра, которые утверждают, что это важно. Есть театр страха. Для того, чтобы человек пережил какой-то ужас и ему было легче.
– Ну а не может быть тот же эффект катарсиса, но без мата и взрывов?
– Мне кажется, что выстраивание хайпа и пиара давно началось. Это не тренд XXI века. Это тренд Древней Греции. Деятели театра и кино пережили какой-то негативный опыт. Может быть, в армии не служили или их в школе бил кто-то. И они хотят свою подростковость навязать всем. Как талантливее сделать по-другому? Да, это очень тяжело. Но у меня вот басни написаны. Их 300. Они без мата, а людям смешно, и аудиторию это привлекает. Мат – это как бы импотенция. Не стоит, и они матом обмазывают…
– Значит, вопрос в таланте?
– Артисты Таганки рассказывали о том, что Шостакович пришел в Щукинское училище на студенческий спектакль «Добрый человек из Сезуана». Ребята с 3 курса Хмельницкий и Васильев сочинили музыку и, дрожа, подошли к нему, чтобы робко спросить, как она ему, стоит ли что-то поменять. Дмитрий Шостакович ответил просто: «Ребята, это гениально! Ничего не надо больше менять». И они пошли окрыленные по жизни. Вот пианист Борис Березовский такой же, как Шостакович. Поэтому нам с ним легко вместе придумывать разные творческие движения. Талантливых людей на самом деле очень много. А вот добрых мало. Ну и важно, разумеется, что человек любит больше – смерть или жизнь. В его творчестве это сразу проглядывает. Себя-то не обманешь.
– А ты кто в большей степени – поэт или актер?
– Как захочу. Актер по специальности. Я, можно сказать, первый стендапер Советского Союза. Вся школа смотрела-слушала мои перформансы в коридоре на переменах. Мне всегда было интересно это. Выкаблучиваться для девочек. По призванию я, однозначно, поэт, но поэт играющий. Потому что вот эта природа игры, она очень помогает в поэзии. Особенно когда пишутся басни. В них ведь игровая театральная природа. Я принимаю в себя вот эти четыре буквы – «поэт». Это страшно, это спокойно, это холодно и ответственно.
Я немного чужой среди всех. В рядах литераторов чужой, потому что они предполагают, что я актер. (Они актеров недолюбливают за легкомысленность хлестаковскую. И завидуют им немного из-за своей невнятной дикции и пластики.) А среди актеров я чужой, потому что актеры считают меня поэтом. Мне всю дорогу говорят: «Влад, определись», а я не умею. Кстати, я же, закончив Щепку, на следующий же день поступил в Литературный институт на спор на курс к Николаю Константиновичу Старшинову поэту-фронтовику. Меня там где-то два года ждали учиться, но я мало появлялся, потому что нужно было деньги зарабатывать.
– Выходит, стихи – запасной аэродром?
– Нет же! Стихи – основной! А вообще я соединитель. Беру и сталкиваю совершенно разных людей, чтобы электричество побежало. Например, я знаю человека, который, отлично рисует, и понимаю, что его нужно обязательно с другим человеком познакомить, который прыгает выше всех, я чувствую, что если они не соединяться, то оба проиграют. Это как поженить удачно. Интересно делать неожиданные комбинации. Но не делать и бросать, а вести, докручивать, ставить на крыло! Это тоже абсолютное творчество. Дальше они без меня уже живут, работают и получают свои результаты, а я испытываю от этого колоссальную радость.
– Благодарны?
– Чаще всего лет через пять они уже и не вспомнят, с чего началось их общее дело и кто их познакомил. Но мне интересно что-то вместе с людьми делать. В то же время, я не хочу быть суперважным. Сейчас поясню. Мои ровесники или люди значительно младше меня, вживаясь в какую-то социальную роль, напускают вот эту важность на себя. Такие тюлени валяются, старички, «упокойнички», дай бог им здоровья. Они заведомо все обо всем знают и ничему не удивляются. Слишком серьезное отношение к жизни человеку мешает. Интересней быть полуптицей – любить жизнь, любить любовь, любить талантливых людей. Делать открытия. А если все обо всем знаешь, что еще может показать жизнь? Некоторые взрослые друзья мне говорят, что я должен по-другому одеваться, и начинают перечислять, что я еще должен.
– И как реагируешь?
– Вспоминается Пушкин. Будучи гением, он говорил о том, что хочет быть как все. Это важнейшая черта Пушкина – «я мещанин»… Да, можно сказать, что он смог быть как все и получил пулю. То есть тут расплата настигает.
– Так Театр поэтов – это зачем?
– Театр поэтов – это прикладная вещь, которая позволяет умельцев из лифта в какой-то угол определить, осветить фонариком и пригласить публику на них посмотреть. А есть еще фестиваль имени Леонида Филатова – Филатов Фест – это такой большой интересный процесс отбора и нахождения талантливых людей, огромный грузовой лифт. Поэтому фестиваль и театр – это параллельные какие-то вещи, которые возникли почти одновременно. И не я один придумывал все.
