Мир мужчин и женщин меняется. Женщины все чаще играют мужские роли, а мужчины – женские. В России с этим, правда, пытаются бороться, взывают к патриархальности. Но кинематограф дает зрителям новые модели поведения. О том, в чем виновато кино, а в чем – нет, рассуждает Нина Савченкова, философ, психоаналитик, доктор философских наук, профессор Факультета свободных искусств и наук СПбГУ.
– Правда, что мир вокруг нас становится все более феминистичным?
– С уверенностью можно сказать только то, что мы меняемся. То, что собой представляли и мужчины и женщины раньше, и то, что они представляют в ХХ и в ХХI веках, – это не одно и то же. Эти изменения – уже реальность. Мы меняемся в социальном и в психологическом планах. Но мне как исследователю интереснее смотреть на перспективу трансформации душевной жизни, трансформации телесности и желания.
Вообще, одна из тем, которая занимает весь ХХ век, – это тема женского желания. Раньше сам факт наличия у женщины желания вызывал сомнение. А ХХ век начался с появления такой фигуры как истеричка. Ей мы обязаны вниманием к вопросу, чего же хочет женщина. Сама по себе эта фигура была знаком вопроса. И это феномен, который очень пристально изучал психоанализ.
При этом сейчас мы постоянно говорим о разрушении отцовской фигуры, о том, что мужская фигура в культуре стремительно оставляет свои позиции. Означает ли это, что сейчас мы живем в мире возвращающегося матриархата и что происходит прямой обмен ролями, при котором женщина становится сильной и начинает играть мужскую роль, а мужчина – наоборот. Нет, на мой взгляд, все гораздо сложнее, чем просто феминизация мужчин и маскулинизация женщин.
– Но при этом социальный статус женщин изменился.
– Да, изменился. Произошло то, что в психоанализе называется «множественное расщепление»: мы больше не имеем ни женского ни мужского в чистом виде. Мужское и женское расслоилось и образовало различные смеси. Но так как этот процесс нашел свое продолжение в социальном пространстве, а, кроме того, наложился на развитие феминизма и другие социальные процессы, то произошла как бы оптическая ошибка. Мы стали называть феминизацией мужчин и маскулинизацией женщин то, чему у нас пока нет названия и чего мы пока не понимаем.
– В кино появилась масса женских персонажей, которые выполняют чисто мужские роли – спасают мир, например.
– Кинематограф – очень тонкий организм, и в нем получают наглядное выражение процессы, которые идут в нашей жизни неявно, скрытно от нас самих. Кинематограф всегда угадывает или опережает то, что намечается, но еще не стало явным. Кино в этом смысле – провозвестник.
С массовым кино все немного сложней. Но и оно может позволить себе довольно много. Прежде всего потому, что оно находится в более непосредственных отношениях с бессознательным. Массовое кино апеллирует не к индивидуальному бессознательному, а к массовой психологии, а это, по сути, психология ребенка. Если рассматривать тему эволюции женского образа, то можно сказать, что от классического женского образа кино действительно перешло к более маскулинизированной фигуре. И произошло это в 80-е годы. Мне сразу вспоминается фильм «Солдат Джейн».
– Там же два женских персонажа: с одной стороны, сама Джейн, а с другой – женщина-сенатор, которая использует главную героиню в своих целях. И обе женщины, особенно женщина во власти, выглядят очень непривлекательно.
– Тут дело не в отрицательном характере конкретных персонажей. И вообще, сейчас мы имеем дело не с маскулинизаций, а с тем, что я бы хотела назвать оддитизацией. Я придумала этот термин. Он происходит от английского odd – странный. Есть более знакомый нам термин strange. А здесь странность понимается в смысле эксцентричности, непарности, нерегулярности, нарушения некоего порядка. Оддитизированный женский образ выпадает из всех социальных контекстов, становится все более и более странным, и эта странность имеет, если так можно выразиться, космический характер. Не случайно так часто в кино возникает метафора женщины и космоса. Например, фильм «Гравитация». Героиня там демонстрирует состояние отстранения, выпадения женщины из привычных условий существования. И дело не в том, что она не видит разницы между, скажем, добром и злом, а в том, что она вообще вне этих категорий. В противоположность «Крепкому орешку» с Брюсом Уиллисом или «Миссия невыполнима» с Томом Крузом, женщины решают другие задачи – и совершенно по-другому.
– А по-моему, все очень похоже: раньше мужчины спасали мир, теперь женщины спасают. В чем разница?
– Разница в средствах. Средства, которые использует женщина, неизвестны. От супергероя мужчины что требуется? Только бесконечное увеличение всех тех навыков, которыми он уже располагает. Он должен быть сверхумным, сверхбыстрым, сверхловким. Ну и остроумным, конечно. От женщины требуется нечто другое.
