Когда Господь возжелал проклясть Адама за избыточную тягу к знаниям, Он не сказал ему: ты будешь жить при отсутствии демократических выборов, ты не сможешь отдыхать за границей – хуже труда он ничего не нашел. Создатель системы Тейлора тоже предлагал задаться вопросом: почему рабочие в цеху, где им платят, стараются работать как можно хуже, а во время перерыва, играя в футбол, за который не получают ни цента, они же лезут из кожи вон?
Ответ очевиден: люди любят побеждать. Работая же по чужой программе, ощутить себя победителем невозможно.
Советская пропаганда и пыталась нам внушить: мы все делаем не чужое, а общее дело. И все-таки, хотя на картинах мастеров соцреализма советские заводы предстают, разумеется, не такими тесными кочегарками, как «На старом уральском заводе» — домны, мартены, блюминги, огненными реками изливается расплавленная сталь, — но людишки, копошащиеся у подножия этих огнедышащих или темных громад, по-прежнему представляются испуганными тараканами…
Примерно на таком заводе лет тридцать проработал один мой дальний родственник, человек очень нелегкий: все время старался подчеркнуть, что он хоть университетов и не кончал, но получает побольше всех доцентов с кандидатами, что в цеху его страшно ценят и что он за тридцать лет, невзирая на постоянные крупномасштабные загулы, ни разу не опоздал на работу. Но когда мне пару раз случилось видеть его в хабэшной спецовке среди тех самых наводящих трепет заводских громад, это был веселый, щедрый, уверенный в себе мужик. Сквозь океанский гул моторов кричал что-то шутливое, мимоходом притискивал льнущих к нему бабенок, перекрикивался с мастером совершенно на равных и едва ли даже не свысока и управлялся с трехэтажной махиной (машиной) своего станка именно играючи. Похоже, только здесь, на своем рабочем месте он и обретал вожделенное достоинство и даже, страшно сказать, пресловутую рабочую гордость. А загулы, расшвыривание червонцев и четвертных по кабакам и параднякам порождались стремлением и за воротами своего необъятного завода «чувствовать себя человеком».
И пока было куда опаздывать, он ни разу и не опоздал. А когда завод закрыли, он спился и погиб в считанные годы. И на его поминках я с удивлением осознал, что сегодня какие-нибудь шахтеры попадают на экраны, только когда их завалит в забое, а рабочие — только когда нужда заставит их учинить какое-то буйство. Пока же они что-то там добывают и фрезеруют, их как будто и вовсе нет на свете.
А между тем, каждый человек должен хоть в какой-то области ощущать себя победителем, чувствовать, что он не хуже прочих, а кое в чем и получше. И для большинства людей такой областью во все времена, как ни парадоксально, был мир труда. Я подозреваю даже, что и сталевар на старом уральском заводе ощущал себя не только угнетенным, но и укротителем огня. Даже в сталинском концлагере бессмертный Иван Денисович отмечал: «Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится». «Деньга – деньгою, слава – славой, Но сверх всего еще по нраву Класс показать. Самим по праву Сказать: «А что – не молодцы?»» — верность этих слов Твардовского я наблюдал, даже разгружая баржи с бичами, когда о славе не могло быть и речи, а деньги все равно наполовину пропивались сообща.
Два директорских оклада унес, с гордостью говорили про жилистого грузчика, в одиночку разгружавшего платформу со щебенкой.
Разумеется, хозяевами мира люди физического труда как не были при социализме, так не будут и при капитализме. Разумеется, как не было шедевров о производстве тракторов и рубке леса, так скорее всего и не будет. Но если мир труда вовсе исчезнет из искусства, если окончательно перестанут появляться новые «Битвы в пути» и «Девчата», миллионы людей, несмотря на хорошую зарплату, станут ощущать себя окончательными лузерами.
Разумеется, при коммунистах работяги и сами посмеивались над своим званием гегемона, разумеется, насмешку вызывали и фильмы о положительных рабочих-энтузиастах, и, тем не менее, они прекрасно чувствовали: перед ними заискивают. Как ни странно, производственное вранье их каким-то косвенным образом воодушевляло: раз пытаются подольститься, значит мы сила.
А теперь они видят, что их не хотят и знать. И какой компенсации они возжелают за то, чтобы вернуть себе ощущение социальной значительности, над кем они пожелают восторжествовать? Догадки приходят на ум самые мрачные.
Александр Мелихов
На заставке: Дмитрий Доильнев. Перерыв. 1956