– С самим Филатовым ты встречался?
– Я был потрясен, когда впервые встретил Филатова. Его названный сын был моим сержантом в армии. Мы с Денисом Золотухиным поехали в командировку из Твери. Он меня в гости пригласил. Его мама была замужем за Леонидом Филатовым. И я помню, открывается дверь, и в халате появляется самый знаменитый актер Советского Союза. Леонид Филатов, помнится, тогда сказал: «Не понимаю, кем ты будешь, но ты точно человек искусства».
Бывают встречи, которые ты еще не считываешь, а они уже определили твою жизнь. Я ходил в детстве на концерты Агнии Львовны Барто. Даже помню, как она выступала. А когда мне было пять лет, довелось встретить Алексея Яковлевича Каплера. Родители рассказывали, что он сел на корточки и долго о чем-то говорил со мной. Это удивительный человек, друг Маяковского и Есенина, неудавшийся зять Сталина. Он первым вел «Кинопанораму», и ему было разрешено говорить все, что он считает нужным. А Смоктуновский Иннокентий Михайлович! Ему понравились страшно мои пародии на поэтов.
– А как ты военным корреспондентом в Чечне оказался?
– Я был там во вторую чеченскую, привозил гуманитарную помощь. Мне было 34 года, наверное. Ездил туда от военного фонда Сергея Говорухина. Почему нет, если я могу рассказать о том, что там происходит? Наша задача была слиться с войсками, не отличаться от всех. Мы везли порядка 20 очень тяжелых огроменных сумок, которые были забиты военной гуманитарной помощью: ошейники от пуль, каски, которые называли сферами, плащ-палатки и бронежилеты. Я поехал туда, потому что хотелось помочь, быть причастным.
– Этот опыт как отразился на тебе?
– Он отлично отразился во всем, что я делаю! Наконец-то тогда, в свои 35–37 лет, начал спокойно, с чувством достоинства выражать личные мысли. Внятно. До этого я как-то стеснялся это делать. Я всегда выступал, играл, писал стихи, на тот момент уже прошел театральный роман с Любимовым, но это совсем другое. Когда ты можешь выйти на сцену и от себя, своим голосом говорить людям то, что ты хочешь, – это колоссально.
– А телевизионный опыт что дал?
– Я вел программу на Первом канале. Иногда даже позволял себе там читать свои строчки и петь свои песни. Но, будучи на ТВ, я понимал, что это все – на потребу дня, это пена такая. Хотя программа была неплохая. Меня люди узнавали, брали автографы. Еще же мы делали очень творческой группой программу «Куклы», тогда и мне выпало озвучивать многих интересных персонажей! Внес в уста генерала фразочку из своих армейских лет: «Упал – отжался!» Она знаменитой стала.
– А Театр поэтов как возник?
– Театр поэтов появился потому, что уходил в историю Театр на Таганке. А свято место пусто не бывает. К тому же, в какой-то момент мне стало казаться неправильным, что я подчиняюсь такому большому количеству людей и постоянно лицедействую. Тебе уже сорок, а ты все что-то скачешь, не дай бог еще и нос подкрасят. Это не означает, что у актеров и клоунов нет достоинства. Есть! И есть люди, которые для этого приспособлены, а мне уже хотелось другого. Я думал, что на малой сцене Театра на Таганке потихонечку можно организовать такой поэтический клуб или театр. Написал на черной стенке мелом: Театр поэтов. И пошло-поехало! Начали приходить люди: мальчики, девочки, музыканты, артисты, художники, зрители. Заварилась каша.
– То есть уходили эпоха и поколение, а тебе захотелось…
– Продолжить. У стариков уже не было сил. Сейчас их остались единицы вообще, а тогда они еще все были, но у них не было запала уже. Они сами мне говорили: «Мы на тебя надеемся». Это передача эстафеты.
Я палочку взял эстафетную из рук Золотухина, Филатова, Фарады, Демидовой, Хмельницкого, Васильева. Этот театр ни на что не похож не только в смысле того, что происходит на сцене, но в плане того, как устроена была жизнь внутри этого коллектива. Не зря все-таки Высоцкий сравнивал его с зоной, с тюрьмой. И действительно, здесь, как в тюрьме, у всех были кликухи. Я, например, Глазастый. Кто-то Злой Мальчик, кто-то Скалолазка. И безусловный авторитет Юрия Петровича, который говорил: «Вообще я за демократию, но не в своем театре!»
– Нельзя сравнить театральную труппу с семьей?
– Надо бы, чтобы так было. Это самый лучший театр, но я такого не встречал. Такие театры если и есть, существуют недолгое время. Театр живет как собака, лет 15.
– И как у вас все было с Любимовым?