Вот недавно вышел фильм «Прибытие». Там героиня – лингвист, которая должна вступить в коммуникацию с инопланетными пришельцами. Как – никто не знает, и она тоже.
– Героиня «Прибытия», на мой взгляд, очень традиционна и действует с помощью интуиции – сугубо женского качества.
– Тут дело не в интуиции, а в ее опыте катастрофы. Когда-то Марина Цветаева, описывая опыт поэтического, писала, что его суть в том, чтобы предельно разрушиться и предельно собраться заново. Не ручаюсь за точность цитаты, но смысл такой. И мне кажется, что сейчас на повестке дня как раз такой опыт предельного разрушения. Героини «Гравитации» и «Прибытия» переживают катастрофу. Личную и ситуативную. Они оказываются в ситуациях, которые не имеют предварительного решения. Кульминационный момент «Прибытия», несомненно, тот, где героиня снимает скафандр, избавляется от всех средств защиты, совершает шаг, связанный с предельной раскрытостью…
– Сейчас все ощущают себя на пороге глобальных изменений : технологии, эпидемии, победа Трампа. То есть катастрофы становятся все актуальнее.
– Да, и в этом смысле женщина оказывается более приспособленной для решения таких проблем. Женщине оказывается куда более близок этот опыт катастроф. Поэтому на нее можно поставить. Она может перестать бояться в ситуации, когда не бояться невозможно.
– А если брать не экстремальную ситуацию, а обычную? В обычной жизни появляется какой-то принципиально новый женский персонаж?
– Понимаете, сейчас мы имеем дело с расщепленными субъектами. И мужчины и женщины расщеплены в равной степени. Мужчина обладает феминными чертами, женщина несет в себе маскулинные элементы. Это как доктор Джекил и мистер Хайд. Только их не двое, а гораздо больше. Внутри нас есть множество вариаций мужского и женского. И все они существуют одновременно. Поэтому, когда подросток идет смотреть кино, что бы он ни смотрел, он все равно имеет дело с этим расщепленным персонажем.
– Массовое кино мыслит более простыми конструкциями.
– Уверяю вас, что и в массовом кино эта структура неизбежно обнаружится. Восприятие фильма складывается и на бессознательном уровне тоже, но главное – оно сразу же переводится в ролевую модель. Причем фильм не становится руководством к действию. Просто нам нравится что-то цитировать, вспоминать, играть в это. Мы посмотрели «300 спартанцев» и начинаем цитировать этот фильм, потому что там есть масса жестов, которые хочется повторить, и он весь ориентирован на то, чтобы его переживать в стилизации, в перформативе. В фильме есть очень феминный образ женщины и очень мужской образ героя. Но при этом строгость решений героини-спартанки в современном мире вполне могут рассматриваться как маскулинность.
– А царь Леонид? Эта гора мускулов? Где там феминность?
– Там есть, во-первых, гомосексуальный мотив, а, во-вторых, прекрасная любовная сцена, такой момент чистой нежности. Я бы, конечно, не настаивала на феминности этого героя, но что касается героини, то здесь расщепленность очевидна. Я уверена, что однозначных, скроенных из чистой стали персонажей в массовом кино уже нет. На каком-то уровне они обязательно расщеплены. Просто хорошее расщепление устроено так, что со стороны мы не видим швов.
– Женщин-фриков в современном кино гораздо больше, чем женщин-героев.
– Оддитизация женщины – это процесс, который принципиально не завершен. И если представлять оддитивность как взрыв, то фрики – это осколки, которые разлетаются по сторонам. Это периферические явления, более завершенные.
– Разве элемент фриковости не работает на принижение статуса женских персонажей?
– Это сложный момент. Можем ли мы сказать, что хотим быть похожими на того или иного персонажа? Если появляется авторитетное эстетическое высказывание, то я непременно приму эту модель. В какой форме – другой вопрос, буду ли я персонажа копировать или пародировать. А если для массового сознания это послание окажется слишком сложным и оно не считает его, ну что ж делать, оно будет взаимодействовать с его результатами, осколками того самого большого взрыва. И это ставит массового зрителя в сложное положение, потому что он не будет знать, с последствиями чего именно он имеет дело, с частями какого целого.
– Для медийного пространства фриковость может быть удачным имиджевым выбором? Публичный человек, политик может изображать фрика?
– Наверное. Мне приходит в голову Ирина Хакамада. Мне кажется, в ее социальном образе присутствует элемент фрика, наверняка тщательно продуманный.
Елена Некрасова
