Ровно 35 лет назад – на пленуме ЦК КПСС 23 апреля 1985 года – избранный за месяц до того генсек М.С. Горбачев впервые произнёс два новых слова: застой и перестройка.
И все в стране, кто это услышал, сразу усекли: начинается новая эпоха. Какая именно, было ещё неясно. Но было точно понятно, что более свободная. В чём именно свободная? Это тоже все понимали прекрасно: в словоговорении.
Над обещанием «ускорения социально-экономического развития» и «роста производительности труда» народ привычно посмеивался. Этой трибунной лапши все налопались до изжоги ещё при Брежневе, с его бесконечными газетными простынями «О дальнейшем улучшении-повышении…», «вырезками из Продовольственной программы» и прочими сюжетами для скетчей Жванецкого. И потому весной 1985-го в то, что мы в очередной раз кого-то быстро и весело «догоним и перегоним», никто всерьёз не поверил (и правильно сделал). Да и не от хозяйственного уныния как такового народ в ту пор притомился. И даже не от страха перед всесильным ГБ.
Народ устал от вранья и фальши. Большой сталинский страх всё же остался, хоть и в не особо далеком, но прошлом. А вот большая брежневская ложь пополам с очередями, дефицитом и полуголыми магазинными полками – вот это надоело смертельно.
Но вот пришел новый лидер – и навал эпоху Брежнева-Андропова-Черненко «застойной». И пообещал «перестройку». И все мгновенно поняли: богатыми мы, может, завтра и не станем, но вот кляп изо рта нам, пожалуй, скоро вытащат. Так сверкнула старинная русская «интеллигентская мечта». Правда, у многих тогда же мелькнула ещё одна – тоже старинная русская – правда, не совсем интеллигентская, а скорее «глубинно-народная» мечта: о «наведении порядка». То есть о пытках и казнях «жуликов и воров». (И Горбачёв попытался откликнуться на эти народные ожидания «строгости, одной строгости и строгости» нелепой затеей с антиалкогольной кампанией, но, слава бога, не это стало его реформаторским мейнстримом)
И тут же все бросились перечитывать предыдущее выступление Горбачева – на вполне рутинном мартовском пленуме ЦК, где он и был избран генсеком. И увидели там ещё два заветных слова: «ускорение» и «гласность».
И даром, что «ускорение» было привязано к «социально-экономическому» бла-бла-бла. Всем, кто имел глаза и уши, было ясно: очень скоро начнётся всебщий праздник непослушания!..
Помню – а я в ту пору зорко стерёг рубежи отчизны на просторах между Дрезденом от Лейпцигом – отец прислал мне письмо, в котором очень «пунктирно» (ибо армейскую цензуру приходилось чтить) дал понять, что новый генсек начинает что-то по-настоящему новое и – как я понял – сулящее свободу слова. Но я не поверил. Потому что до нашего цайтхайнского гарнизона волны апрельского пленума ещё долго не доходили. И то, что в стране действительно происходит что-то необычное, я почувствовал лишь тогда, когда в октябре того же года демобилизовался и вернулся в Ленинград – город, в который Горбачев ещё в мае 1985 года специально приехал, чтобы впервые спонтанно выйти в народ и «поговорить»…
Конечно, ни одна из целей, которые официально поставил перед страной и собой лично Михаил Горбачев в апреле 1985 года, не была достигнута.
СССР не только никого не догнал и не перегнал, но попросту исчез с лица земли.
Так почему же и сам Горбачев, и все мы, «имеющие глаза и уши», по сей день убеждены в том, что именно эта страница российской истории была по-настоящему лучшей за все её 500 депрессивных лет?
А потому что впервые у постордынской, античеловеческой по своей сути, самодержавно-холопской цивилизации – которой России была и оставалась при великих князьях, царях, императорах и генсеках – появился шанс на мирный и почти бескровный самодемонтаж.
А у нас – у всех, кто посетил Третий Рим в его минуты роковые – появилась возможность, хотя бы на несколько лет, почувствовать себя вдали от страха перед плахой и дыбой, перед стукачами и опричниками. И мы в итоге научились думать не только «в голову», но и вслух – уж кто и с каким успехом – другой вопрос.
И – самое главное – сколько бы в будущем этот давно сгнивший замок Кощея ни подмораживали и ни окуривали, процесс самодемонтажа империи, запущенный Горбачёвым в апреле 1985-го, будет, хотя и с приливами-отливами, но двигаться неуклонно вперёд. Пока «на обломках самовластья», наконец, не прорежется новая – постимперская и постсамодержавная – историческая реальность.
И в этом смысле Перестройка продолжается!..
Даниил Коцюбинский
М.С. Горбачев. Фрагмент из книги “Жизнь и реформы”:
«Апрельский пленум.
…Концепция новой политики была все же официально изложена на апрельском Пленуме в докладе «О созыве очередного XXVII съезда КПСС и задачах, связанных с его подготовкой и проведением». Перечитывая доклад, я отчетливо вижу, как тяжко мы расставались с идеологическими клише, мучительно преодолевали укоренившиеся догмы и предрассудки. Начинал я, как и в марте, с подтверждения преемственности курса XXVI съезда КПСС.
