20 сентября 2005 года ушел из жизни охотник за нацистами Симон Визенталь. О нем написано много и восторженного, и разоблачительного. Не знаю, в чем больше правды и неправды. Но книга Тома Сегева «Симон Визенталь. Жизнь и легенды» как минимум информативна.
В фильме Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс» адвокат немецких юристов, приговоренных к пожизненному заключению, предлагает пари, что из-за противостояния США и СССР все подсудимые скоро окажутся на свободе. Примерно так и получилось. Ничего иного и не может быть в политике, где сталкиваются интересы и силы настолько могущественные, что голос любого идеалиста неизбежно становится тоньше писка.
Зато одиночки, на чьих плечах не лежит ответственность за государственное выживание, могут себе позволить продолжать борьбу даже тогда, когда государство решило ее притормозить. Одним из таких одиночек и сделался «охотник за нацистами» Симон Визенталь.
Его биография носит подзаголовок «Жизнь и легенды», и, как всегда, обнаруживается, что полностью их разделить невозможно. Общественное мнение требует именно воодушевляющих легенд, и Визенталь щедро угощал его эффектными сказками. Визенталь сумел вовлечь немало крупных имен в обсуждение мармеладной истории о том, как его, узника гетто, тайно позвал к своему смертному одру умирающий эсэсовец и попросил простить за участие в убийстве евреев. И сколько бы потом люди, знавшие дело, ни доказывали, что такого быть не могло, сказка не воробей, — выпустишь — не поймаешь.
Автор политического триллера Форсайт сделал героем откровенно вымышленного романа тоже Визенталя. Когда же за Визенталя взялся Голливуд (актер, исполняющий его роль, бежит за поездом, увозящим на смерть его мать, хотя в реальности его тут же застрелила бы охрана), он и вовсе сделался звездой мирового уровня. Что принесло новые успехи его делу — слава помогала ему оказывать давление на правительства, не желающие наживать себе лишнюю головную боль, связанную с поиском и судом военных преступников, среди которых было много людей с ценным опытом и связями. Тем более что с началом холодной войны все они сделались жертвами коммунистического режима: объединение нацизма и коммунизма под общим клеймом «тоталитаризм» оказалось чрезвычайно удобным для нацистов.
Ну, а «провинившиеся» народы и вовсе не желали слишком уж долго засиживаться на скамье подсудимых. Из реальных убийц не покаялся практически никто, а символическое коленопреклонение перед памятником погибшим варшавским евреям немецкого канцлера, ни сном ни духом неповинного в убийствах евреев, было воспринято как окончательное списание коллективного греха. В Австрии же, где жил Визенталь, была популярна и вовсе непробиваемая отмазка: они сами были первыми жертвами Гитлера, и неважно, сколько народу его приветствовало, сколько служило в СС…
Впрочем, если не может быть коллективной вины, то не может быть и коллективного покаяния. Его и не было. А Визенталь, с документами в руках неустанно требовавший не только ритуальных жестов, но также арестов и судов, нажил множество влиятельных врагов среди истеблишмента «покаявшихся» немцев и австрийцев. Ну, а какие-то простые ребята по-простому, по-фашистскому однажды подложили ему под дверь кастрюлю со взрывчаткой.
Однако Визенталь и на этот раз уцелел.
Тем не менее, своей принципиальностью он надоел даже Израилю, в котором справедливо усматривал главного союзника: он ссорил и еврейское государство с разными вип-персонами, напоминая об их нацистском прошлом. В конце концов из Иерусалима израильским послам была разослана такая инструкция: «Визенталь известен как человек, до мозга костей преданный своему делу, но в то же время и как человек тщеславный, жаждущий известности, крикливый и неоднократно делавший заявления, которые не мог доказать».
Да, Визенталю не раз случалось печатно заявлять о преступлениях, которые подтвердить не удавалось, и о местопребывании преступников, которых там не оказывалось. Но это в значительной степени происходило из-за бездействия официальных лиц, которых он справедливо рассчитывал расшевелить, расшевелив предварительно общественное мнение. Смертельно обиженный Визенталь рассказывал в одном из частных писем, что когда он в шестидесятые годы приехал в Америку, нацистскими преступниками там никто не интересовался, и лишь евреи ежегодно отмечали день памяти погибших: «Именно я своими лекциями, статьями и телевизионными интервью сумел не дать угаснуть этому тлеющему костру совести. Когда Менгеле больше уже никого не интересовал, я часто передавал информацию, которую не мог проверить, в прессу, только для того, чтобы имя Менгеле не было забыто».
Виновниками того, что Менгеле так и не был пойман, Сегев называет спецслужбы и правоохранительные органы Израиля, ФРГ и США, но главным образом равнодушие: «Менгеле не был найден потому, что никто не предпринимал серьезных усилий, чтобы его отыскать».
Визенталь и боролся с этим равнодушием единственным доступным ему методом — пиаром, невозможным без самопиара: людям нужен конкретный герой. И главная заслуга Визенталя, может быть, и заключается в том, что сочувствовать Холокосту стало, можно сказать, красиво: «Сочувствие к жертвам Холокоста укрепило представление многих американцев о себе как о носителях добра и надежды».
Люди не любят страдать, они любят утешаться, так было, есть и будет. Мало кто согласен жить в трагическом мире, где нет ни утешения, ни справедливости, а есть лишь столкновения интересов. Интересов далеко не только материальных, но ничуть не реже психологических — недаром история человечества есть в огромной степени история состязания грез.
Хотя и материальные интересы никто не отменял — Сегев набрасывает очень грустную картину грызни за право быть главными по Холокосту: клеветники договаривались даже до того, что приписывали Визенталю сотрудничество с гестапо. «Но, судя по всему, зависть была взаимной. Они соперничали за звание верховного авторитета, имевшего право говорить от имени погибших и выживших во время Холокоста и извлекать из него моральные и политические уроки. Быть «главным авторитетом по Холокосту» означало иметь влияние, престиж, уважение и деньги».
Люди не те создания, которые способны бороться за справедливость, если понимать под нею нечто возвышающееся над человеческими интересами, они из всего постараются извлечь личную выгоду. Это когда-то и заставило меня вложить в уста героя моего романа «Красный Сион» примерно такой монолог: «Я бы не казнил даже самых главных, тех — в Нюрнберге. Чтобы ни у кого не возникало иллюзий, будто за то, что они сделали, можно чем-то расплатиться. Особенно такими медяками, как их ничтожные жизни. Я хочу, чтобы не могло возникнуть даже мысли, что мука и гибель стольких людей как-то могут быть отомщены. Как-то могут быть искуплены. Пусть лучше люди живут с чувством, что жертвы были напрасными».
Визенталь пытался руководствоваться принципом «справедливость, а не месть», но говорить о восстановлении справедливости можно было бы лишь в том случае, если бы мы умели воскрешать мертвых. А материальная и психологическая компенсация, выданная Ивану за муки и смерть Петра, никак не может считаться восстановлением справедливости. Не только смерть, но даже и боль, даже унижение, причиненное человеку, меняют его личность необратимо, а потому не могут быть исправлены.
Если люди хорошенько поймут, что, начиная любую войну, они открывают шлюз целому океану несправедливостей, которые уже никогда и никаким образом не удастся исправить, может быть, они станут бороться за справедливость хотя бы чуть более сдержанно.
Александр Мелихов