– Здесь полная палитра самых сложных взаимоотношений. Любимов подарил мне полноценную древнегреческую театральную трагедию в моей жизни. Я его очень люблю. На момент нашего знакомства Любимов знал, что я раньше работал в «Куклах», и попросил показать что-то. Я показал, а он так смеялся и просто сказал: «Всё, завтра выходишь на сцену». У меня ноги подкосились, я как-то стеснялся, хотя был уже не мальчик с улицы. В этом спектакле играли все те, кем я восхищался: Бортник, Фарада, Шаповалов… На месте я не сидел тут ни минуты. Умучивал всех придумками. И постепенно у нас с шефом сложилась тайная игра: я выстраивал несколько линий в каждой новой постановке, а он отбирал что ему нравилось, но освобождал меня от работы в хоре. И коллеги меня, мягко говоря, недолюбливали за безграничное доверие Любимова. Но так продолжалось только лет пять. А потом меня втянули в интригу и съели. Но я несъедобный, поэтому меня вернули в театр.
-Что инновационного ты хочешь привнести через свой театр?
– Самое инновационное, что ты можешь сделать в жизни, – это максимально выполнить свое творческое предназначение.
– Может ли театр выходить на самоокупаемость или это невозможно?
– Маленький площадной театр с короткой жизнью – да. Любой другой – исключено.
– У тебя есть спектакль «Евгении Онегины». О чем он?
– О Татьяне.
– А почему такое название?
– В этом развернутом этюде все роли исполняют девушки. Они легки, воздушны, непослушны, ну, что еще?
– Почему одни женщины?
– Это наш ответ шекспировскому театру с одними мужчинами.
– Твои ученики оправдывают надежды?
– Ученик – это же не тот, кого ты учишь. Это тот, кто учится у тебя. Я могу не подозревать о некоторых учениках, как и мои учителя не подозревают, что они таковыми стали для меня.
– Можно ли сказать, что Театр поэтов – это такое литературное общество, как символисты и акмеисты?
– Ну да. Только это пока мало кто замечает. Я в наглую объявил начало третьей мировой поэзии.
– Театр поэтов – это сообщество поэтов или театр?
– Это люди, которые приходят просто потому, что им интересно быть рядом. Команда. Я столкнулся с тем, что создать такой театр очень тяжело. Ведь что такое театр? Это система определенного поведения. А поэты – люди вольные и неподконтрольные. Поэты, даже молодые, – это уже сложившиеся люди. Для театрального института девушка, которой 19 лет, – это уже старушка. Тут, скорее, нужно находить поэтов из актерской среды. Таких как Филатов и Высоцкий. Обратным ходом нужно идти.
– Твой театр – он для кого?
– Театр – как бы изначально – низкое, нижайшее из искусств, доступное людям. Живопись, скульптура, музыка, литература – высокие виды искусства. Музыка – это вообще верх, высшая степень блаженства. А что такое театр? Театр – это коврик на улице, где ты что-то делаешь, а тебе монетку бросают.
Почему поэзия эвфемистическая? Потому что человеку рабочему, человеку улиц не до высоких фибров. Ему нужно прокормить семью. Какая тут поэзия? Ему нужно прийти в театр, чтобы поразвлекаться, посмеяться. Это люди, которых большинство. Вряд ли мы их увидим в филармонии или в консерватории. А если мы пригласим их на концерт, где будет написано, что там выступают поэты, они и вовсе пройдут мимо. Театр должен соприкасаться с аттракционом, со зрелищем, с цирком. А театр футбола еще популярнее…
– Разве не может быть театра для подготовленной публики?
– Это вопрос воспитания. За людьми нужно ходить как за детьми, – говорит Достоевский в «Братьях Карамазовых». Если государство сверху системно и народолюбно внедряет высшие образцы, то у человека появляется вкус, тяга к искусству. Пока еще ребенок не сообразил, что к чему, ему нужно сразу предложить сказки Пушкина, а потом потихонечку-потихонечку поддерживать огонь. Самая интересная публика для театра – подростки. Вот они должны это волшебство засечь. Но сейчас трудно с этим делом. Сейчас виртуальный мир в сто тысяч раз волшебнее.
Но ведь людям все равно нужны люди. Нет ничего интереснее живого человека. Но доказать, что он интереснее, очень трудно. Все сидят с телефонами. Это отражение одиночества, никомуненужности, неполноценности. Подростков, мне кажется, нужно вытягивать в этот живой мир.
Мы вступили в эпоху рабства свободы. Вот кнопка «классический театр», вот кнопка «экспериментальный театр», вот кнопка «Бузова». Выбирай! Сейчас каждый человек сам по себе островное государство.
– Удастся твоему театру получить официальный статус?
– Мы работаем. Не сдаемся. Понимаем, что наш театр для двух процентов людей. Но эти два процента – подлинная Россия, живая Москва, непокорный Питер, колкий Кавказ, вечная Сибирь, синий Владивосток, янтарный Калининград, любимый Крым.
Наталья Орехова