Без таких клятв и заверений в то время немыслимо было обойтись. Но тут же пояснялось: «В ленинском понимании преемственность означает непременное движение вперед, выявление и разрешение новых проблем, устранение всего, что мешает развитию. Этой ленинской традиции мы должны следовать неукоснительно, обогащая и развивая нашу партийную политику, нашу генеральную линию на совершенствование общества развитого социализма».
В одной фразе как бы соединились два начала: одно — «непременное движение вперед, выявление и разрешение новых проблем», другое — «совершенствование развитого социализма». Для любителей «цитатных» диссертаций, мастеров жонглировать фразами, вырванными из исторического контекста, главным является то, что и Горбачев, мол, клялся «развитым социализмом», а потом «предал» его. Для меня же, для тех, кто начал перестройку, главным было «устранение всего, что мешает развитию». Этому принципу я оставался верен при всех сложнейших перипетиях перестройки.
«Противоречия» подобного рода можно обнаружить без особого труда и в других местах доклада. В нем присутствует общепринятый в те годы тезис, что, «опираясь на преимущества социализма, страна в короткий исторический срок совершила восхождение к вершинам исторического и социального прогресса». А буквально через два абзаца обосновывается «необходимость дальнейших изменений и преобразований, достижения нового качественного состояния общества, причем в самом широком смысле слова. Это прежде всего научно-техническое обновление производства и достижение высшего мирового уровня производительности труда. Это совершенствование общественных отношений, и в первую очередь экономики. Это глубокие перемены в сфере труда, материальных и духовных условий жизни людей. Это активизация всей системы политических и общественных институтов, углубление социалистической демократии, самоуправления народа».
Да, мы отдавали должное сделанному предшествующими поколениями, но самой постановкой вопроса о переходе к новому, качественному состоянию общества давали понять, что прежние формы жизни исчерпали себя, нужны радикальные перемены. И главным их рычагом называлось форсирование научно-технического прогресса, предполагающее реконструкцию отечественного машиностроения, производство нового поколения машин и оборудования, применение высоких технологий. Наряду с этим выдвигалась идея децентрализации управления экономикой, расширения прав предприятий, внедрения хозяйственного расчета, повышения ответственности и заинтересованности трудовых коллективов в конечных результатах своей деятельности.
Со времен революции на партийных съездах и пленумах, сессиях ВЦИК и Верховного Совета многократно обсуждался вопрос о громоздкости и низкой эффективности аппарата управления, его пораженности бюрократизмом. Принимались строгие решения, а численность аппарата неуклонно росла, поскольку стремились решать проблемы созданием новых управленческих структур. Нужно было менять саму систему руководства экономикой, оставить на долю верхних эшелонов социально-экономическую и научно-техническую стратегию, а все остальное передать на усмотрение производственных коллективов.
Решение социальных вопросов имелось в виду увязать с модернизацией и реформированием экономики, расширением прав местных органов власти, с преодолением уравниловки, перекрытием каналов нетрудовых доходов. Предусматривая разработку социальной программы к XXVII партийному съезду, уже тогда задавались вопросом: возможно ли одновременно модернизировать производство и осуществлять крупные меры в социальной области? И делали вывод, что это возможно при строгом соблюдении требования об опережающем развитии производственной сферы. Иначе говоря, наше мышление все еще оставалось в плену привычных постулатов.
Среди проблем, которые апрельский Пленум определил как неотложные и жизненно важные, были названы жилье, продовольствие, реформа народного образования, создание современной базы здравоохранения. Словом, были определены главные направления развития экономики и социальной сферы. Внутренние вопросы, прежде всего разработка концепции реформ, составляли основное содержание дискуссии.
Что касается внешней политики, то в докладе была лишь лаконично подтверждена позиция СССР по актуальным международным проблемам на тот момент.
Хотя апрельский Пленум был, несомненно, прорывом в будущее, на нем лежала печать времени. Вся ставка делалась на КПСС, повышение ее «руководящей роли». Тема демократии свелась к декларации, что «решить сложные и масштабные задачи… можно только опираясь на живое творчество народа». Взявшись за решение исторической задачи обновления общества, реформаторы не могли, естественно, разом освободить свое сознание от прежних шор и оков. Мы, как, вероятно, все политические лидеры в переломные моменты истории, должны были вместе с народом пройти путь мучительных поисков. Тут, мне кажется, нет предмета для иронизирования, циничных насмешек. Вот почему я достаточно спокойно отношусь к попыткам злословить на противоречиях: смотрите, мол, что говорил Горбачев в 1985, 86, 87-м годах, а что в 91-м или 94-м.
Резюмируя, можно сказать, что на апрельском Пленуме мы предложили новую политику, сформулированную — если употребить парламентское выражение — в «первом чтении»…»
М.С. Горбачев. Жизнь и реформы. М. АО «Издательство «Новости». 1995. Кн.1. с. 279-281
